Отсчет времени обратный

Он и вправду был большой, даже просто физически. Высокого роста, богатырского сложения. Большим всегда труднее. Они заметнее. На них обращают внимание. Олег и гордился своим «богатырством», и, мне кажется, немного тяготился им. Редко куда ездил, мало ходил, разве что с собакой постоянно гулял. Собак он любил. Хорошие люди всегда любят собак. И собаки их любят.

Но дело не в этом. Он был большим русским писателем. Это сегодня ясно как божий день, хотя при его жизни многие это не понимали, да и я, грешный, не до конца понимал.

Он был из ранних. Сразу после армии (служил в конвойных войсках, как Довлатов) пришел в Литературный институт. Я прекрасно помню, как он проходил собеседование. Заходит такой огромный парень, что-то стал говорить о литературе… «Свободны», – сказал председатель приемной комиссии Евгений Сидоров. Он вышел, так ничего и не поняв. «Этого парня нужно брать», – коротко сказал Сидоров. И всем было ясно: этого парня нужно брать. Потому что это – писатель. А как это объяснить – не знаю.

Впрочем, тогда его уже заметили критики (например, Алла Марченко) по первым опубликованным рассказам из «Караульных элегий». Что в них такое было? «Ужасы армейской жизни»? Это клише потом приклеилось к Олегу навсегда и много повредило его репутации. Дело ведь было не в «ужасах». Тогда многие писали и про «ужасы», и про армию, и про лагеря… Дело было в какой-то невероятной яркости таланта, в совершенно особой манере изображения жизни, в своем особом мировоззрении.

Он и вправду был большой. Высокого роста, богатырского сложения. Большим всегда труднее.

Да, проза Олега Павлова была заточена на страдающего человека. В его понимании русский человек – это вообще человек страдающий, ну как «человек мыслящий». Страдать – значит мыслить.

Многим критикам это не понравилось. «Что он нас все время пугает?» Но, между прочим, его «Казенную сказку» заметили не кто-нибудь, а Георгий Владимов и Виктор Астафьев. Они сразу приняли его как младшего брата. «Казенную сказку» и потрясающий рассказ «Конец века» про бомжа, который умирает в больничке, заметил и оценил Александр Солженицын. Потом он получит премию Александра Солженицына. Он был самый молодой лауреат этой премии.

Ему вообще-то не очень везло с премиями. Может, я ошибаюсь, но и «Русского Букера» довольно поздно он получил благодаря тому, что председателем жюри в том году был Владимир Маканин. Владимов, Астафьев, Солженицын, Маканин – оцените этот ряд классиков, для которых проза Олега была очевидно большой литературой. После этого на мнение критиков он мог бы смотреть с высокой колокольни. Увы, это было не так. Этот богатырь был на самом деле ранимым человеком. На мой взгляд, слишком ранимым. В нашем деле нужно быть проще и жестче. А Олег все время волновался, все время думал, что вокруг него происходит что-то не так… Что его не любят, недооценивают. На самом деле это просто черта творческого человека, а вовсе не самомнение.

Его многие считали слишком серьезным. А он был порой удивительно смешон, остроумен, но как-то по-своему.

Однажды вез его на своей машине в Ясную Поляну. Приехали поздно, было уже темно. Въезд в пансионат проходил через узкую темную аллею. Ехать минут пять. Потом я читаю его очерк «Яблочки от Толстого». Наш путь через аллею он описал примерно так: мрак, ужас, куда мы едем, приедем ли вообще куда-нибудь? Я посмеялся тогда над ним, но потом подумал: ну да, человек так видит, по-писательски видит. Не как шофер или простой пассажир, а как именно писатель. В этом была какая-то удивительная оптика его зрения, ни на кого не похожая.

И еще он был настоящий москвич. В Москве родился, в Москве и умер. По-московски был хлебосолен, постоянно звал к себе в гости, обижался, что мы не приезжали. Ну у нас же, «понаехавших», другая психология. Тащиться на другой край Москвы… А для него это был дом родной.

И была в нем одна черта, о которой многие не знали. Будучи еще совсем молодым писателем, он очень многим помогал, даже тем, кто старше его. Пусть те, кто помнят его добро, помянут его светлым словом. Он это заслужил.

И еще я знаю, что его любили студенты Литературного института, где он несколько лет вел семинары, брал на себя огромную нагрузку. За что они его любили? Да вот за то, что к литературе (их литературе) он относился очень серьезно. Всех внимательно читал, разбирал. Думаю, что из-за этого он многого не написал своего.

Но и свое успевал. «Асистолия», «Дневник больничного охранника» – эти его последние вещи останутся в русской литературе, вот увидите. Вместе с «Караульными элегиями», «Казенной сказкой», «Концом века» и «Карагандинскими девятинами».

И даже вместе с его жесткой, порой злой, но такой яркой критикой, которой он тоже отдал дань.

Он на самом деле много сделал за эти 28 лет. Мог бы сделать больше. Но кто знает, что лучше – больше или навсегда?

С ним было трудно. Но кто сказал, что с писателем должно быть легко и комфортно? Легко и комфортно бывает с людьми типа Остапа Бендера. А Олег был совсем из другого теста. Иногда хотелось крикнуть ему: Олег, будь проще, будь легче, будь ловчее с людьми! Но я понимал, что это бесполезно. Такой он был человек. Редкой, сложной породы.

Кстати, «Асистолия» (название одной из его последних вещей) – это «прекращение деятельности сердца». Олег и умер от сердечной недостаточности. Тоже не случайность.

Прощай, Олег! И вечная тебе память…

Валерий Былинский. Олегу

Ну что сказать. Шок, непонимание от такого горя и какое-то смутное, горькое понимание, что у Господа Там все, наверное… так, как нам не понять никогда.

Ушел Олег Павлов, русский писатель.

На похоронах Олега от нашей литературы было лишь несколько человек, но много пришло молодых красивых людей – его студентов. Олега любили. На лекциях в Литинституте он завораживал своей харизмой, послушать его приходили друзья студентов из других вузов. Он учил не просто «как писать», а впитывать и всю мировую культуру: фильмы, режиссеров, художников, музыку. В середине 90-х половина семинара в Лите тех лет начали печататься в «Новом мире», «Октябре», «Знамени» благодаря Олегу, который ходил в редакции журналов с рукописями не известных никому авторов, пробивал их, отстаивал. Андрей Геласимов вспоминает, как Олег выудил из самотека в «Октябре» его рассказ «Нежный возраст» и его опубликовали. А когда он пришел к Павлову домой, Олег показал ему стопку рукописей в метр высотой от пола. И он все это читал, чтобы найти что-то стоящее…

Он был трудяга. Относился к писательству как к труду крестьянина, которому надо, как он говорил, «вспахать поле или несколько полей, чтобы потом взошло что-то настоящее…» Писал ночами. Те из друзей, кто приходили к нему, знали, что выйдет он из спальни только в два или в три дня с землистым, бледным, но счастливым лицом. Начал печататься в двадцать лет. Первый же роман сразу вошел в короткий список «Букера». Много лет работал охранником в больнице, где никто не знал, что он писатель. Литературная наша тусовка его сначала с восторгом признавала, а потом, в последние лет пять, отвергла. Ему говорили: милый, ты должен быть, как все мы – когда надо, одобрямсом послужи, а когда нужно, осуждамсом. Помню, мы сидели и пили на кухне Олега в его квартире после всех этих украинских и крымских событий и Олег говорил, что от него все время ждут, даже требуют или радостно кричать за «Крымнаш», или злобно выступать против. А он мне – единственный из современных известных русских писателей – говорил, что лучше русскому писателю в такой вот грязной ситуации вообще молчать, от боли, – так честнее, так по совести будет, чем вякать злобными лозунгами в этой гражданской бойне в умах, сердцах и на полях, когда убивают наших братьев и с той, и с другой стороны. В войне близких народов или одного народа не бывает предателей и героев – только человечность в чести у любого самого мужественного воина на любой из сторон. «Не нужно быть героем, достаточно не сделать за всю жизнь ни одной подлости…» – это слова из его романа «Асистолия».

Олег был самим собой и в прозе – его литература вообще ни на что не похожа. Когда читаешь, сначала может не понравиться, тяжело, страшно, неприятно, а потом уносит, завихряет, как в закручивающуюся спираль галактики. Это и сказ, и притча, и жесточайшая реальность – все вместе, сразу. «Казенная сказка», «Конец века», «Степная книга», «Карагандинские девятины». Великие вещи. Космичные. Да, в его книгах был именно космос и какая-то нутряная тоска по настоящему, безо всякой политики. Он был подлинный русский писатель – не в пример орущим псевдопатриотам или тем, кто охаивал и ненавидел все русское. Когда его выкинули из милой литературной нашей тусовки (ну, мол, а что такого, сам же, типа, не захотел?) – и называли так себе писателем, не в пример новым медийным завсегдатаям премий и писательских командировок и съездов, – он, Олег, единственный из современных русских писателей, уже будучи лауреатом Букера и Солженицынской премии, вдруг получил в 2017 году престижнейшую международную литературную премию «Angelus», ту самую, которую называют ступенькой на пути к Нобелю. На церемонии вручения «Angelus» трилогию Олега «Повести последних дней» назвали «продолжением великой русской прозы». После этого те, кто кривился от одного упоминания Павлова, вдруг хмыкнули: а, ну да, вообще он ничего. Да какое там «ничего». Это по настоящему, по гамбургскому счету, вот что. Нашлись, конечно, тут же подлые голосишки: мол, премия эта для русофобов и т. д. Да вы поищите, мелкие души, более русского, чем Павлов! Хватит уже мыслить только лишь величием или унижением нашей многострадальной родины. Кроме России есть еще огромный остальной мир, целый земной шар. А писатель – если он настоящий – всегда выходит за рамки своей национальности, своей страны. Как Достоевский выходил, как Толстой, как Маркес, как Хемингуэй, как Фолкнер. Вот и Олег был такой. А теперь его нет. Да нет… есть он, есть. Вечность есть, существует, и ты, друг мой, там сейчас. Ты попал внутрь самой великой и таинственной книги и читаешь сейчас ее; книги, которую нам тоже в свой срок предстоит прочесть и встретиться с ее Автором. А там… ну посмотрим, Олежка. Покоя и радости тебе в доме Небесном, друг. Не забудем.

Юрий Петкевич. Скрещение судеб

Олег Павлов – один из самых близких мне современных писателей, начавших в 90-е годы прошлого века и прорвавшихся в нынешний. Я пишу: прорвавшихся, потому что как-то не верится, какой год на календаре, и не верится, что Олега уже нет. Да, мы не живем, а прорываемся из года в год. Даже не из года в год, а изо дня в день.

Олег мне близок, так как мы представляем, продолжаем одну и ту же литературную школу, школу Андрея Платонова. И, может быть, мы последние его ученики, и тем более Олег мне дорог. Открываю наугад «Карагандинские девятины» – и первая же фраза сразу в сердце. «Вдруг что-то мягкое и легкое коснулось спины: это побирушка прижалась к нему потихоньку, проверяя, тот ли он человек и не забыл ли ее, но делала вид, что никуда не уходила, а оставалась здесь же рядышком». А почему прямо в сердце – потому что живые слова, неприлизанные, непричесанные. Или вот из финала этой повести. «Ветер приносил то воздушную свежесть холода и ощутимую до озноба морось, то гарь со шпал и понюшку чего-то жженого – наверное, угля из печурок промчавшихся вагонов. Он ясно увидел ночь, когда они шли в тот же час в том же направлении и по тому же безмолвному простору, и осознал с удивлением, что все уже было, только не было этого тяжелого арбуза, который он нес для девочки, почему-то помня и помня о ней, а не о тех, кто тоже когда-то был».

Я не нахожу слов, чтобы написать, чем хороша, чем дорога мне литература Олега Павлова, что же в ней такого, не хочу анализировать, делать какие-то выводы, поэтому и начал с этих небольших отрывков, прочитав которые всякий поймет, что это из сокровенного, а если не всякий – не поймет, ухмыльнется, то этому не всякому я все равно не объясню, не растолкую, да и не надо сокровенное Олега своими словами, не надо из его слов выводить некие формулы, когда этих формул просто не существует.

Одно могу сказать: когда писатель настоящий, наступает момент – и у Олега так и вышло, – что не жизнь опережает его литературу, а литература начинает опережать жизнь. И его жизнь стала как его книги. И последние страницы жизни Олега открывают глаза на многое, становится как-то не по себе от узнавания в жизни его литературы. Будто он стал сам писать свою жизнь со всей неумолимостью, а потом не смог остановиться. На самом деле все не так, я пробую об этом написать гладко, красиво, с какими-то выводами, а есть ли у жизни какие-то выводы, конец есть, из этого еще ничего не следует, что можно было бы подытожить. И я сказал Лиле, жене Олега: ты напиши все это, как было, – и это будет последняя вещь Олега.

Теперь бы я попробовал – из своих собственных, только моих воспоминаний, которые сейчас во мне вырастают. Олег мне очень много помогал и помог. Я ему очень многим обязан и благодарен ему. Я учился у него, хотя он младше меня. И все же дело не в том, что Олег помогал мне. Мне очень многие помогали и помогают, вокруг меня очень много очень хороших людей, которые лучше меня, и все же хочется копнуть глубже и выразить то, до чего сам до конца не дойдешь, не осмыслишь, но я попробую.

Когда у меня вышла книга «С птицей на голове», надо было где-то провести презентацию, а вот негде… А так как я еще художник, я хотел одновременно с презентацией книги провести выставку. А выставка для меня очень важна, важнее презентации книги, потому что литературой сейчас не прокормишься. Я рассказал Олегу, что вот негде провести презентацию. Как раз ему должны были вручать Солженицынскую премию в Доме русского зарубежья, и Олег в этот очень сложный день для него не забыл про меня и подошел к директору Дома русского зарубежья, попросил за меня. И в этот день, когда Олегу вручали Солженицынскую премию, директор, как Олег мне рассказывал, никак не мог отказать, тем более что презентацию с выставкой просили всего лишь на один день.

Я не уверен, что кто-нибудь другой на месте Олега в день вручения премии вспомнил бы обо мне, я сам, может быть, не вспомнил бы, а вот Олег не забыл. Однако не это главное в этой истории. Главное другое, что последовало дальше, хотя Олег здесь как бы ни при чем. Когда уже надо было заниматься презентацией книги и выставкой, я пришел в Дом русского зарубежья и обратил внимание на церковные росписи на стенах; церковные – но таких я в церквях нигде не видел, не допустили бы, хотя как бы все по канону. Я осмелился спросить: а что это за росписи? Мне сказали: есть вот такая Н. П. Белевцева в таком-то кабинете, спроси у нее. Я нашел Белевцеву и спросил у нее. Оказалось, что это привезенные из Франции росписи церкви св. Иоанна Воина в Медоне, выполненные в 1930-е годы ученицей о. Сергия Булгакова – сестрой Иоанной, Юлией Рейтлингер. Я не буду сейчас описывать все связанное с Юлией Рейтлингер, но от этого события, от встречи с Н. П. Белевцевой, которая знала Рейтлингер, в моей жизни что-то стало меняться. Но если бы не Олег, ничего этого бы не произошло. Это все можно назвать скрещением судеб, многих судеб – и здесь, и там. Скорбя о том, что росписи Рейтлингер мало кто замечает, ее творчество мало кому знакомо, я стал помогать сестре Иоанне – однако по сей день не получается ей помочь, но она мне помогает. Между прочим Н. П. Белевцева обронила, что ей (Рейтлингер) мало кому удается помочь, что ей очень трудно помочь. Но мне – кому-то, кто уже там, – все же удавалось помочь, и они помогали мне. И вот сейчас, когда там Олег, может, я смогу ему помочь, когда при жизни он мне помогал, а я ему ничем особенным так и не помог, вообще ничем не помог, и, может сейчас смогу ему помочь, и он, если при жизни мне помогал, сейчас тем более поможет.

В заключение расскажу, как писал его портрет. Писал я у Олега на крохотной кухоньке. Олег сидел за столиком в тельняшке. Мы о чем-то разговаривали очень будничном. Олег по-настоящему позировал, и вот это была моя ошибка. Так писать Олега, чтобы он позировал, было нельзя. Когда еще работал над этим портретом, я понял, как надо Олега написать. Я вспомнил, как мы поехали с ним в церковь у метро «Парк культуры» на Комсомольском проспекте. Олег ходил в эту церковь, и я с ним зашел. Олег рассказал о чуде, происшедшем с ним. Потом мы вышли на церковный двор, и я тогда впервые заметил, что он уже весь седой, а я как-то этого не замечал – и у меня раскрылись на него глаза. И вот таким мне надо было его написать, во весь рост его огромный, на церковном дворе после чуда. А я написал буднично на кухне, и портрет Олегу не понравился. Сейчас, когда Олег умер, я захотел взглянуть на этот портрет. Что мне удалось выразить – это хрупкость, беззащитность Олега. Конечно, тут многие возразят – какая может быть у громадного Олега Павлова хрупкость и беззащитность? Но я его хорошо знал, и конец его жизни только подтверждает, что Олег был хрупкий и беззащитный. А каким еще может быть писатель, да еще в наше время, спрашиваю я – сам еще более беззащитный, чем Олег. Конечно, такой хрупкий портрет Олегу не понравился, и я тогда подарил ему Троеручицу. Потом Олег рассказывал, как приехал с Афона, а вместе с ним ехал человек дальше, в глубину России, и у Олега ночевал. Утром Олег проснулся, а этот человек молился перед моей Троеручицей. И когда Олег рассказывал, я был рад, что вот кто-то, кого я не знаю, приехав с Афона, молился перед моей Троеручицей. Вот мое счастье, подаренное мне Олегом. А потом Олег увез Троеручицу в Правду, и я был рад, что Она у Олега в Правде, где он работал, и, быть может, Она помогала ему…

Платон Беседин. Олег Павлов: в сердцевине света

Нужно иметь великое мужество, чтобы жить с сердечной, во всех смыслах, болью. Но еще труднее писать об этом – так, чтобы пробуждать сострадание в людях. Олег Павлов, великий русский писатель, жил и творил, прорубая лед равнодушия, растапливая заиндевевшие сердца. Чтобы в конечном счете боли, прочувствованной и разделенной как можно большим числом милосердных людей, стало меньше.

Но не выдержало сердце писателя. То, что, согласно различным представлениям, символизирует центр любви и безопасности. И изнашивается чувством вины, сопряженным с ответственностью – за себя, близких, народ. Подлинно русский писатель без этого невозможен.

Олег Павлов не дожил до пятидесяти. Хотя многим казался старше, чем был на самом деле. То ли от груза мудрости лет, то ли от того, что столь много успел в литературе. Он появился в ней рано – в 1990 году, ему было всего двадцать лет. Журнал «Литературное обозрение» опубликовал его автобиографический цикл рассказов «Караульные элегии». В них Павлов живописал будни «зоны» глазами того, кто вынужден надзирать за людьми. Сам писатель, попав в армию, служил в конвойных войсках Туркестанского военного округа, откуда его комиссовали по состоянию здоровья. Уже тогда оно не выдержало атаки нагой, расхристанной жизни.

Таков оказался первый излом. Столичного образованного парня отправили в советскую армию, в бесконечные степи, охранять зэков. Там он столкнулся и с жестокостью, и с равнодушием, и с несправедливостью, и с болью во всей ее зияющей кровоточащей полноте. Свои воспоминания, тоскливые, щемящие, как одиночество на краю пустыни, Павлов караваном слов протянул через всю жизнь: «Степная книга», «Карагандинские девятины» – все это оттуда, из глубин раненого подсознания и выбеливающих равнин.

Павлова-писателя оценили, приняли, вознесли. Когда ему было двадцать четыре года, его «Казенная сказка», опубликованная в «Новом мире», попала в тройку лучших книг по версии «Русского Букера». Первенство она уступила лишь «Генералу и его армии» Георгия Владимова, расхвалившего тогда молодого коллегу. Виктор Астафьев вторил ему. Александр Солженицын доверил Павлову комментировать письма, приходящие ему в фонд. А в начале «нулевых» – в 2002 году – Олег Павлов получил «Русского Букера» за «Карагандинские девятины», разрывающие и беспощадные, как голодная до хандры людей вывернутая наизнанку жизнь, но вместе с тем до христианской проповеди милосердные.

Однако именно «нулевые», начавшиеся для Олега с триумфа, принесли новый излом – уже профессиональный, творческий. Его вдруг, признанного, маститого, несмотря на скромные, совсем незначительные по писательским меркам тридцать лет, попытались оттеснить, отодвинуть в сторону. И этот процесс был не только субъективным (с интригами, замалчиваниями, сведением счетов), но и прежде всего объективным – русская литература в начале XXI века словно обнулилась. Востребованным стало другое – актуальное, сверкающее, но без сердцевины, а условно молодые (впрочем, зачастую не младше самого Павлова) замаршировали на литературном плацу вышколенными рядами, сильно напоминающими партийную организацию.

Оказалось, что извечное «так жить нельзя» никуда не исчезло, но приняло иные стандарты. Павлов в них больше не вписывался – во многом потому, что настойчиво твердил, как жить можно и нужно. А его осуждающее «нельзя» касалось не народа, как привыкли, а условий, поставивших этот народ в непристойное и неприглядное положение.

В 2017 году Олега Павлова наградили одной из крупнейших европейских премий «Angelus», но даже об этом российское (намеренно не говорю «русское») литературное сообщество ухитрилось «тактично» умолчать. Настолько оно ухватилось за привычно удобные фигуры, часто ходульные, обнуленные и обнуляющие, но свои, комфортные для восприятия и сосуществования – тех, кем управлять можно, выдавая за моральные и нравственные авторитеты. Павлов в эти схемы не вписывался. Как, к слову, и в любые другие. Он писал на языке «живом как жизнь» и о жизни живой, пусть часто и обезвоздушенной, корвалольной, но вдруг в одночасье закипающей, совершающей резкий излом и переворачивающей судьбу человека, народа, казалось бы выкорчевывающей первоосновы в необходимости нащупать новые ориентиры, ценности, дабы опереться в итоге на никуда не исчезнувшее, но закамуфлированное и оттого позабытое.

Скажу странную, отчасти даже простодушную вещь, но у Павлова всегда было то, чего многие (в том числе и в литературе) в одночасье лишились, – совесть. Очень русское качество, как и другое, Олегу свойственное – стремление к подвигу, не только в жизни, по отношению к близким, но и в творчестве. Потому отодвинуть его, как ни пытались, оказалось невозможно. Да, последний роман писателя – «Асистолия» – вышел в 2010 году, однако все это время Павлов, несмотря на трудности, испытания, не прекращал писать и делал это намного выше, талантливее, чище, чем многие литературные околонули: рассказы, не опубликованные при его жизни, но выходящие в свет сейчас, в этом сборнике, расставляют не точки даже, а многоточия.

Ведь творчество в целом и писательство в частности – болезненный марафон на длительную дистанцию, когда бежишь даже после ухода из жизни. Павлов имел выдержку, рожденную достоинством и честью, а главное – смирением в его подлинно христианском смысле. Тем, которое позволяет двигаться дальше, пусть это и видится невозможным. Оттого правда Олега Павлова, как бы ее ни боялись, проступила, оформилась – и с каждым годом, с каждым новым читателем, нуждающимся в сострадании и в способности сострадать, когда мир вокруг сократится до пульсирующей точки, она будет разрастаться, возвращаясь на свое законное место.

Русской литературой спасались – спасемся ею и в будущем; книги Олега Павлова здесь явятся великим подспорьем. В них есть то, что долгое время питало и насыщало русскую прозу, хотя мало кто (скажу осторожно) мог писать так в последние два-три десятилетия – великий талант неподкупно, без фальши рассказать о судьбе человека в трагическое время, бережно, но непоколебимо встав на защиту его человеческих прав и достоинств.

«Казенной сказкой», «Делом Матюшина», «Карагандинскими девятинами» Павлов продолжил традицию великой русской литературы. Каждая строчка в его книгах – пережитая, донесенная с болью, кровью и мудростью; строчка, за которую пришлось заплатить (в числе прочего ранним уходом). Однако именно эта трагичность и ставит произведения Олега на критическую высоту, с которой хорошо видно – только с нее и видно – истинную расстановку сил, акцентов, этические и эстетические терзания и перемещения – маневры, совершающиеся на поле боя, коим стала душа человеческая.

Битва эта древняя, бесконечная – конца ей не предвидится, победитель вряд ли объявится, а потому остается верить, терпеть, искать откровение во взбитой сражениями пене дней, перетекающих в неуютную вечность. Той, где, перефразируя Платонова, жизнь темна, но человек в ней светится, – и великий талант этот свет уловить и донести его остальным людям, подарив и надежду, и утешение.

Светлая память, Олег. Без тебя нам всем жилось бы труднее.

Студенты Литературного института имени А. М. Горького (мастерская Олега Павлова, 2013–2018)