Месть базилевса

Не поддержав тему всеобщего неустройства, капитан отшутился. Мол, кому как, а ему, к примеру, жалко сборщиков налогов, принужденных ковыряться в заднице у Плешивого. Монет они там не найдут, а кое-чего другого – в избытке наковыряют, только загребай.

В отместку за страшные разговорчики, от которых так и тянет вонью тюремных подземелий архонта Крыма, Григорс начал ехидничать над рассказом Плешивого. Мелко прихлебывал терпкое, без воды и меда, вино и ухмылялся язвительно: все вроде бы складно, красиво брешешь, друг дорогой, только непонятно одно… Чего? А вот чего – за какой надобностью, к примеру, джебу-кагану хазар есть плохо прожаренную человечину? Или у Ибугира Глявана мало слуг, способных хорошо приготовить мясо? Или не хватает ременных плетей, придающих слугам неиссякаемое усердие?

– А любит! – нимало не смущался Фока, по привычке приглаживая маленькой, в пигментных пятнах ладошкой последний, уцелевший пушок за ушами. – Как есть любит каган, чтоб мясо под зубами почти пищало. Потому – дикий он!

Плешивый – такой, и соврет где, да никогда не сознается. Когда-нибудь точно добрешется до тюрьмы архонта или чего похуже! Ну, бог ему судья…

* * *

Наговорились тогда с Фокой, насиделись за столом до отрыжки и разошлись. И надо случиться, что как раз днями после того разговора на борт к капитану Григорсу заявился некий Миак, человек непонятный какой-то. По годам – не старый и не молодой, наружность – не броская, одет не бедно, но строго, в темное.

Гость пристально, цепко глянул на капитана и сказал, что галея «Божья милость» известна на крымском побережье быстротой хода, крепостью и надежностью, потому к нему, Григорсу, важное дело. Нужно, мол, отплыть немедленно к городу Символы, забрать оттуда одну очень высокопоставленную особу и перевезти ее к устью Дуная. «А кого, зачем, про то капитану знать без надобности!» – криво, без веселья, усмехнулся Миак, поглаживая темную, аккуратно подстриженную бородку.

По властной, спокойной манере держаться капитан сначала принял его за фискала или иного чина из администрации. Сейчас чиновники (ох, прав Плешивый!) такую власть взяли без узды и опаски, что в горле пересыхает от злости. Впрочем, быстро сообразил, что те бы назвались сразу. Этот – нет, словом не обмолвился. Значит, из простых будет. Ну, так простонародье должно знать свое место, а не ходить так, будто никогда не гнуло спину в поклонах!

Евдаксион сам знал за собой этот грех – боялся он власть имущих. Еще с детства, наверное, с тех давних пор, когда босоногим мальцом все время слышал про «них», которые «могут все». В море ничего не боялся, и шторма его били, и с пиратами приходилось рубиться, и однажды чуть не угодил в плен к зловредным арабам-нехристям, ушел с кораблем лишь чудом, за счет собственной лихости и нахальства. А стоит увидеть какого-нибудь демагога (так, на греческий манер, называют теперь чиновников) – сразу дрожь в коленях и на душе как-то нехорошо делается. Неуютно от робости.

Разозлившись, что гость, скорее всего, заметил его первоначальный испуг, Григорс расправил усы, обстоятельно прочистил глотку вином и начал куражиться. Да чтоб ему обжениться на морской каракатице, сочащейся слизью, чтоб ему тысячу лет не ступить на берег, чтоб ему опиться гнилой водой до опухлости рук и ног! Да пусть хоть всю «Божью милость» усадят высокопоставленными особами, а он, Евдаксион Григорс, удачливый купец, уважаемый член Лиги мореходов и корабелов, известный на побережье капитан, не собирается ни в какие Символы. У него свои дела и заботы. Важные дела и многочисленные заботы. «Про которые случайному человеку знать без надобности!» – мстительно передразнил он.

Перед простым человеком почему бы не показать гонор?

Миак слушал капитана, не меняясь в лице. Даже как будто с некоторой скукой, как пожилой учитель наблюдает за проделками очередного юного оболтуса, пришло в голову Григорсу.

– Сто золотых солиди за этот рейс, – прервал он излияния капитана. – Десять – сейчас, остальные в устье Дуная.

– А… – Григорс поперхнулся. – Сто?..

Гость смотрел все так же спокойно.

– Я не ослышался, уважаемый господин?! Сто золотых? Не семиосисов, не тремиосисов, сто полновесных солиди, уважаемый?

Плата раз в двадцать превышала ту, которую Григорс запросил бы, окончательно обнаглев. А честно сказать, согласился бы и за пять серебряных милиарисиев, тоже цена высокая…

– Именно. Сто! Десять – сейчас, остальное – на Дунае, – повторил Миак и небрежно, словно пригоршню медных нумий, бросил на стол кошель грубой кожи. Внутри приятно, мелодично звякнуло.

Капитан быстро накрыл кошель широкой ладонью. Дернул завязки, заглянул внутрь и невольно расплылся в глуповатой улыбке. От радости чуть было не ляпнул, что за такую плату хоть собственную душу готов заложить. Удержался лишь в последний момент – а ну как спросит на самом деле?! В смысле – душу…

Едят его рыбы, кто знает, кто этот гость, что так сорит золотом… Где звон золотых, там и запах серы недалеко! – как любит говорить отец Велизий из церкви Пречистой Девы. Этот знает толк в сере, ему, хоть и служитель Господа, ее, похоже, нюхать и нюхать. Ненасытное чревоугодие и неистребимая жажда, которые сам Велизий объясняет провальной болезнью кишок, явно приведут пастыря в место пониже рая…

Тем же вечером «Божья милость» выбрала якорь и вышла в море.

Символы, по-хорошему, даже городом трудно назвать, совсем небольшое поселение неподалеку от Херсонеса Таврического. Зато на берегу множество маленьких укромных бухт, куда удобно причаливать по тайному делу. Как большинство мореходов, Евдаксион в эти смутные времена хорошо зарабатывал на контрабанде.

Нет, капитан Григорс с самого начала понимал, что плаванье не простое, сто золотых – слишком щедрая плата за обычный рейс. Правда, дело оказалось не в дьявольщине. Но не многим лучше. У Евдаксиона дыхание перехватило, когда на борт взошел высокий человек с изувеченным носом в пурпурной императорской хламиде. Понял, кого предстоит везти, во что вляпался… Государственная измена – каракатица ему в глотку!

Впрочем… А кто узнает? – тут же сообразил капитан. И самому базилевсу, и его спутникам сохранение тайны еще важнее. И сто золотых солиди – все равно сто золотых солиди, за такой куш можно рискнуть просоленной шкурой. Сама его галея, птица морская, этих денег не стоит!

Значит, теперь Меченый бежит на Дунай… Зачем? Там и просвещенного люда нет, одни варвары – авары да болгары. Уж не к ним ли нацелился?..

Риномета сопровождали мускулистые, в шрамах, телохранители при броне и оружии и десяток явно знатных господ, тоже при мечах и кинжалах. На галее сразу стало тесно и многолюдно. Тут в самом деле не знаешь, как встать, как повернуться, как рот открыть, чтоб не брякнуть неподобающего. Он и при виде чинов из окружения архонта всегда испытывает нехорошую слабость в кишечнике, а здесь – багрянорожденный базилевс со знатными приближенными!

«Посмотреть, хоть и свергнутый, а вон как держится! Величия столько, что при одном взгляде язык проваливается до самой жопы! – с грубоватым восхищением думал Григорс, украдкой посматривая на базилевса. – Увидеть его на троне – сдохнуть, наверное, со страха…»

Риномет почти не обращал внимания на капитана. Лишь глянул вскользь – непонятно, заметил или нет. Автократор, похоже, ни на что и ни на кого не обращал внимания. Все плаванье шагал и шагал по палубе, морщил высокий лоб, почесывал свинячий обрубок носа, перекатывал в голове свои думы. Больше половины его свиты скоро свалились с морской болезнью, лишь изредка выползали из трюмов под палубой поблевать за борт. А он – как железный! Перекусит наскоро или перемолвится со своими несколькими словами и опять вышагивает…

* * *

«Куда же все-таки бежит базилевс на этот раз?» – от нечего делать гадал капитан на протяжении всего плаванья. Вот и сейчас, стоя на палубе, Евдаксион опять задумался над капризами злой Фортуны (тьфу, пропасть адова, не хотел, а опять оскоромил себя язычеством!), которая даже всесильными правителями мира играет, как ребенок деревянными куколками. «А впрочем, его-то какое дело… – не в первый раз одернул себя капитан. – Только бы дойти, только бы дойти побыстрее и забыть все…»

Словно сглазил!

Успокоенный хорошим ходом галеи капитан снова растекся мыслями и как-то просмотрел момент, когда у горизонта появились и закучерявились небольшие серые облачка. Издалека – нестрашные, легкие, но на самом деле очень нехорошие облачка… Для опытного морехода, вдоволь нахлебавшегося коварства осенней погоды, печенкой и требухой прочувствовавшего, что эти воды издавна называют черными не за цвет волн, совсем паскудные облачка – заметил их наконец Григорс. И движутся слишком быстро, догоняют галею, чтоб ему подавиться жгучей медузой!

Облака действительно словно погнались за кораблем. Быстро, как бывает на море, развернулись в огромные тучи, обложили небо так же плотно и неотвратимо, как орды варваров обкладывают приграничные городки. Вода за бортом словно начала закипать, вспенилась белым, пошла частыми, злыми всплесками. Ветер усилился, заморосил дождь, и белый день скоро превратился в подобие ночи.

Неторопливые размышления на корме для капитана закончились. Теперь приходилось носиться по палубе таким же диким галопом, как пьяный моряк гонится за смазливой шлюхой. Дел сразу стало невпроворот. Пришлось быстро убирать паруса, вынимать из гнезд тяжелые мачты, снимать с них навесные реи и укладывать вдоль бортов.

Капитан сипел, хрипел и погонял матросов такими словами, что, наверное, черти в аду восторженно вторили его выкрутасам. Временами он вспоминал про высокородного пассажира, испуганно оглядывался в его сторону. Но ветер крепчал, волны высились, и как тут стерпеть, чтоб не поддать скорости очередному бездельнику, никчемному сыну козла и девки-давалки, смачным пинком под зад! И как не растолковать попутно, что для спасения собственной шкуры нужно хвататься за канат не как баба беременная щиплет себя за соски, а как черт вцепляется в душу согрешившего праведника! Веселей, веселей, ребята, чтоб вас дьявол проквасил! Чтоб вам тысячу лет давиться отрыжкой болотной гадюки и срать морскими ежами!

Хвала Иисусу, хоть паруса успели убрать без потерь. А скоро пришлось сушить весла, втягивать их внутрь и наглухо задраивать деревянными щитами весельные порты. К тому времени волны окрепли, выросли, с грохотом и шипением перекатывались через палубу. Трепали галею так же безжалостно, как осенний ветер мочалит на ветке последний лист.

Впрочем, это была еще не буря, лишь ее преддверие…

Клавус держали уже четверо моряков, чертыхаясь и оскальзываясь от натуги на мокрых досках. Одного из них, неуклюжего, колченогого Лукиана из Фары волна смыла за борт, как рукой смахнула. (Упокой, Господь, его грешную душу, хоть и редкостный был лентяй!) Заметив это, Евдаксион сам вцепился в тяжелый и мокрый клавус. Налег всем телом, от усилий забыв ругаться.

Моряки, исходя жарким потом среди холодной воды, из последних сил удерживали нос корабля против волн, все сильнее подбрасывающих галею…

Но и это была еще не буря!

Настоящий ад разразился позже, когда водяные валы выросли, казалось, до самых туч, когда ветер завыл-засвистел как тысяча голодных бесов, когда за стеной дождя уже стало не различить воду и воздух, и лишь ослепительные, оглушительные молнии освещали бедствие «Божьей милости».

Капитан Григорс плавал по морям с неполных десяти лет, видел штормы, всякое повидал, но подобные на его памяти можно пересчитать по пальцам одной руки…

Когда переломился дубовый клавус, он сначала не понял, что случилось. Показалось, молния треснула совсем рядом, странная молния без огня. Все еще сжимая в руках кусок дерева, он отчетливо, как-то очень неторопливо удивился про себя, насколько вдруг легко пошла рукоять, словно волны разжали пальцы… А почему он падает? Почему матросы-бездельники вдруг посыпались за борт переспелой айвой с дерева?.. Тут его с силой стукнуло о палубу, поволокло в потоке бурлящей воды. Лишь обломок клавуса в окостеневших ладонях, встав в распор между фальшбортом и еще чем-то, удержал капитана от падения в море.

Это он сообразил потом, когда очнулся. Сначала сознание погасло от удара головой о твердое…

Сколько он пробыл в забытьи? Что теперь с кораблем?

Бог знает!

В голове вяло, с болью, шевелилось обреченное: «Лучше бы не выныривать из мрака, все равно всем конец! Клавус сломан, неуправляемую галею рано или поздно повернет к волне боком, опрокинет вверх килем, разобьет в щепки… Попробовать поворачивать веслами? Нет, не получится на такой волне, стоит отдраить порты, как трюмы зальет по самый верх… Конец! Господи, да за что же?!»

«Отче наш, еже Повелитель един, еже суть Пастырь рабов твоих…» – сами собой возникли в душе слова молитвы. Он горячо, торопясь, сбиваясь, зашептал их, отфыркиваясь от соленой воды.

Конец!

Капитан сам чувствовал, его сознание словно бы раздвоилось в тот момент. От удара, наверное, когда голова пополам… Он навсегда запомнил, как искренне, до слезы, выговаривался священный текст. И при этом успевал еще и о другом подумать – жалел галею и себя, конечно… Так же, не прерывая молитвы, успел подумать не без ехидства, что им, привычным морякам, тяжело, а каково сейчас пассажирам! Тоже молятся, небось, что еще… И тут же, словно в ответ, услышал чужую молитву совсем где-то рядом… Приподнялся с усилием – точно, Миак, то-то голос знакомый… Миак на коленях… нет, на четвереньках, и Юстиниан рядом с ним полусидит, вцепившись во что-то…