Трое неизвестных

После этого он хлопнул рюмаху, потыкал вилкой в кусок капусты у себя на тарелке и встал.

– Ну что ж, хорошего помаленьку.

– Понемножку, – вежливо и тихо поправил Садофьев.

– А я отправляюсь в клуб четырех коней.

И ушел, оставив весьма противоречивое о себе впечатление.

Молодые люди заказали еще один графинчик, а потом еще. День медленно клонился к закату.

– А я все равно приеду поступать, – суммируя свои сомнения, сказал Шардаков во время одного из тостов.

– А чего ты, там же у тебя на Итурупе красиво – север.

– Сам ты север.

– А у нас в Ростове хорошо, абрикосы пошли.

– А у нас ничего не растет, – вздохнул Садофьев.

– Все же здорово, ребята, что мы напали друг на друга, даже расставаться не хочется, – вдруг расчувствовался Шардаков.

Следующий графин официантка нести отказалась и вежливо намекнула, что им, в общем-то, пора собираться.

Вартанов все время крутил головой, непонятно что стараясь углядеть. Хотя, в общем, понятно. Еще на семинаре тот высмотрел пару симпатичных девиц, и теперь рассчитывал, что они появятся здесь. Зал уже был полон, и в воздухе стоял сдержанный благородный гул, как от работы большой группы компьютеров, сказал бы я, если бы это сравнение было уместным хронологически.

– А меня никто дома не ждет, – пустил вдруг слезу Шардаков.

– То есть? – заинтересовались друзья.

– Совсем. Мамка со своим хахалем, кажется, даже не заметила, что я куда-то укатил.

– Мальчики, на воздух, – пролетел над головами зов официантки.

Они поднялись, как карбасы на волнах, медленно пошли к выходу.

– Стой, а там что, – сообразил Вартанов, указывая вглубь помещения. Выяснилось, что там коридор, занятый слева стойкой. Здесь им оказались неожиданно рады. Тут торговали в розлив. Шардаков решительно потребовал три по пятьдесят все той же водочки. Они встали, неудобно облокотившись на стойку, вокруг все плавало, бегали официантки, перемещались какие-то люди под покровом своего литературного авторитета. А откуда-то из конца этого помещения, с противоположной ресторану стороны, катил шум морского прибоя или, может быть, племенного становища в момент объявления привала.

– И собака моя сдохла.

– Белый клык? – поинтересовался Садофьев.

– Клыки белые, да.

– А лететь сколько?

– Четырнадцать часов. И то, если погода будет.

– Слушай, а чего тебе туда тащиться, – предприимчивость Вартанова нашла для себя работу. – Едем сейчас в аэропорт, сдаешь билет и давай ко мне в Ростов.

Шардаков задумался.

– А я, – спросил Садофьев.

– И ты, – ответил Вартанов. – Бологое – это, знаешь… – он неопределенно махнул рукой.

– Там поезда, – любя точность, заметил Садофьев.

Одним словом, радикальная идея овладела умами и была воплощена в жизнь. Молодые гении добрались до аэровокзала, что возле метро «Аэропорт», и, можно сказать, под покровом ночи сунулись в кассу возврата, где им охотно обменяли билет Шардакова на остров Итуруп с пересадкой на Сахалине на девяносто рублей новенькими десятками. То, что десятки были новенькие, как-то намекало, что начинается иная теперь жизнь с новыми приключениями и свежими идеями.

Садофьев попытался еще раз напомнить друзьям, что ему надо в Бологое, но кто бы его отпустил. Вартанов прочно взял дело в свои руки. Тут же неподалеку была железнодорожная касса, и они без всяких хлопот и очередей приобрели три билета на ростовский поезд, уходивший из столицы в семь утра.

Вяло пытавшийся вырваться в Бологое Садофьев показал на диск вокзального хронометра – половина первого.

Полупротрезвевший и от этого начавший настораживаться Шардаков тоже выразил сомнение – где-то ведь следовало провести предстоящую ночь.

– Где-где? В Караганде! А ресторан зачем, – ответил на сомнения друзей Миша и решительно направился к стеклянным дверям местного ресторана.

Как ни странно, в этот сугубо поздний час заведение активно трудилось: понятно, ведь люди летают круглосуточно, и им охота есть и пить.

– Я пить больше не могу, – устало сказал Садофьев.

– А будешь? – поинтересовался Вартанов.

Что интересно, во время этой одиссеи они ничего не потеряли из документов, не забыли, что надо еще заехать за вещами в гостиницу, и успели точно к отходу поезда, находясь в характерном чадно-дымном состоянии. Денег у них уже не было, зато были билеты. Отступать некуда. Ни на Итуруп, ни в Бологое. Единственное место на карте великого Союза, где им светил некий огонек, располагалось в Ростове. Туда и покатили.

За три месяца, проведенных на ростовской земле, молодые гении Леша, Миша и Сережа не только загорели, но и изрядно поработали. Сначала на бахче, потом на уборке яблок, на строительстве асфальтовой дороги. Все «подряды» пробивал Вартанов с большой помощью своего отца Михал Михалыча, человека с феноменальными связями и широкой душой. Поплавать, попить вина и пошустрить с местными девчонками им тоже довелось, так что возвращались они в столицу с несколькими сотнями рублей в кармане каждый. Сережа Садофьев даже с адресом, по которому он клятвенно обещал писать замечательной девушке Свете. Отца он тоже известил, и тот отнесся с мужским пониманием к его желанию поработать перед институтом. Шардаков даже и не писал никому.

Полные предвкушений и ожиданий, въехали они в столицу.

Тут пошло не совсем по-ровному. У Сережи еще на ростовской земле начал расти большой непонятный фурункул на подбородке – занес грязь в рану. Из общежития его отправили в литфондовскую поликлинику, откуда он загремел в больницу, где провалялся пару дней в беспамятстве, на грани заражения крови. Однако вылечили, располосовали фурункул, освободили подбородок.

На Шардакова сразу же навалилась учебная часть. Оказывается, институт был засыпан письмами с Итурупа, в них его мама Софья Игнатьевна била тревогу, куда, мол, пропал сынок мой милый, единственный. Обвиненный в страшном бессердечии, с врученной пачкой писем Шардаков был отправлен на улицу Руставели, где ему предоставлялось, как иногороднему, общежитие.

Поселился он, естественно, с Мишей Вартановым. Другого выбора не было. Садофьев лежал под капельницей в 69-й больнице и помышлял только о том, как выжить, хотя вообще вряд ли о чем-то связном помышлял.

Семиэтажная глыба здания еще при первом знакомстве, во время экзаменов, поразила воображение Шардакова. Он представлял себе Литинститут маленьким, укромным заведением, что-то вроде острова Итурупа, где все по-домашнему, а тут такие масштабы. Еще у себя дома он прочитал в какой-то старой книжке о Лите, что общежитие находится вроде бы в Переделкино, всего человек на сорок рассчитано, а тут такая махина. Это некоторым образом как бы слегка обесценивало размер его жизненной удачи.

Вартанову, наоборот, нравилось, что общага в городе, а не в Переделкино, таскаться туда-сюда каждый день не надо.

Садофьева заочно поселили с четверокурсником – комендантом общаги. Тот, видимо, рассчитывал, что Садофьев уже не возникнет из своего временного небытия, и собирался пользоваться комнатой персонально. Когда же Сергей появился с забинтованной головой, Бардюжин, такая была фамилия у коменданта, не обрадовался и стал хлопотать все же об отдельном для себя помещении, в результате отдельное помещение досталось и Садофьеву.

Меблированы эти комнаты были старомодно. Столы как из бухгалтерии районного заготскота. Кровати с железными спинками и пружинными скрипучими матрасами, никогда со времен Маяковского не мытыми окнами и грязно-оранжевыми шторами на этих окнах. То, что в них высилась самая высокая телевизионная вышка в мире, Останкинская, дела не меняло. Паркет с наполовину выбитыми паркетинами и предельно разнокалиберные стулья. В устье комнаты, у выхода в коридор, имелись ящики для продуктов и тараканов. О чем с радостным ужасом сообщил Бардюжину словацкий студент, прибывший из страны с иными представлениями о гигиене. Словаку отвечали привычно: «Зато уровень духовности какой в стране!»

Сомалиец Кикози был, кажется, всем доволен. По крайней мере, здесь не стреляли.

Места общественного пользования располагались на этаже с почему-то всегда выбитыми окнами. Это немножко мешало чистить зубы, особенно зимой.