Гонец из Пизы

– Мне для стрельб!

– Стреляй, но не свисти. Для стрельб никто и трешки своей не выкинет. Конечно для стрельб! Но я не интересуюсь, кто будет стрелять, где, в кого и за что – это все не мое дело.

– Слушай, – сказал Колчак и замер с восторгом на краю бездны: – Эх! – ухнул он и в отчаянии ударил по колену. – Вот тебе мое последнее слово! Заедем с другой стороны. Сегодня волга – волга! ГАЗ-3110! новая! теплая! стоит три тысячи. Три тысячи! Я плачу тебе две.

– Почему две?.. Три!

– Две триста.

– Ладно. Две пятьсот.

– Нету, нету, больше нету!

– Черт с тобой. Жмот. За грузовик снарядов – недельную зарплату американского полковника!..

– Ты за год получаешь недельную зарплату американского мусорщика.

– Ненавижу янки, – сказал полковник.

– Короче – когда стрельбы?

– Я тебе позвоню. Но транспорт твой!

Вывалившись из-под вывески в перекошенную холодными фонарями ночь, Колчак сориентировал полковника в сидячее положение внутри такси, махнул вслед красным огонькам и озадачился проблемой возвращения. Он оседал под мухой, лежавшей на плечах, как оленья туша.

Забытый Шурка храпел и тосковал в жигулях.

– Ты водить умеешь?

– Никак нет.

– Садись за руль… Заводи!

– А если вмажемся куда, товарищ капитан первого ранга? – усомнился Шурка.

– И в страшном сне не мечтай. До пенсии будешь мне на ремонт деньги по улицам в свой ящик собирать.

12

Впервые в жизни Ольховский познал счастье труда. Счастье труда – это чувство, которое испытывает заказчик, глядя, как рабочие ремонтируют крейсер Аврора.

Работяги ползали в железном чреве, трещали сваркой, жужжали фрезой и доводили дело до ума при помощи кувалды и многострадальной матери. Они курочили и восстанавливали машину с добродушной невозмутимостью пролетариев на договорной оплате.

Бригадира сводной команды звали Юрий Арсентьевич. Арсентьевич поседел в трудах, не учтенных никакими планами и сводками. Свой путь организатора производства он начал много лет назад с должности заместителя директора Казанского собора по хозчасти. Собор выполнял официальную функцию Музея истории религии и атеизма, а его завхоз – функцию снабженца дачных строек, продавая кровельную жесть, доски, кафель и цемент, и поставляя напрокат грузовичок и старый автобус. Обеспечивал он и рабсилой, не давая засидеться четырем подчиненным бездельникам. В результате проведенной в соборе реставрации образовались дача, машина и беременная машинистка. Музею остались запах опиума для народа и выбранные на десять лет вперед фонды. Ольховский нарыл умельца в конторе Балтийского завода.

Все необходимое тащилось или изготавливалось на заводском оборудовании из заводских материалов. Подмазка на лапу и расчет черным налом снижали себестоимость до взаимоприемлемого уровня. Приблизительно так можно обменять казенный танк на собственный запорожец.

Обжившись и оглядевшись в низах, Арсентьич представил полную смету. Цифра обездвижила Ольховского. Так окаменела жена Лота при взгляде на счет, который подали Сверху ее городу.

Быть яхтсменом – дорогое удовольствие, как заметил один кинопродюсер покупающему корабль викингу. Авианосец Форрестол стоит четыре миллиарда долларов. Яхта Сильвестра Сталлоне – девять миллионов. И даже средней паршивости катерок обходится не дешевле лимузина, который не заработать на паперти усилиями двадцати матросов.

Конечно, если бы экипаж Авроры насчитывал штатных шестьсот человек, и всех их заблаговременно погнать в город собирать подаяние, крейсер можно было бы содержать в боевом порядке и поныне. Так кто ж знал…

Ольховский оставил в смете лишь то, без чего обойтись было вовсе невозможно, итог здраво поделил на два, а Мознаиму приказал проговориться Арсентьичу, что командир собирается менять его на более дешевого мастера. И решил подождать эффекта.

Если беда приходит обычно с той стороны, откуда ее не ждали, то ведь и счастье имеет обыкновение являться без фанфар и белого коня. Спасение пришло оттуда, откуда никто ничего хорошего не подозревал – исламский фундаментализм протянул братскую руку помощи балтийским морякам в их нелегкой доле. Может, это был и не фундаментализм – авроровцы были не сильны в нюансах ислама, и вряд ли сумели бы назвать разницу между суннитами и шиитами.

Пожаловавшее лицо в сопровождении подобающей свиты возникло из неких эмиратов, которые стремились к прогрессу. Для продвижения к прогрессу им нужны были четыре ракетных катера. Лицо прибыло для их закупки, и его вылизывали по полной программе, надеясь втюхать еще пару дизельных лодок.

По случаю визита на Аврору араб облачился в адмиральскую форму с орлами чуть меньше натуральной величины. Их золотые крылья затеняла пестрая арафатка, придавленная к голове плюшевым обручем.

Палубу очистили от экскурсантов. Ольховский сопровождал этого Синдбада-морехода по кораблю.

На мизинце синдбада горел бриллиант размером с макаровскую пулю. Бриллиантовая дробь разных калибров украшала орденскую звезду и заколку галстука. Когда он протянул руку для пожатия, с манжеты мигнул еще один бриллиант. Блеск его высочества рождал разные мысли…

Ольховский задержался рядом с вахтенным и тихо отдал несколько кратких приказаний.

На баке синдбад заглянул в ствол орудия, в рубке подвигал штурвал, в музее постоял с вежливым лицом.

В адмиральском салоне Ольховский отсчитал себе: раз, два, три, мысленно попросил прощения у Господа и родителей, встал и провозгласил:

– Аллах акбар!

В качестве тоста это вызвало замешательство обеих сторон. Российская сторона в составе контр-адмирала и капраза из Управления флота округлила глаза и рты и впала в некоторое затруднение. Синдбад подтвердил: Аллах акбар, и серьезным выражением лица дал понять, что это заявление слишком ответственно для тоста. А переводчик, парнишка лейтенантских лет, вполголоса пояснил, что правоверные мусульмане вообще не пьют, и как раз потому, что Аллах, который акбар, решительно против, так что упоминание его в данном контексте неуместно до предела; вообще же выпить можно, только тихо и после захода солнца.

Реакция Ольховского была достойна Александра. Он кликнул вахтенного и приказал играть спуск флага. Вахтенный с искаженным лицом отправился командовать построение. А Ольховский пригласил синдбада на палубу, где перед строем команды и объяснил через переводчика, что на кораблях Российского флота ночь наступает тогда, когда спущен флаг, а флаг спускается тогда, когда постановлено командованием и обычаем.

Интереснее всего было в этот момент смотреть на нашего адмирала. Он тяжело дышал, и при напряжении желваков у него шевелились уши. Он пытался понять, похвален ли поступок Ольховского как изящный дипломатический ход, или заслуживает товарищеского расстрела как святотатство. Но хотелось мира и выпивки, и сомнение было решено в пользу командира.

Флаг был спущен. Горнист исполнил захождение. Команда дергала лицами от восторга.

Строго говоря, команды не было. Четыре офицера, два мичмана, кок и вестовой, изо всех сил компенсируя свою малочисленность торжественной истуканностью стойки, могли сойти разве что за ассистентов при знамени. Но, захваченные ситуацией, гости не поинтересовались, к облегчению Ольховского, где же, собственно, матросы.

– Вот и ночь! – объявил Ольховский, узурпируя функции Творца.

Видимо, арабу нравился его визит, потому что он согласился выпить. Ольховский же щелкнул пальцами лейтенанту Беспятых и велел приготовиться переводить, бо переводчик скоро выйдет из строя.

Управленцев с переводчиком споили жестко и безжалостно.

Ольховский приступил.

– Вестовой! – громко скомандовал он. Вестовой при полном параде, ждавший за дверью, грянул строевым, поставил на стол коробку и четко удалился.

Под официальные аплодисменты собравшихся Ольховский принялся одаривать синдбада сувенирами, собранными с корабля: лента с надписью Аврора, значок За дальний поход, гюйс, матросский ремень с надраенной бляхой и – фуражка в белом чехле. В заключение были значительно вручены погоны с двумя просветами, оснащенные во всю ширину головными кокардами с золотыми листьями и звездами: это тянуло на знаки различия примерно адмирал-фельдмаршала, соответствуя важности задачи и самолюбию востока.

Синдбад установил фуражку на арафатку и отдал честь. Даже подвергнутые алкогольному наркозу трое наших не портили церемонии, придавая ей национальный колорит.

– Лейтенант! – возвысил голос Ольховский.