Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018

Они находились на Смоленском бульваре. Бледная луна висела над городом. Редкие прохожие выгуливали собак. Вот-вот должен был загореться зелёный цвет, и сзади уже нервно сигналили.

– Ну, во-первых, уже не ночь, – напомнил он и посмотрел наружу: серые весенние сумерки наполняли его старый, знакомый район Пречистенки, в котором он провёл детство, юность и отроческие годы. С восходом солнца начнётся жара, которую он, как северный человек, плохо переносил. – До метро здесь пара шагов. А во-вторых, не называй меня Фелюшенькой! – заволновался он.

– Феля, ты забыл, что метро ещё не работает? – капризно напомнила она и скрестила свои шикарные ноги, которые даже в джинсах не вызывали никаких благородных чувств, кроме вожделения.

Он не стал возражать – глупо, если женщина не хочет выходить из машины, не вытаскивать же её силой. Народ сбежится. Советы будет давать.

– Я тебя очень прошу, – сказал он, передумав ставить ей очередной жирный плюс в своём гроссбухе, – не называй меня Фелюшенькой, Фелом, как угодно, но только не Фелюшенькой.

– Почему же, Фелюшенька? – издевательски удивилась она. – Мне нравится.

Он чуть не зарычал от бешенства и не укусил руль. Насколько он не любил телячьи нежности, настолько же не хотел вспоминать своё детство, потому что его воспитывали в казарменных условиях жизни военного: лагеря, походы, лыжи, бег, гимнастика, и когда наконец он вырвался из-под родительской опеки, то быстренько наверстал всё то, что упустил в детстве и в ранней юности, – свободу, пьянящую, бескрайнюю свободу, поэтому из принципа не пошёл по стопам отца, а занялся тем, что ему казалось интересней всего, – журналистикой. Всё это промелькнуло в голове у Феликса, и он с испугом покосился на Гринёву, не угадало ли это чудовище его мысли: в её чудесных глазах, глубоких, как бездонный колодец, плавал и искрился смех. Она была очень уверена в себе, словно заранее знала результат своих ухищрений.

– Потому что меня всю жизнь называли так в детстве, и мне это ужас как надоело, – неожиданно для самого себя признался он и покрылся холодным потом. Ещё никому из девиц не удавалось низвести его до подобных откровений, потому что в его понимании они не должны были знать его слабости.

– Хорошо, Фелюшенька, – беспечно согласилась она и дунула на свою шикарную чёлку, – поехали!

– Куда? – мрачно буркнул он, хватаясь за руль двумя руками, словно за соломинку.

Сердце бешено колотилось, ноги стали, как ледышка, на лбу выступил холодный пот. Гринёва несомненно была ведьмой, но такой, от которой во рту становилось сухо, а голова шла кругом. Что случилось, лихорадочно думал он. Что? Вертит мной, как хочет.

– Так, куда тебя вызвали? – произнесла она беспечно. – На твое задание. Ты ведь не просто так был готов оставить меня в постели одну в три часа ночи?

– Нет, – упёрся он, хотя ему было очень жаль расставаться с ней, – просто скажи, где ты живёшь, я тебя подкину, – пошёл он на компромисс.

– Или… – произнесла она загадочно, – ты меня берёшь с собой, или… – поведала она с милой непосредственностью шантажистки и кокетливо закусила губу.

– Или что?.. – промямлил он, совсем не ожидая такого поворота событий.

Незаметно для себя он сунул в рот сгиб большого пальца и грыз его, грыз, грыз, грыз.

– Или я сейчас позвоню начальству и узнаю, что назревает за «стеной». Ведь ты же об этом говорил со своим шефом?

– Хорошо, хорошо, – согласился он, прибавляя газ, – только это задание находится совсем не в городе.

Господи, что я болтаю, подумал он, это же военная тайна, Соломка меня убьёт.

– А где? – удивилась она и подула на свою чёлку. – Дай догадаюсь. Что-то случилось со «стеной»?..

– Ну да… – сглотнул он слюну, заворожённый её голосом, воздушным движением чёлки и блестящими глазами, которые сулили вечное блаженство.

– Да, точно! – решительно произнесла она. – Ты говорил о заварушке. Значит, что?..

Она издевалась с хитростью обольстительности, и Феликс чувствовал, что ещё чуть-чуть, и он ляпнет что-то вроде того: «Я тебя люблю» или «Прости меня, идиота, я полный болван, я был слеп и глуп, я безоговорочно сдаюсь на милость победительнице, и делай со мной, что хочешь». Он бы так и вякнул, но чувство самосохранения останавливало его. Надо было держать оборону любыми способами, однако силы были явно на исходе.

– Моджахеды должны прорваться, – выдал он тайну и едва не откусил себе язык, который, казалось, действовал по своей воле.

Господи, чего я несу, подумал он, холодея всеми частями тела. Такую информацию можно было подарить любой другой девице, чтобы произвести впечатление, но только не Ларисе Гринёвой. Это всё равно, что бросить спичку в бочку с бензином. Что делать?!

– Ах, вот в чем дело! – обрадовалась она и подула на свою шикарную чёлку. – Тогда тебе действительно лучше высадить меня у ближайшего метро.

– Я могу довезти тебя до дома.

Его покоробило, что Гринёва моментально стала прагматичной, как все другие девицы из его стойла.

– Не надо, опоздаешь на самолёт, – сказала она абсолютно трезвым голосом и принялась собираться, проверила сумочку, достала телефон, но звонить передумала: – Куда мы, собственно, едем?

Даже голос её неузнаваемо изменился и потерял тот волнующий тембр, который воздействовал на Феликса не хуже волшебной палочки мастера Олливандера. В своё время Феликс зачитывался романами «Хоббит», «Властелин колец» и в душе, оказывается, остался вечным романтиком.

– На Киевский, – промямлил он, грызя костяшку пальца. Всё было кончено. Очарование ночи растаяло как дым. – Там Лёха Котов живёт… – добавил он постным голосом.

Лёха Котов действительно жил на Можайском Валу. Иногда они заседали у него в берлоге, заполненной пустыми бутылками и кино-видео-фотоаппаратами всех моделей и систем, ибо Лёха Котов был фанатом своего дела и безумцем, когда речь заходила о фотографии.

– Вот там меня и выбросишь! – заявила она и подула на свою забавную чёлку, но это было уже данью всего лишь привычке, а не очередной попыткой сбить с панталыку Феликса Родионова, хотя эта её привычка действовала на него, как заклинание факира на кобру. Каждый раз, как только её шикарная чёлка взлетала, Феликс терял дар речи, а если Гринёва ещё бралась за своё контральто, то он вообще таял, как мороженое на асфальте в августе где-нибудь в Крыму.

– Только я тебя очень прошу, – попросил он, объезжая выбоины на дороге, – не выдавай меня, а то ведь сожрут и не подавятся.

Господи, что я делаю, что я делаю? – вопрошал он сам себя и не находил ответа.

– Не бойся, Фелюшенька, – очаровательно пообещала она, глядя на него своими искристыми, карими глазами, брызжущими темпераментом. – Я скажу, что мне позвонили из Европы.

– Кто?.. – упавшим голосом спросил он, потому что в подобную ложь могли поверить разве что весьма наивные люди, а таких в редакциях не держат. В редакциях держат пронырливых и дотошных людей с железной хваткой волка. Ягнята там не водятся.

– Ну, например… знакомый из Турции. Мало ли у меня знакомых на той стороне.

Всё, понял Феликс, я пропал. Это ж надо так вляпаться. Кто поверит в такое совпадение: знакомый звонит из другой страны, чтобы предупредить журналистку о готовящемся выступлении моджахедов.

– Почему ты мне не доверяешь? – спросила она, заметив его кислый вид.

– Потому что на кону моя работа и жизнь.

И пять он поймал себя на том, что никогда не говорит с таким пафосом. Не свойственен ему пафос от рождения.

– Ты проживёшь сто лет, – пообещала она, – а с твоей работой ничего не произойдёт. Я сделаю всё так, что комар носа не подточит.

Обвела-таки, обвела вокруг пальца, подумал он, холодея от дурных предчувствий, обвела, не задумываясь о последствиях, а мне расхлёбывать.

Гринёва снова подула на свою шикарную чёлку, потом посмотрела на него так, что его бедное, измученное сердце бессильно ёкнуло, и он сдался на милость победителя: ещё одно её слово, и он признается в любви, в беспомощности, в беспредельной покорности и растечётся у её ног подобно луже патоки и будет там лежать и исторгать фимиам.

– Не бойся, я тебя не сдам, – ещё раз заверила она его, абсолютно ничего не замечая.

Всё равно через пару дней их газета кого-то пришлёт, утешил он себя, и всё равно они будут писать о прорыве. Однако от этих мыслей легче не стало, опростоволосился он дальше некуда, а на кону «военный отдел».

– Ладно… – слезно попросил он, вспомнив с некоторым облегчением, что Соломка прокололся, обсуждая такие вещи по телефону. Пусть сам и расхлебывает, решил он. – Только, чур, меня не подводить и имя моё не светить, а то меня начальство сожрёт с потрохами и не подавится.

Она засмеялась своим чудесным смехом, с тем низким контральто, которое ему так нравилось и которое делало его безвольным, потом потянулась и поцеловала его с милой непосредственностью в щеку. Он ощутил запах её волос, помады и понял, что когда тебя так целуют, ты не способен к рассудочной деятельности, и все его благие намерения полететь на Кубань и честно отработать свой хлеб рассыпались прахом. Нет, конечно, я поеду, думал он, и всё сделаю, как положено, но это будет уже работа из-под палки, потому что, кажется, у меня появилась другая, более волнующая проблема, чем прорыв несчастных моджахедов. И проблема эта, надо сказать, весьма и весьма соблазнительна. Признаюсь, за эти несколько минут я уже забыл, как эта проблема выглядит в постели, и я снова готов отправиться туда и решить эту проблему сызнова. К тому же, чего греха таить, Лора, думал он, мне чертовски нравилась ещё до того, как мы поцапались на корпоративной вечеринке. Я даже думал о ней некоторое время, потом, правда, забыл настолько хорошо, что ей удался фокус с прыжком в мою постель. Но теперь, надеюсь, всё изменится. Он немного успокоился, и они ещё быстрее понеслись навстречу судьбе.

Лёху Котова они подобрали на Лущёвке. Без него Феликс никак не мог. Во-первых, Лёха должен был всё профессионально заснять, а во-вторых, он давно был живым талисманом их тандема. Расследования, проведённые в компании с ним, получались легко и изящно, на одном дыхании. А самое главное, они дружили давно, лет пятнадцать, ещё со школы, и водки перепили немерено. На Лёху можно было положиться. Местами Лёха был парень-кремень.