Журавль в клетке

Зная чудесный дар моей дочки превращать любую ерунду в увлекательнейшую историю без начала и конца, я остановила ее:

– Подожди, чуть позже. Что он там делает-то сейчас?

У Маши сразу повеселели глаза:

– Пойдем посмотрим!

– Потом, еще насмотримся. – Сама не знаю почему, я оттягивала момент, когда увижу ее отца. – Я просто имею в виду… он… в порядке?

– В полном! Ну что ты, мам… Я же все продумала! Только… Он все это время, пока ты ехала сюда, что-то негромко говорил, бормотал вроде.

– Может, он по телефону сотовому звонил? Маша горделиво расправила плечи:

– Он сдал мне телефон! Почти добровольно…

– Ты знаешь, надо бы к нему дверь как следует забаррикадировать.

Я помнила прекрасно, как ее отец мог неделю ходить надувшись, а потом в половине пятого утра заорать так, что одни соседи вызывали милицию, другие – «Скорую помощь», а третьи переставали здороваться и обходили сторонкой, с опаской и любопытством глядя на нашу эффектную молчаливую пару.

– Не волнуйся, мамуль, – Маша ласково потерлась носом о мой затылок. – Заперт в лучшем виде, – продолжила она, улыбаясь сомкнутыми губами.

Она сейчас подражала героине популярного ночного сериала, ловившей бандитов голыми руками, холодноватой и ироничной. Я, конечно, должна была это оценить, но не стала. Я всячески стараюсь не поощрять очевидные Машины актерские способности. Боюсь, что клоунада уведет дочку от серьезного вокального искусства к недолговечным прыжкам на эстраде. И поэтому (в том числе) я проигнорировала ее новую роль. Кроме главного – что мне категорически не нравилась вся эта достаточно странная и опасная игра, затеянная Машей.

– Заперт где?

– В бане, – ответила Маша, слегка разочарованная моей реакцией на ее геройские поступки. – Он сам туда пошел, хотел как следует повеселиться, – продолжала она, расстроенная тем, что я не хвалю ее.

Она горько улыбнулась, совсем как взрослая, а у меня заскребло на сердце – неужели она уже так выросла? Как бы мне хотелось, чтобы она никогда не узнала о таких вот веселых баньках и их владельцах, уважаемых отцах семейств, и об их патологических семьях, о разведенных супругах, живущих вместе, и не разведенных, живущих отдельно, о не супругах, любящих друг друга, и супругах, не любящих, обо всех компромиссах и неразрешимых противоречиях взрослой жизни.

Но марш-бросок в эту жизнь уже сделан. И я только вздохнула и приготовилась слушать.

***

– А дело было так, – опять весело начала Маша, наматывая на вилку растворимые спагетти, которые я захватила с собой и сейчас быстро залила кипятком. – Я стояла на перекрестке и ловила Соломатька.

– Как это ты его ловила?

– Ну… просто… ждала, пока он поедет.

– На таком морозе в этой вот юбчонке?

– Я была в застегнутом пальто, мама.

Я открыла рот, чтобы объяснить Маше, что все равно – не дело соблазнять собственного отца голыми ногами. И не дело из кокетства ходить в мороз в осеннем пальто. И вообще – в застегнутом-расстегнутом… осеннем-зимнем! – Да такие вот дядечки за версту чуют маленьких глупых Маш в коротких юбках!

Я набрала побольше воздуха и… промолчала. Надо сначала узнать – как далеко она зашла. Вообще – узнать хоть что-то. Я перевела взгляд на юбчонку. Вот это да! Это же моя юношеская короткая юбка, которую она непонятно где откопала. Я в этой юбке когда-то сама соблазнила Соломатька. Когда он прощался со мной перед разлукой навсегда, он вдруг признался: если бы не эта юбка, он бы ко мне не подошел никогда. Юбка виновата была – обтягивающая, из нежного тонкого велюра, простая, элегантная и вызывающе короткая – сочетание изящества и безыскусной откровенности – то, перед чем он никогда не мог устоять. И вот теперь – Маша…

– Ма-ам, знаешь, как Соломатько назвал мои ботинки? – Маша покрутила ботинком с платформой загадочной формы, как будто слегка подгрызенной сзади. – Мокродавы! Смешно, правда? По-моему, очень изящная модель. А кофточку не узнаешь? – Она похлопала себя по груди.

Мне что-то показалось знакомым. Ну, конечно… Только раньше у нее были рукавчики. Когда лет семь назад я собиралась замуж за порядочного и довольно известного тележурналиста. Я уже почти точно решилась замуж, пока не обнаружила, что его усы, бывшие частью сложного телеимиджа симпатяги-интеллектуала, пахнут подгоревшей кашей. Сильно подгоревшей, с жареным лучком и топленым маслом. Но беда была в том, что он уже не смог бы показаться миллионам телезрителей без усов.

Я раздала потом все приданое, которое старательно покупала себе для замужней жизни, потому что не хотела позориться перед Машей в вычурных кружевных пеньюарах. Вот один такой пеньюарчик и завалялся.

– Тебе что, надеть больше нечего было?

Она засмеялась:

– Да знаю я вкус этих приставучих дедков! – Она успокаивающе чмокнула меня, видя, что мне сейчас станет плохо. И небрежно помахала рукой. – По наитию, не по опыту знаю. И в точку попала. Знаешь, какой имела успех!

– Ужас. Замолчи сейчас же…

Я бы не сказала, что она была слишком сильно накрашена. Просто я еще никогда не видела свою дочку со старательно нарисованными губами, на которых блестела сочная вишневая помада, с мохнатыми, тяжелыми от туши ресницами (они и так у нее длинные и загибаются по природе, так что красить их вовсе необязательно). Подкрашенная и приодетая, Маша все равно была маленькой – ей никак нельзя было дать больше ее только что исполнившихся пятнадцати.

А Маша, поглядывая на пачку ее любимого печенья, которую я вытащила из сумки и, не открывая, нервно крутила в руках, сообщила мне:

– Ты знаешь, что мы купим, когда получим выкуп? Джип с сигнальными огнями по верху – спереди шесть, а сзади четыре. Видела такие? «Мерседес Геленваген» называется. На танк немножко похоже…

– Маш, это серьезно?

– Насчет танка?

– Нет! Насчет выкупа! Ты что, собираешься за своего отца требовать у кого-то выкуп?

– Еще как серьезно, – ответила Маша. – Я уже позвонила…

– Кому?!

– Как кому? Жене его. Сообщила условия выкупа. Ты не хочешь, кстати, все-таки посмотреть на него?

– А где он… она… банька-то?

Маша показала головой на внушительное двухэтажное строение во дворе.

– Пойдем сейчас посмотрим, как он там.

– И ужин как раз отнесем, да? Он ведь тоже, наверное, проголодался…

– Ты что?! – засмеялась Маша. – Заложников не кормят первые трое суток, – авторитетно заявила она. – К тому же у него брюхо такое… Потом еще спасибо скажет. Дай мне, кстати, печенье… Ну вот, я все никак не дойду до самого интересного. Он, как только меня увидел, сразу затормозил…

Из-за голых ног, да? – прервала я Машу. Я не в силах была сосредоточиться и воспринимать историю отстраненно. Сидит моя маленькая девочка, не встречавшаяся еще серьезно ни с одним мальчиком, и с легкостью рассказывает мне, как она отправилась соблазнять собственного отца! – Ножкой тормозила, да, дочуня? Козленочку из-под пальтишка – хоп, и папаша поплыл… – Я заставила себя остановиться и улыбнуться по-доброму И тут же увидела, как Маша, настороженно замершая до этого от моих слов, облегченно вздохнула.

– Мам, ну что ты, в самом деле! Не расстраивайся так! Нуда, он все время поглядывал на ноги, мне смешно было…

Я узнала Соломатько, всегда питавшего неизъяснимую слабость именно к этой части женского тела. Ничто – ни пикантный носик, ни крохотные ушки, ни тем более выразительные глаза и блестящие локоны или даже высокая грудь – не имело на него такого воздействия, как вид женской ножки, гладкой, длинной, ровненькой… И я не сразу поняла, что мне сейчас сказала Маша.

– То есть как – «все время поглядывал»? Ты что, не в первый раз к нему в машину садилась?

– М-м-м… – она замялась. – Нет. В первый. Мам… – Маша улыбнулась, изо всех сил стараясь, чтобы мы сейчас не поссорились, я это видела. – Но я ведь тебе, кажется, не рассказывала, что мы уже в некотором смысле знакомы.