Остров для белых

Министр здравоохранения. Его надо лечить! Он ненормальный! Псих, он псих, несчастный наш псих.

Журналист. Он сумасшедший! Так и напишем! Да смотрите: он же голый! Видите: кто в здравом уме будет расхаживать по улицам голым?

Хор. Голый, он голый, смотрите – он голый! Псих, псих, совсем голый псих.

Король. Как тебе не стыдно явиться сюда голым, мальчик?

Мальчик. Да вы с ума сошли! Вот мои джинсы, вот моя майка, это кроссовки, а это ремень!

Министр здавоохранения. Галлюцинация. Сейчас приедет психиатрическая «скорая».

Хор. Он голый. У него галлюцинации. Он сумасшедший. Не надо обращать внимания на его безумные слова, его бессвязные глупости. Посадим, посадим больного в больницу, не будет, не будет он больше ходить. Голым, голым не будет ходить!

Постмодернист. Я узнал его! Это писающий мальчик из Брюсселя! Он привык публично описывать все! Ссыт, ссыт, он все обоссыт!

Хор. Отрежем, отрежем негоднику письку, не будет, не будет он ссать среди нас!

Сексолог. Он сменит свой гендер, он евнухом станет, он девочкой станет, полюбит он нас.

Мальчик. Проклятые голые кретины! Вы превратили страну в сумасшедший дом!

Хор. Укол, укол, поставьте укол. Психу больному поставьте укол!

Санитары. Несем кого надо, везем куда надо, на страже здоровья есть кому встать.

Хор. Оденьте его! Выздоравливай, мальчик.

Санитары. У него автомат! Ложись!!!

Глава 8. Лига стариков

– Мы падаем, мистер Смит! Бросайте всё вниз!

– Как вы относитесь к тому, чтобы погибнуть смертью храбрых, джентльмены?

– С отвращением!

– Но есть ли у нас выход?

– Кажется, нет, джентльмены.

– Безвыходным мы называем положение, выход из которого нам не нравится.

– Ага. Если ты не можешь делать то, что тебе нравится – пусть тебе нравится то, что ты делаешь!

– Делаешь – не бойся. Боишься – не делай. Чингиз-хан правильно понимал решение задач.

– И немедленно выпил!

Четверо мужчин вокруг стола развели по стаканам полбутылки дешевого бурбона и чокнулись. Пили они как-то по-русски: в большой глоток залпом, с выдохом и закуской. После чего закурили и продолжили трезветь.

– Лично мне уже шестьдесят шесть лет, – сказал бородатый толстяк в кожаной куртке, похожий на байкера. – Возраст старейшин давно наступил. Осталось поймать второго зайца – смерть в бою, идеал ухода мужчины. Со смыслом и музыкой. Так что смотрите. Мне чего бояться? Мне это все одна радость.

– Позорней и гибельней в рабстве таком голову выбелив, стать стариком, – рассмеялся щуплый очкарик, наматывая на палец седые поэтические кудри.

Третий, в джинсах и сапожках косивший под сухопарого ковбоя, сосредоточенно разглядывал красно-белую пачку «Мальборо», пророчащую, что убивает именно курение и ничто иное. На лице его отражалась та мысль, что дважды два равно четырем.

– Хотите умереть – прыгайте с моста, – сказал он. – Застрелитесь. Устройте самосожжение на лужайке перед Белым Домом, под плакатом «Позор убийцам Америки». Трупы у нас возят фургонами, и ваши не затруднят. Вы что, теракт планируете? – Ковбой потянул носом, плюнул на окурок и положил его в пепельницу.

А четвертый щелкнул зажигалкой и зажег большую свечу в рождественском подсвечнике посреди стола. Согласно закону природы, все посмотрели на язычок пламени.

– Сегодня мы с божьей помощью зажжем свечу, которую им не удастся погасить в веках, – сказал четвертый. – Ты прекрасно знаешь, что все продумано и подготовлено. Лучше уже не будет. Какая муха тебя сегодня укусила?

– Это супер-теракт, – сказал поэт. – Героическая симфония. Это теракт, каких в мире не было со времен русской коммунистической революции.

– Ислам отдыхает, – хмыкнул байкер.

– Ислам и сам неплох, – согласился четвертый. – Но он забыл одну вещь. На каждого обрезанного найдется тот, кто его обрезал.

– Режьте, братцы, режьте, режьте осторожно, режьте, чтобы видел пассажир дорожный.

– Если ты хочешь мира – тебе придется сделать его из войны, потому что его больше не из чего сделать, – сказал четвертый.

– Охренеть, какой ты умный и образованный, – поцокал языком поэт.

Обед на столе был собран в эстетике походного минимализма: вареная фасоль, жареное мясо и яблоки. Воскресная посиделка старых друзей. Квартирка их приютила обшарпанная, однако не дешевая: за окном сквозь дождь чертился серый контур Ист-ривер, Бруклинский мост и Манхеттен.

Четвертый спросил:

– Патроны в третью пятерку передали?

– Да у них теперь на месяц пальбы хватит, – улыбнулся поэт.

– Хватит тянуть, – подытожил байкер. – Завтра выступаем.

– Ладно, – сказал ковбой. – Юта и Вайоминг готовы.

Глава 9. Сандерс, Ребе и облом

Этот пентхауз фешенебельного дома на 66-й Ист выглядел по меньшей мере странно. Из лифта Берни с колебанием шагнул в какой-то тесный трухлявый сарай. Он скорчил гримасу, огляделся и толкнул щелястую дверь из шершавых старых досок. Дверь, разумеется, заскрипела. За ней… за ней… вообще там была деревня.

Деревенский двор. Трава, лужа, мощеная редким булыжником дорожка и крытый соломой дом. Маленький, кривенький и невесть из чего сляпанный. И все было какое-то серое, сырое, бедное, даже куры и навоз пахли бедностью. Только небо наверху было синее, промытое, с быстрыми обрывками облаков. (А навоз-то откуда, подумал Берни.)

– Ну-ну, – пробормотал Берни, – это ж почем стоит на Манхэттене такая бедная деревенская жизнь?

– Да нет здесь никакого Манхэттена, – возник в воздухе на диво ясный и ровный голос. В венской качалке у крыльца сидел… ну да, вот именно, смотря кто сидел. Можно сказать: маленький седенький старичок. А можно: величественный среброкудрый старец. И глаза у него были не то мудрые, не то бойкие, не то уставшие от всего, что видели.

– Впрочем, деревни тоже нет – продолжал он, прихлебывая чай из стеклянного стакана с подстаканником – Ведь материальное и духовное должны же когда-нибудь сойтись. Вот они и сошлись. Где же, если не здесь? И когда же, если не сейчас? Так что все окружающее, – он обвел рукой, – это просто отображение нашего духовного мира.