Уничтожить

Он провел беспокойную ночь и поэтому заснул через несколько секунд после того, как занял свое место в вагоне первого класса – подголовник на кресле пришелся очень кстати, да и пассажиров почти не было. Он стоял посреди зеленого луга – трава выглядела так, будто ее подстригли ножницами, и ослепительно зеленела в лучах солнца под идеальным голубым небом, оттененным парой облаков, облаков не страшных, облаков декоративных, которые ни разу за все время своего облачного существования даже не собирались пролиться дождем. Интуитивно он понимал, что находится в Южной Баварии, неподалеку от австрийской границы – горы, запирающие горизонт, были, несомненно, Альпы. Вокруг него стояло человек десять пожилых мужчин, они производили впечатление мудрецов. При этом они были одеты в классические костюмы – костюмы офисных работников, – но их офисная работа, он мгновенно понял это, всего лишь прикрытие, на самом деле они носители высшего знания. Все единодушно признали, что Поль Резон подготовку прошел и к полету готов. Тогда он побежал вниз по склону, не отрывая взгляда от горных хребтов, обозначавших горизонт на юге, но это продолжалось всего несколько секунд или несколько десятков секунд, уж точно меньше минуты, и вдруг, совершенно не собираясь ничего такого делать и вовсе не ожидая этого, он очутился в воздухе, метрах в двадцати над землей. Затем он медленно замахал руками, чтобы удержать равновесие, и завис. Эти якобы офисные работники, а на самом деле мэтры, преподававшие ему искусство полета, собрались внизу, прямо под ним, и комментировали его первый взлет, на их взгляд похвальный во всех отношениях. Успокоившись, Поль предпринял первую попытку переместиться в воздухе – то есть просто произвел несколько гребков брассом, меняя направление поворотом рук, как будто и правда плыл, хотя и, естественно, в менее плотной среде. Он потренировался пару минут и смог сделать несколько кувырков и даже робких петель, а потом поднялся еще немного, набрав как нечего делать стометровую высоту. Двигаясь вперед плавным брассом, Поль направился к горной гряде; никогда он не был так счастлив.

Когда он очнулся, поезд проезжал Шалон-сюр-Сон; он мчался со скоростью 321 км/ч. Его телефон издавал слабое, но настойчивое гнусавое жужжание: девятнадцать пропущенных звонков. Он попытался прослушать сообщения, но не было сети. Плакатики на стене настойчиво рекомендовали ему звонить в тамбуре “из уважения к другим пассажирам”. Он вышел в тамбур, но там сети тоже не было. Пройдя через два таких же пустых вагона, он оказался в буфетном отсеке. Он позаботился о том, чтобы в салонах подвижного состава иметь при себе проездной документ, а бонусной карты у него отродясь не было; работник буфетного отсека по имени Джордан выдал ему креативный бургер от Поля Констана, салат из киноа и полбы и 175-граммовую бутылочку кот-дю-рон “Традисьон”. На случай необходимости в его распоряжении тут имелся дефибриллятор, но сети все равно не было; поезд прибывал на вокзал Макон-Лоше через двадцать три минуты.

Несет ли он ответственность за этот мир? В определенной степени да, ведь он служит в госаппарате, однако этот мир ему не нравился. Он не сомневался, что и Брюно стало бы не по себе от этих креативных бургеров, дзен-кабин, где во время пути можно заказать массаж шейно-воротниковой зоны под щебет птиц, от причудливых багажных наклеек “для контроля безопасности”, короче, от общего направления, которое принял ход вещей, от этой натужно-развлекательной атмосферы, а в действительности чуть ли не фашистской стандартизации жизни, постепенно отравившей каждый закуток повседневного существования. Но при этом Брюно все же нес ответственность за миропорядок, и в гораздо большей степени, чем он сам. Фраза Раймона Арона о том, что люди “не знают той истории, которую творят”, всегда казалась ему бессодержательным бонмо, если это все, что Арон имел сказать, то лучше бы уж он молчал. Во всем этом чувствовалось нечто гораздо более мрачное, а очевидное расхождение между намерениями политиков и реальными последствиями их действий представлялось ему нездоровым и даже зловредным, общество не может и впредь функционировать на этой основе, думал Поль.

Незадолго до прибытия в Макон туман рассеялся, и великолепное солнце осветило окрестный пейзаж, луга, леса и виноградники, припорошенные инеем. Выйдя из вагона, он тут же увидел Сесиль, она пробежала несколько разделявших их метров и со слезами на глазах бросилась ему в объятия. В жизни человека есть много причин для слез, и ей потребовалась почти минута, чтобы выговорить наконец:

– Папа проснулся! Сегодня утром папа вышел из комы!.. – И она снова разрыдалась.

Два

1

Эрве курил, поджидая их у машины. Он долго жал Полю руку и, судя по всему, был рад встрече. Люди меня любят, с удивлением подумал Поль; вернее, ценят, не стоит преувеличивать. Эрве любил его сестру и старался как мог ценить и, да, в некотором смысле даже любить шурина, назначенного ему судьбой; и он в этом преуспел, подумал Поль, обнаружив в нем некие свойства, достойные уважения и даже любви. Что не соответствует никакой объективной реальности, подумал следом Поль, и является лишь результатом стороннего взгляда, а точнее, доброты Эрве, позволяющей ему замечать вокруг себя, куда ни глянь, сплошь достойных уважения личностей и полагать, что люди в большинстве своем хорошие люди.

За то время, что они не виделись, он сильно сдал: живот вырос, волос поубавилось, вот оно, классическое старение, но безработица вроде не слишком на нем отразилась, мелькнула у Поля дурацкая мысль. А чего он, собственно, ожидал? Что у него рожки вырастут? Он отнюдь не производил впечатление человека, коротающего ночи в тревожных раздумьях о бесплодных поисках работы; безработица, считал он, широко распространенное, естественное состояние человека уже на протяжении многих поколений, в некотором роде смирившихся с ним как с приговором судьбы. Благодаря многотрудной учебе ему удалось избежать этого на некоторое время, но потом судьба настигла его.

А главное, он был женат.

– Поехали, дусик? – спросила Сесиль, открывая правую переднюю дверцу.

Дусик?.. Неужели правда, что в любящих глазах человек не меняется, даже физически, что любящие глаза способны свести на нет обычные законы восприятия? Неужели правда, что первый образ человека, запечатлевшийся в любящих глазах, будет вечно накладываться на то, во что он превратится со временем? Когда они въезжали на трассу А6, Поль вспомнил, как ходил на церемонию приведения к присяге Эрве лет двадцать тому назад. Там собралось полтора десятка кандидатов в диковинных костюмах восемнадцатого века – черные кюлоты, белые чулки, что-то типа редингота и бикорн. Церемония проходила в бывшем Дворце правосудия в Париже и прекрасно вписывалась в декорации. Судья говорил, что им надлежит честно исполнять свои обязанности, “в соответствии с законом и совестью”, что-то в этом роде. Эрве, услышав свою фамилию, торжественно произнес “клянусь”, волнующее было зрелище. После чего он получил личную печать и вместе с ней – право заверять нотариальные акты; как тут не испытать определенную гордость, особенно сыну рабочего.

Все-таки ему необходимо найти работу, подумал Поль, они просто обязаны в конце концов найти работу, либо он, либо Сесиль. Похоже, Эрве не позволял себе неоправданных трат – его “дачия-дастер” в хорошем состоянии, но это всего-навсего “дачия-дастер”. Зимнее солнце сияло все ярче, потоки света заливали салон автомобиля; плавно повернув, они въехали на пологий склон холма, и Полю почудилось, что он окунулся в сноп света. Он сидел сзади, рядом с Мадлен. Сначала они расцеловались два раза, такая у них сложилась привычка, они уже приноровились. Затем на протяжении километров десяти – примерно до Сен-Семфориен-д’Ансель – он соображал, о чем бы таком с ней поговорить, но вскоре пришел к заключению, что, вероятно, ему лучше помолчать, что Мадлен любит тишину, что в данный момент она очень счастлива и любые слова только приглушат ее безграничную радость. Тут он представил себе более отчетливо, хоть и мимолетно, каковы были отношения Мадлен с его отцом, чем для отца стало это мирное, почти животное присутствие Мадлен подле него, – и в тот же миг осознал, что все еще не может думать о нем иначе как в прошедшем времени.

Словно уловив мгновенно его мрачные мысли, Сесиль поспешила нарушить молчание и принялась рассказывать, как провела этот богатый событиями день. Приехав в Париж из Арраса, она как раз перебиралась с вокзала на вокзал, чтобы пересесть на лионский поезд, когда раздался звонок из больницы – это произошло на станции метро “Жак Бонсержан”, уточнила она. Отец вышел из комы, это единственное, что ей удалось понять. Она все утро пыталась дозвониться до больницы, но ей не везло, сеть то и дело пропадала, и разговоры обрывались до обидного быстро, к тому же она практически ничего не слышала и, только добравшись до Лиона, смогла наконец разобраться, что к чему. Выход из комы – событие непредсказуемое и внезапное и к тому же принимает самые разные формы. Иногда человек просто умирает. А бывает и так, что он полностью восстанавливается и возвращается к нормальной жизни, так что его выписывают чуть ли не на следующий день. Существуют и промежуточные варианты, как, например, в случае с отцом Поля, когда восстанавливаются лишь некоторые функции организма, и число их невелико. Отец открыл глаза, что считается главным критерием выхода из комы; он также в состоянии нормально дышать; но его парализовало, он не может ни говорить, ни контролировать отправление естественных надобностей. Такое состояние врачи называли раньше “вегетативным”, но большинство из них теперь отвергают этот термин, опасаясь, что он ассоциируется с распространенной метафорой, уподобляющей пациента овощу, и что это просто семантическая уловка, заранее оправдывающая эвтаназию; они предпочитают использовать понятие “пробуждения при отсутствии реактивности и осознания”, кстати, более точное: у пациента восстанавливается функция восприятия окружающего мира, но не взаимодействия с ним.

Они уже проезжали пригороды Лиона; пробки на дорогах грозили затянуться до бесконечности. Эрве вел машину спокойно, казалось, в это утро ничто не способно вывести его из себя. На небе не было ни облачка, даже туман рассеялся.

Когда они припарковались на больничной стоянке, Мадлен повернулась к нему.

– Вам лучше побыть с ним наедине, – сказала она.

Старший сын – это важно, считала она, этим нельзя пренебрегать, она, вероятно, уже никогда не сможет относиться к нему иначе как с робким уважением.

– Сесиль, пошли со мной! – позвал Поль сестру неожиданно для самого себя отчаянным, почти умоляющим тоном. Только теперь он понял, что боится.

2

Отца успели уже перевести в другую палату, более того, на другой этаж, это первое, что узнал Поль, зайдя на рецепцию больничного комплекса.

– Обычное дело, ему же теперь не нужна реанимация, – сказала Сесиль. – Я говорила утром с главврачом. Ее сейчас нет, ей пришлось уйти сегодня пораньше, но она примет нас в понедельник, у нее не будет отпуска между Рождеством и Новым годом. Сможешь приехать в понедельник?

Поль понятия не имел, разберемся, ответил он, сейчас это не самое главное. Скорее всего да, тут же подумал он: с понедельника 28-го по четверг 31-е продлится очередная четырехдневная рабочая неделя, так называемое перемирие кондитеров[16 - Перемирие кондитеров – так во Франции называют неделю между Рождеством и Новым годом, когда приостанавливается вся политическая деятельность.]. Брюно, несомненно, засядет в офисе, он не припоминал, чтобы Брюно вообще когда-либо брал отпуск, но никаких встреч у него не назначено, так что Поль ему не понадобится, он предпочтет в одиночестве корпеть над бумагами, и будет ему счастье. Работа отвлекает, подумал Поль. Медсестра, за которой они шли по коридору, шагала быстро, не пройдет и минуты, как он снова увидится с отцом, его сердце билось все сильнее, волна ужаса накрыла его, и уже у самых дверей палаты у него чуть ноги не подкосились.

Он поразился произошедшим переменам: Эдуар полусидел в постели, опираясь на две подушки. Из его горла уже не торчала трубка, убрали и шумный аппарат. Не было больше ни капельницы, ни электродов, прикрепленных к черепу. Перед ним снова был его отец, с серьезным, даже строгим лицом, а главное, широко открыв глаза, он пристально смотрел прямо перед собой неподвижным немигающим взглядом.

– Естественная вентиляция легких возобновилась, он уже не нуждается в ИВЛ. Именно этот аппарат обычно так впечатляет родственников, – заметила медсестра.

Застыв на месте, Поль вглядывался в глаза отца.

– Он видит? – спросил он наконец. – Слышит и видит?

– Да, но не может ни двигаться, ни говорить, он полностью парализован, восстановились только его зрительные и слуховые функции. Однако нельзя с уверенностью сказать, способен ли он интерпретировать то, что слышит и видит, и соотносить это с чем-то ему известным, будь то понятия или воспоминания.

– Ну нас-то он помнит, разумеется! – категорически перебила ее Сесиль.

– Как правило, пациенты в вегетативном состоянии больше реагируют на знакомые голоса, чем на лица, – не моргнув глазом продолжала медсестра. – Поэтому с ним надо разговаривать, не стесняйтесь с ним разговаривать.

– Здравствуй, папа, – сказал Поль, а Сесиль как ни в чем не бывало погладила отца по руке. Поль задумался на мгновение и спросил: – Долго он будет в таком состоянии?

– Чего не знаем, того не знаем, – ответила медсестра с каким-то даже удовлетворением, она давно ждала этого вопроса, обычно родственники задают его сразу, и тот факт, что Сесиль так и не затронула эту тему, тревожил ее. – Мы провели все необходимые обследования: КТ, МРТ, ПЭТ-сканирование и, разумеется, сделали электроэнцефалограмму, и это еще не конец, но в настоящее время не существует метода, который позволяет с уверенностью предсказать эволюцию пациента в вегетативном состоянии. Он через несколько дней может прийти в нормальное сознание или остаться таким до конца жизни.

– Конечно, он к нам вернется, но это займет больше чем несколько дней, – вмешалась Сесиль. Она говорила с невероятным апломбом, как будто получала информацию прямиком от сверхъестественных сил; мистические закидоны его сестры определенно приобрели иной размах, подумал Поль. Он покосился на медсестру, но она, судя по ее виду, даже не рассердилась, только рот открыла от изумления.

Отца, по крайней мере, вся эта суета вокруг явно не занимала. Его взгляд, устремленный в неопределенную точку пространства, и глаза, которые видели, но не могли ничего выразить, производили бесконечно тревожное впечатление, казалось, он впал в состояние чистого восприятия, отключился от лабиринта эмоций, но Поль подумал, что это, конечно, не так, отец наверняка сохранил способность испытывать эмоции, даже если лишился возможности их выразить, но все же трудно представить себе боль или радость, которые нельзя проявить мимикой, стоном, улыбкой или жалобами. Медсестра, преисполнившись самых добрых намерений, жаждала, похоже, сообщить все имеющиеся в ее распоряжении медицинские сведения. Она несколько раз предусмотрительно напомнила, что правильнее им будет обратиться за подтверждением к главврачу, но она и сама явно была в теме. Да, у его отца определенно присутствует мозговая деятельность, сказала она Полю. На электроэнцефалограмме отчетливо заметны дельта-волны, типичные для сна без сновидений или глубокой медитации, а также тета-волны, указывающие скорее на сомнолентность, дважды возникли даже альфа-волны, что очень обнадеживает. То есть налицо чередование сна и бодрствования, хотя смена этих состояний происходит гораздо быстрее, чем у здорового человека, и не следует обычному никтемеральному ритму; неизвестно, видит ли он сны.

В этот самый момент отец закрыл глаза.

– Вот, пожалуйста… – удовлетворенно сказала медсестра, как будто он прекрасно справлялся с ролью пациента. – Он заснул, и это продлится несколько минут, максимум час. Возможно, ваше присутствие, встреча с вами утомили его.

– Так вы считаете, он узнал меня?

– Ну конечно узнал, тебе ж сказали! – нетерпеливо встряла Сесиль. – И правда, пусть передохнет сегодня. Кроме того, мне надо домой, готовить ужин.

– Уже?

– Сегодня сочельник. Ты забыл?

3

Да, он совсем забыл, что сегодня сочельник. Технические термины, которыми сыпала медсестра, взгляд отца, мгновенно вызвавший у него ассоциацию со взглядом призрака, как он себе его представлял – взгляд, вобравший в себя жизнь и смерть, земной и потусторонний одновременно, невозможность понять что-либо наверняка про его психическое состояние, – все это повергло его в невообразимое смятение, ему казалось, что он попал в какой-то телесериал о паранормальных явлениях. До Вилье-Моргона, сверкавшего праздничной иллюминацией, они добрались уже затемно и свернули на D18 в направлении перевала Фю-д’Авенас.

Эрве припарковался у главного дома. Под звездным небом он выглядел еще массивнее и внушительнее, чем в его воспоминаниях.

– Я забыла тебе сказать… – начала Сесиль, выходя из машины. – Ну, если, конечно, ты сможешь побыть тут до конца той недели. Мы ждем в гости Орельена, он должен приехать тридцать первого.

– С женой?

– Да, с Инди. И с их сыном. – Она запнулась на последнем слове, ей явно никак не удавалось смириться с его существованием. – Думаю поселить его в детской Орельена, – продолжала она. – Тогда тебе достанется синяя комната для друзей, а я в зеленой. Разве что ты предпочтешь ночевать в маленьком домике.

– Да, предпочту.

– Так я и знала. Вообще-то я уже тебе там постелила и включила отопление.

Интересно, что она так и знала, хотя он сам совершенно об этом не думал. За последние годы он несколько раз навещал отца, но предпочитал спать в гостевой комнате; он даже не заглядывал в комнату, в которой жил сначала ребенком, потом подростком, последние двадцать пять лет нога его туда не ступала. И вот теперь ему захотелось вернуться во времена своего детства, наверное, это плохой знак, наверное, так бывает с теми, кто начинает подозревать, что жизнь не удалась.

– Хочешь прямо сейчас туда пойти? – спросила Сесиль. – Я займусь готовкой, потом мы пойдем к мессе и поедим, уже когда вернемся. У тебя есть целых два часа на отдых, а то и больше, если захочешь.