Беседы со Сталиным

Из моей памяти выветрилось, кто присутствовал на третьей встрече с Димитровым, но определенно Червенков отсутствовать не мог. Встреча состоялась накануне моего возвращения в Югославию, в начале июня 1944 года. Она должна была быть посвящена сотрудничеству между югославскими и болгарскими коммунистами. Но это едва ли стоило обсуждать, потому что у болгар в то время фактически не было партизанских отрядов.

Я настаивал на том, что в Болгарии должны быть начаты военные операции и создание партизанских отрядов, и охарактеризовал как иллюзии ожидание того, что в Болгарской королевской армии произойдет переворот. Я основывался в этом на югославском опыте: из старой югославской армии партизаны заполучили только отдельных офицеров, тогда как коммунистической партии в ходе весьма упорной борьбы пришлось создавать армию, состоящую из небольших подразделений. Было ясно, что Димитров также разделял эти иллюзии, хотя он и согласился с тем, что создание партизанских отрядов должно вестись активно.

Было очевидно, что он знал нечто такое, чего не знал я. Когда я подчеркнул, что даже в Югославии, где оккупация уничтожила старый государственный аппарат, необходимо довольно продолжительное время, чтобы прийти к соглашению с его остатками, он вставил замечание: «Так или иначе, через три или четыре месяца в Болгарии свершится революция; Красная армия скоро будет на ее границах!»

Хотя Болгария не находилась в состоянии войны с Советским Союзом, мне было ясно, что Димитров ориентировался на Красную армию как на решающий фактор. Конечно же он не заявлял категорически, что Красная армия вступит в Болгарию, но явно даже тогда знал, что это произойдет, и давал мне намек. С учетом точки зрения и ожиданий Димитрова мое требование партизанских операций и отрядов потеряло всякую важность и смысл. Разговор свелся к обмену мнениями и братским приветствиям Тито и югославским воинам.

Стоит охарактеризовать позицию Димитрова в отношении Сталина. Он также говорил о нем с восхищением и уважением, но без какой-либо бросающейся в глаза лести или благоговения. Его отношение к Сталину было явно отношением революционера, который дисциплинированно подчинялся лидеру, но и революционера, у которого есть собственные мысли. Он особо подчеркнул роль Сталина в войне.

Он сказал:

– Когда немцы находились у Москвы, возникли всеобщая неопределенность и замешательство. Советское правительство переехало в Куйбышев. Но Сталин оставался в Москве. Я был с ним в то время в Кремле. Из Кремля изымали архивы. Я предложил Сталину, чтобы Коминтерн направил прокламацию германским солдатам. Он согласился, хотя полагал, что из этого не выйдет никакой пользы. Вскоре после этого мне пришлось покинуть Москву. Сталин не уехал; он был полон решимости защищать ее. И в этот самый драматический момент он устроил парад на Красной площади по случаю годовщины Октябрьской революции. Проходившие перед ним дивизии отправлялись на фронт. Невозможно выразить словами, какое это имело моральное значение, когда люди узнали, что Сталин находится в Москве, когда они услышали его слова. Это восстановило их веру, подняло уверенность, а это стоило больше, чем хороших размеров армия.

Тогда я познакомился с женой Димитрова. Она была немкой из района Судет. Это скрывалось из-за всеобщей ярости в отношении немцев, к которой спонтанно склонялись простые русские и которую они понимали легче, чем антифашистскую пропаганду.

Вилла Димитрова была роскошна и со вкусом обставлена. На ней было все – за исключением радости. Единственный сын Димитрова умер; портрет изнуренного болезнью парня висел в кабинете отца. Воин может иной раз выносить поражения и находить радость в победах, но, будучи пожилым человеком в конце своей власти, Димитров не мог больше оставаться счастливым или справляться с окружавшей его молчаливой жалостью, с которой он встречался на каждом шагу.

4

За несколько месяцев до нашего прибытия Москва объявила, что в Советском Союзе сформирована Югославская бригада. Несколько ранее были сформированы Польское и тогда Чешское подразделения. Мы в Югославии не могли представить себе, откуда в Советском Союзе могло взяться такое большое число югославов, когда даже те немногочисленные политические эмигранты, которые там оказались, в основном исчезли в результате чисток.

Теперь, в Москве, мне все стало ясно. Основная часть личного состава Югославской бригады состояла из военнослужащих полка, который хорватский предатель Павелич в знак солидарности послал к немцам на советский фронт. Но армия Павелича не имела там успеха; полк был вдребезги разбит, взят в плен под Сталинградом и после обычной чистки преобразован в Югославскую антифашистскую бригаду во главе с командующим Мезичем. Нескольких югославских политических эмигрантов собрали и назначили на политические посты в бригаде, а советские офицеры – как военные специалисты, так и из органов безопасности – руководили снаряжением и проверкой людей. Поначалу советские представители настаивали на том, чтобы знаки различия в бригаде были идентичны Югославской королевской армии, но, встретив сопротивление со стороны Влаховича, они согласились на введение знаков различия Народно-освободительной армии. Было трудно прийти к согласию о знаках различия посредством депеш, но Влахович тем не менее сделал все, что мог, и мы нашли такие знаки различия, которые были результатом соглашения и компромисса. По нашему настоянию вопрос был окончательно урегулирован.

Никаких существенных проблем, касающихся бригады, больше не было, если не считать нашей неудовлетворенности тем, что на посту командующего был сохранен тот же самый человек. Но русские защищали его выбор, говоря, что он отказался от прошлых убеждений и имеет большое влияние на своих людей. У меня сложилось такое впечатление, что Мезич был глубоко деморализован и что, как и многие, просто поменял свои убеждения, чтобы избежать лагеря для военнопленных. Сам же он был разочарован, поскольку его функция в подразделении явно была нулевой – чисто формальной.

Бригада расположилась в лесу недалеко от города Коломна. Они жили в землянках, вырытых без учета суровой русской зимы. Сначала я удивлялся жесткой дисциплине, царившей в отряде. Было определенное расхождение, противоречие между целями, которым, как предполагалось, должно было служить это подразделение, и методами, которыми люди должны были вдохновляться на выполнение этих целей. В наших партизанских отрядах царил дух товарищества и солидарности, а наказания были суровыми только за мародерство и неповиновение. Здесь же все было основано на слепом подчинении, которому вполне могли бы позавидовать пруссаки Фридриха I. Однако и этого мы не могли изменить из-за упрямых, жестких советских инструкторов, с одной стороны, а с другой – из-за людей, которые только вчера воевали на стороне немцев. Мы проводили проверки, выступали с речами, поверхностно обсуждали проблемы, оставляя все как и было, и все это неизбежно заканчивалось пирушками с офицерами, которые все поголовно напивались, произнося тосты за Тито и Сталина и обнимая друг друга во имя славянского братства.

Одним из дополнительных наших заданий было сделать на заказ первые медали новой Югославии. Здесь мы встретили полное понимание, и если медали – особенно памятная медаль о 1941 годе – получились плохо, то в этом была вина не столько советской фабрики, сколько нашей скромности и плохого качества эскизов, доставленных из Югославии.

Надзор за иностранными подразделениями осуществлял генерал НКВД Жуков. Стройный и бледный блондин, все еще молодой и очень находчивый, Жуков не был лишен чувства юмора и изысканного цинизма – качеств не редких для сотрудников секретных служб. Говоря о Югославской бригаде, он сказал мне: «Неплохо, учитывая материал, с которым нам пришлось работать». И это было верно. И если позднее в Югославии она едва ли отличилась в боях с немцами, это следует объяснять не столько бойцовскими качествами людей, сколько неподобающей организацией и отсутствием опыта ее как части армии, отличной от советской и находящейся в условиях боевых действий, отличавшихся от тех, которые были на Восточном фронте.

Генерал Жуков устроил в честь нас прием. Военный атташе Мексики в беседе со мной предложил помощь, но, к сожалению, мы не могли сообразить, каким образом она могла бы дойти до наших войск в Югославии.

Как раз перед моим отъездом из Москвы меня пригласили на обед к генералу Жукову. Все было уютно, но скромно, хотя и почти роскошно для Москвы, особенно в военное время. Жуков был прекрасным государственным служащим, и на основе опыта на него большее впечатление производила сила, нежели идеология, в качестве средства достижения коммунизма. Отношения между нами достигли известной степени близости, хотя в то же время были и сдержанными, потому что ничто не могло отодвинуть в сторону расхождений в наших привычках и взглядах. Отношения политической дружбы хороши лишь тогда, когда каждый остается самим собой. Перед тем как я ушел от него, Жуков подарил мне офицерский ручной пулемет – подарок скромный, но полезный в военное время.

С другой стороны, у меня состоялась совсем не такая встреча с органами советской секретной службы. Благодаря капитану Козовскому меня навестил в ЦДКА скромно одетый, невысокого роста человек, который не скрывал того, что он из органов государственной безопасности. Мы договорились встретиться на следующий день в настолько конспиративной обстановке, что – как раз по той причине, что я на протяжении столь многих лет был нелегальным сотрудником, – я посчитал чересчур сложным. На находившейся неподалеку улице меня ждала машина. После езды запутанным маршрутом мы пересели в другую только для того, чтобы нас высадили на какой-то улице огромного города, по которой мы потом отправились на третью улицу, где из окна огромного жилого дома кто-то выбросил нам маленький ключ, с помощью которого мы наконец попали в просторную и роскошную квартиру на третьем этаже. Хозяйка квартиры – если она была хозяйкой – одна из тех северного типа блондинок с ясными глазами, чья полногрудость подчеркивает красоту и силу. Ее ослепительная красота не играла никакой роли, по крайней мере в данном случае, но оказалось, что она была более важной персоной, нежели человек, который привел меня. Она задавала вопросы, а он записывал ответы. Их больше интересовали те, кто функционировал в отделах коммунистической партии, чем люди из других партий. У меня было неприятное чувство, что я нахожусь на допросе в полиции, и тем не менее я знал, что моим долгом как коммуниста было предоставить требуемую информацию. Если бы меня вызвал кто-то из членов Центрального комитета Советской партии, я бы не колебался. Но что эти люди хотят получить вместе с данными о коммунистической партии и ведущих коммунистах, когда их работа состоит в том, чтобы вести борьбу с врагами Советского Союза и возможными провокаторами внутри коммунистических партий? Тем не менее я отвечал на их вопросы, избегая каких-либо точных или негативных оценок и особенно упоминаний о внутренних трениях. Я делал это как из морального отвращения к тому, чтобы рассказывать о моих товарищах что-то такое, о чем бы они не знали, так и из внутренней страстной антипатии к тем, кто, как я считал, не имеет никакого права вторгаться в мой внутренний мир, мои взгляды и мою партию. Несомненно, эту неловкость почувствовали и мои хозяева, потому что деловая часть встречи едва ли продолжалась полтора часа; потом состоялся переход к менее напряженной товарищеской беседе за кофе и пирожными.

Мои контакты с советской общественностью были как более частыми, так и более непосредственными. В то время в Советском Союзе контакты людей с иностранцами из союзнических стран строго не ограничивались.

Поскольку шла война и мы были представителями единственной партии и народа, которые подняли восстание против Гитлера, мы вызывали всеобщее любопытство. В поисках нового вдохновения к нам приходили писатели, за новыми интересными рассказами – кинорежиссеры, за статьями и информацией – журналисты, а также юноши и девушки, которые хотели нашей помощи в том, чтобы отправить их в Югославию добровольцами.

Их самая авторитетная ежедневная газета «Правда» попросила у меня статью о борьбе в Югославии, а «Новое время» – о Тито. В обоих случаях я столкнулся с трудностями при редактировании этих статей. «Правда» выбросила почти все, что касалось характера и политических последствий борьбы. Переделка статей, чтобы они укладывались в партийную линию, была в порядке вещей и в нашей партии. Но это делалось только тогда, когда бывали крупные отклонения или затрагивались чувствительные вопросы. Однако «Правда» выбросила все, что касалось самой сути нашей борьбы – нового режима и социальных перемен. Она дошла даже до того, чтобы выправлять мой стиль, вырезая каждое фигуральное выражение, которое было хотя бы в наименьшей мере необычным, сокращая предложения, выкидывая фразеологические обороты. Статья стала серой и неинтересной. После схватки с одним из редакторов я согласился с правкой; было бессмысленно доводить дело до антагонизма, и лучше уж было опубликовать ее в таком виде, чем не публиковать вообще.

Дело с «Новым временем» привело к еще более серьезным неприятностям. Кастрация ими моего стиля и моих мыслей была несколько менее радикальной, но они выхолостили или выбросили практически все, что касалось утверждения самобытности и чрезвычайной значительности личности Тито. Во время моей первой беседы с одним из редакторов «Нового времени» я согласился на некоторые несущественные изменения. И только во время второй беседы – когда мне стало ясно, что в СССР никого нельзя превозносить за исключением Сталина, и когда редактор открыто признал это следующими словами: «Это неудобно из-за товарища Сталина; таким образом здесь обстоят дела», – я согласился на другие изменения, тем более что в статье сохранились ее колорит и суть.

Для меня и других югославских коммунистов лидерство Сталина было неоспоримо. Тем не менее я был озадачен, почему другим коммунистическим лидерам – в данном случае Тито – нельзя воздавать хвалу, если они заслуживают этого с коммунистической точки зрения.

Следует заметить, что сам Тито был очень польщен статьей и что, насколько мне известно, в советской печати никогда не публиковалась столь высокая похвала любому другому здравствующему человеку.

Это объясняется тем, что советское общественное мнение – то есть мнение партии, поскольку никакого другого не существует, – питало энтузиазм в отношении югославской борьбы. Но также и тем, что в ходе войны изменилась атмосфера советского общества.

Оглядываясь назад, могу сказать, что в СССР спонтанно распространилось убеждение, что теперь, после того, как война продемонстрировала преданность советских людей своей родине и основным завоеваниям революции, больше не будет причин для политических ограничений и для идеологических монополий, удерживаемых небольшими группами вождей или особенно одним вождем. Мир менялся прямо на глазах советских людей. Было ясно, что СССР будет не единственной социалистической страной и что на арену выходят новые революционные лидеры и трибуны.

Такая атмосфера и такие мнения в то время не мешали советским лидерам; наоборот, такие мнения помогали военным усилиям. Для самих вождей не было оснований не поощрять такие иллюзии. В конце концов, Тито или, скорее, борьба югославов способствовали переменам на Балканах и в Центральной Европе, что не ослабляло позиций Советского Союза, но на деле усиливало их. Таким образом, не было причин не популяризировать югославов и не помогать им.

Но в этом играл роль и более значительный фактор. Хотя они и были союзниками с западными демократиями, советская система или, скорее, советские коммунисты чувствовали себя одинокими в борьбе. Они воевали за свое собственное выживание и за исключительно свой образ жизни. А ввиду отсутствия второго фронта, то есть крупных сражений на Западе в момент, который был решающим для судьбы русского народа, каждый простой человек и каждый рядовой солдат не мог не чувствовать одиночества. Югославское восстание помогало рассеять такие чувства среди руководителей и в народе.

И как коммунист, и как югослав, я был тронут любовью и уважением, которые встречал повсюду, в особенности в Красной армии. С чистой совестью я сделал запись в книге посетителей выставки захваченного немецкого оружия: «Горжусь тем, что здесь нет оружия из Югославии!» – потому что там было оружие со всей Европы.

Нам предложили побывать на Юго-Западном – Втором Украинском – фронте, под командованием маршала И.С. Конева. Мы вылетели самолетом в Умань – малоизвестный, небольшой город на Украине, – на рассеченную пустошь, которую оставили после себя война и безмерная человеческая ненависть.

Местный совет организовал для нас ужин и встречу с общественными деятелями города. Ужин, который состоялся в заброшенном, ветхом доме, едва ли можно назвать радостным событием. Епископ Умани и местный партийный секретарь не могли скрыть свою взаимную нетерпимость, хотя оба они каждый по-своему боролись против немцев.

Раньше я узнал от советских официальных лиц, что, как только началась война, российский патриарх, не спрашивая правительство, составил энциклики против немецких захватчиков и что они получили отклики, которые пошли намного дальше подчиненного ему духовенства. Эти обращения были также привлекательными по форме: на фоне монотонности советской пропаганды они светились свежестью старинного и религиозного патриотизма. Советское правительство быстро приспособилось и стало добиваться поддержки церкви, несмотря на то что продолжало считать ее пережитком старого режима. На фоне бедствий войны религия была возрождена и развивалась, и глава советской миссии в Югославии генерал Корнеев рассказывал, как много людей – и притом людей, занимавших ответственные посты, – в момент смертельной угрозы со стороны немцев думали обратиться к православию как к более постоянному идеологическому вдохновителю. «Мы бы спасали Россию даже посредством православия, если бы это стало неизбежно!» – объяснил он.