Рыжее счастье

Соседка, тетя Глаша, добродушная, пожилая женщина, на глазах которой выросла Мара, видя, что та едва владеет собой от страха, быстро оделась и пошла с ней, дожидаться приезда врача. Мара собрала в кулак всю свою волю, в страхе наблюдая за тем, как корчится от боли маленький брат. Соседка снова побежала к себе за какими-то лекарствами, оставив Мару наедине с Мишей. Плача от бессилия, она прижимала его к себе, брала на руки, шептала на ухо ласковые слова. Она вкладывала в них всю свою любовь к этому худенькому, истощенному, смышленому мальчику, благодаря которому в этом доме звучал детский смех.

– Солнышко мое, потерпи, – Мара целовала Мишу в лоб, щеки, чувствуя нарастающий жар. Брат начал бредить. Он то приходил в сознание и тогда тихо скулил от боли, то умолкал, впадая в беспамятство.

Миша умер на руках Мары, так и не дождавшись машины «скорой помощи», которая все-таки приехала к нему. Так получилось, что вместе с врачами порог дома переступила вернувшаяся Катерина. Расталкивая людей в белых халатах, она выронила из рук пакет с продуктами и вбежала в комнату, где на кровати в неестественной позе лежало безжизненное тело ее сына. Оттолкнув Мару, она упала перед ним на колени, целуя свесившуюся тонкую ручку. Потом она страшно закричала и начала трясти Мишу, пытаясь посадить, но у нее ничего не получалось. Голова Миши безвольно болталась так, что подбородок касался груди. Врачу едва удалось оторвать руки матери от сына. Медсестра быстро сделала ей укол, после которого Катерина перестала кричать и замолчала. Еще через несколько минут, задав Маре вопросы, доктор объяснил, что это, скорее всего, перитонит. Мишу вряд ли бы довезли до больницы живым – слишком ослабленный организм. Врачебный термин прозвучал для убитой горем матери приговором. Она поднялась и застыла, не сводя глаз с Миши. Мара подошла, обняла ее, не вытирая потоки слез. Девочка не понимала, как можно перенести такое горе. Страдания маленького брата, которые она ничем не могла облегчить, навсегда останутся в ее памяти. Неужели можно прожить долгие годы с таким прошлым? И будет ли в будущем хоть немного счастья, покоя? Мара обнимала мать, не понимая, чего хочет больше: успокоить ее или себя. Катерина снова резко отвела руки дочери и посмотрела на нее таким взглядом, словно давно и открыто ненавидела ее. Мара отпрянула. Она уже видела однажды этот взгляд. Это было после смерти бабушки. Тогда Мара сказала себе, что должна понять горе матери, дать ей прийти в себя. Почему она снова забывала, что и для Мары смерть Миши – это очередная потеря? Почему она не помогает ей пережить горе? Ведь вместе всегда легче, так всегда было и будет.

– Мама, мамочка! – Мара протянула к ней руки, снова пытаясь стать ближе в эту трудную минуту, но Катерина покачала головой, сделала отрицательный жест. Она снова бросила на дочь взгляд, в котором явственно читалось, что она бы с удовольствием увидела на месте Миши ее, Мару.

– Оставь меня, уйди с глаз, – глухо сказала Катерина. Это был чужой голос, жестокие слова. Мара заплакала еще горше, потому что таким несправедливым казалось ей то, что происходило. Отвернувшись к стене, Мара плакала, и утешала ее соседка тетя Глаша, которая подошла и прижала девочку к себе. И тут Катерина указала на дочь пальцем и властно сказала: – Отойди от этой рыжеволосой ведьмы, Глафира. Все, к кому она прикасается, умирают, один за другим. Я следующая…

– Побойся Бога, Катя! Что ты такое говоришь?! – соседка перекрестилась.

– Знаю, что говорю… И тебе, Глафира Петровна, достанется от нее, вспомнишь мои слова.

Врач и медсестра недоуменно переглянулись.

– Это горе, горе говорит за нее, – отвечая на их безмолвный вопрос, тихо сказала тетя Глаша.

Катерина тоже услышала эти слова и усмехнулась. Она попыталась сделать шаг, хотела снова подойти к кровати, но ноги не слушались ее. Мара подбежала, подхватила ее под руку, сдерживая подступающие слезы. Соседка поднесла Катерине стакан с водой, медсестра пыталась усадить ее на стул. Катерина молча села. Врач развел руками, добавив, что более точно причину смерти мальчика может установить только вскрытие.

– Что? – Катерина неожиданно вскочила и подбежала к кровати, где лежал Миша. Откуда и силы взялись. В ее обезумевших от горя глазах горел недобрый огонь. – Не дам! Незачем копаться во внутренностях моего сына. Этим его уже никто не воскресит. Уходите все! Оставьте меня с ним…

Медики ушли первыми, за ними – соседка. Мара осталась стоять, думая, что сказанное Катериной ее не касается.

– А ты что стоишь? Особое приглашение нужно? – зыркнула на нее мать. Поправляя волосы Мише, она закусила дрожащие губы. – Уходи.

– Куда?

– Куда хочешь, только чтоб я тебя не видела.

– Мамочка, за что? Я ведь не виновата, я ни в чем не виновата! – Мара закрыла ладонями лицо.

– Уйди от греха, Мара! – Катерина накрыла сына одеялом, подоткнула со всех сторон, словно боясь, как бы ему не было холодно в их сыром, плохо отапливаемом доме. Легла рядом, обняла. – Уйди и на похороны не приходи, запрещаю. Похороню Мишу – уеду в город. Когда приеду – не знаю, вот уеду, тогда и возвращайся в дом. А сейчас не смей стоять здесь и слезы лить! Пошла вон!

Мара выскочила из дома в чем была. Приютила ее, конечно, тетя Глаша. Она ни о чем не спрашивала, переодела Мару, напоила горячим чаем и уложила в постель. Проснувшись утром, Мара долго не могла поверить, что все происшедшее правда.

– Ты зла на мать не держи, – тетя Глаша села на край кровати и гладила Мару по руке. – Она не в себе от горя. Такое пережить…

По мере того как отступал сон, девочке становилось страшно: как теперь жить? Неужели никогда больше не будет ничего светлого. Откуда? И надежды не осталось. К тому же после похорон Миши в дом Ленских пришла еще одна беда – Катерина начала пить. Она, как обещала, уехала на несколько дней из поселка, и где была никто не знал. Мара с тревогой ждала ее дома, а однажды пришел какой-то подвыпивший мужичок и сказал, где искать мать. Мара нашла ее на могиле брата, в полном беспамятстве, а рядом лежала пустая бутылка из-под какого-то пойла. Где она его доставала, для Мары оставалось загадкой. За какие деньги получала, если и на кусок хлеба часто не было и копейки? Так происходило изо дня в день. Когда мать приходила в себя, Мара пыталась с ней говорить, убеждать, что так нельзя. Что так у них только прибавится проблем, но в ответ получала в лучшем случае молчание, а чаще:

– Мала еще мать учить. Проживи с мое, получи то, что я получила, тогда и разговаривать будем! – В голосе Катерины было столько злобы, что Мара перестала делать попытки наставлять ее на путь истинный. – Мне тридцать пять, а уже троих похоронила: мужа, мать, сына. Никогда не думала, что так все сложится.

– Я люблю тебя, мам, – Мара не держала на нее зла за то, что не слышала от матери последнее время доброго слова.

– Брось, Мара! – В голосе снова зазвучали стальные нотки, неприкрытое раздражение. – Зачем мне твоя любовь? Что мне с ней делать?

Мара не знала, что ответить. То, что вертелось на языке, все равно ничего не могло исправить, и потому Мара молча принимала одну грубость за другой. Она уже перестала верить в то, что отношение матери к ней когда-нибудь изменится к лучшему. Любила ли она вообще свою дочь, если может теперь вот так обращаться с ней? Мара вглядывалась в постаревшее, почерневшее от горя лицо Катерины, пытаясь найти в нем хоть малейший намек на мучившие ее вопросы. Тщетно… А Катерина вскоре зачастила уезжать в город, едва дожидаясь первого автобуса. Она быстро одевалась еще затемно и, громко хлопнув входной дверью, выходила во двор. Она знала, что Мара будет стоять у окна и смотреть ей вслед, но не оглядывалась. Ненависть, проснувшаяся в ней к дочери, росла с каждым днем, а потому видеть лишний раз ее лицо, рыжие волосы не было желания. И вообще этот дом, этот опостылевший поселок – пусть все горит огнем. Почему она должна снова и снова приезжать туда, где осталось ее разбитое горем сердце?

Возвращалась Катерина через день, а то и через несколько дней. Мара совсем издергалась, не представляя, где она пропадает все это время. Появлялась мать неожиданно, вваливаясь в дом растрепанная, грязная, пьяная. Мара подхватывала ее, едва стоящую на ногах, укладывала в постель, снимала одежду, обувь, а потом подолгу сидела рядом, со страхом вслушиваясь в ее неровное дыхание. Это был то храп, то тихое посапывание, то вдруг полная тишина. Тогда Мара прислушивалась и улавливала едва слышные вдохи и выдохи. Она так боялась, что когда-нибудь мать не проснется после очередной пьянки. Даже такой, грязной, грубой, едва ворочающей языком, она была нужна Маре. Единственный родной человек, оставшийся у нее на этом свете. Хотелось верить, что мать одумается и перестанет опускаться. Но время шло, пролетело два года, а Катерина дошла и вовсе до крайностей. Она не являлась домой неделями, а потом возвращалась и выгоняла Мару на улицу среди ночи. Дочь по-прежнему вызывала у нее раздражение, а когда та пыталась уложить ее в кровать и напоить горячим травяным чаем, резко отбрасывала руку с чашкой.

– Отстань от меня со своей бурдой. Водки налей – выпью! Ишь, смотрит как, – Катерина наступала, а Мара пятилась к дверям. – Что-о, осуждаешь?! Вон, пошла вон. Не могу тебя видеть, рыжая паскуда, вон!

Ее пьяные крики будили соседей. Так случалось уже не раз и не два. Тетя Глаша снова и снова забирала Мару к себе, а утром Катерина, нахмурив брови, настойчиво стучала в двери соседки.

– Чего шумишь-то? – Глафира Андреевна мерила Катерину осуждающим взглядом.

– Мара у тебя?

– У меня.

– Пусть домой идет, – глухо говорила Катерина и, не дожидаясь ответа, шла к себе.

– Что она там не видела и чего еще не слышала? – кричала ей вслед тетя Глаша. – Зачем она тебе в такую рань?

– Моя дочь, говорю, что домой пора!

– Иди поешь, потом пойдешь, – собирая на стол, обычно говорила Маре сердобольная соседка. Ей было тяжело видеть, как слезы то и дело наворачиваются на глаза Мары. – Переезжай ко мне насовсем. Как-нибудь проживем. У меня корова, а это сейчас большое дело. Да и сколько нам надо, как-нибудь протянем.

– Спасибо, только не могу я камнем на вашей шее повиснуть, и так столько раз вы меня выручали, – качала головой Мара, потуже переплетая тяжелую косу.

– Пустое говоришь, не о том. Главное, как тебе жить-то дальше? Вот беда. Не кончится все это добром. Бедная девочка, и что тебе делать?

– Ничего, тетя Глаша, – запивая горячим чаем хлеб с медом, отвечала Мара, хотя на душе у нее с каждым днем становилось все хуже, все темнее, все безнадежнее. Стараясь не подавать вида, Мара едва выдерживала жизнь, которая настала после смерти брата. – Есть люди, которым еще хуже приходится.

– И в городе у тебя родни нет?

– Нет, никого нет. Остались мы с мамой.

– Знаешь, я все чаще думаю, что уехать тебе нужно отсюда.

– Куда?

– В город. Да не в ближайший райцентр, а подальше. Там точно найдешь хоть какую-то работу. Работы ты, я вижу, не боишься. Тебе лет-то сколько? – спросила тетя Глаша.

– Шестнадцать, в марте вот семнадцать будет.

– Дите-дитем, а что делать? Ты не белоручка, авось пристроишься. Здесь тебе мать жизни не даст, да и впереди ничего, совсем ничего. Голод, холод, пьяные мужики поселковые. Оно, конечно, и в городе, своего дерьма хватает, так ты уж присматривайся-то к людям. Да и с мужским братом поосторожнее, чтобы не обманул кто. Никому не верь, Мара, только себе.

– Вы так говорите, тетя Глаша, будто я с узелком в руках стою и собираюсь на последний поезд.

– А ты подумай над моими словами, девочка. Уезжай, послушай меня. Здесь нечего тебе ждать, нечего…

– А как же мама? – Мара считала, что бросать ее такую – предательство. Кому она нужна такая. Вот уже местные алкоголики так и подстерегают ее, все норовят отобрать то, что очень изредка несет она домой после возвращения из города. Уже несколько раз Мара отбивала ее у этих пьяных, вонючих, едва стоящих на ногах мужиков. А когда-нибудь попросту упадет мать спьяну у крыльца и зашибется насмерть или замерзнет, если зима.

– О себе тебе надобно подумать, девочка, – настойчиво твердила тетя Глаша. – Катерина свою дорогу выбрала. Ты ей не указ, как я посмотрю. Она ведь ради тебя не собирается снова стать прежней?

– Думаете, я ее не просила? – обиженно заметила Мара. – Сколько раз, да она и слушать ничего не хочет.

– Знаю, что просила, оттого и говорю – уезжай.