Скатерть английской королевы

Вдруг выяснилось, что городничий виновен «в притеснении скопинских граждан, в пренебрежении своей должностью, в неповиновении начальству, в похищении казенного интереса при покупке для штатной команды провианта и для драгунских лошадей фуража; в фальшивом представлении вспомогательному банку не принадлежавшего ему имения; в краже из земского суда о долгах его рапорта… в прелюбодействе с крестьянскою женкою». Последнее было очень обидно. Добро бы еще увез губернаторскую дочку, но с крестьянскою женкою…

Рязанская палата суда и расправы[26 - Именно так она и?называлась. Честнее названия и?не придумаешь.], рассмотрев все вины городничего, представила на утверждение сената: «Лишить его Дубовицкого чинов и дворянства, наказать кнутом и сослать на поселение». Сенат доложил государю, тот на сенатском докладе начертал: «Быть по сему, кроме кнута», – и поехал бывший городничий в Иркутск, на поселение…

Через год, в результате настойчивых просьб сына Дубовицкого, сосланного городничего вернули «в настоящем его положении, в дом свой на жительство», где он тихо и незаметно и жил восемь лет до самой своей смерти[27 - О сыне Дубовицкого долго рассказывать нечего – за три года до войны с французами он вышел в отставку «за ранами полковником, с мундиром и пенсионом полного жалованья», но, как только Наполеон со своим войском перешел русскую границу, вступил в Рязанское дворянское ополчение и командовал егерским полком, с которым дошел до Парижа, вернулся, был чиновником для особых поручений при рязанском генерал-губернаторе, окончательно вышел в отставку и от скуки перевел французский роман «Маска, или Приключения графа Д…».Другое дело родной племянник Сергея Николаевича – Александр Петрович, линия жизни которого была куда как извилистее. В?1809 году он был отправлен в?отставку в?чине подполковника, вернулся в?родовое имение в?Скопинском уезде и, вместо того чтобы проживать немалое состояние, травить зайцев борзыми, заставлять дворовых девок перед сном чесать себе пятки и?таскать за бороду бурмистра, создал религиозную секту «Истинные внутренние поклонники Христа». Эти самые внутренние поклонники терпеть не могли, когда их путали с?внешними, и?сами себя называли себя духовными скопцами[* - Не будем здесь обсуждать источники и?составные части духовного скопчества. Те, кто обсуждает, доходят до того, что скопчество связывают с?названием города Скопин… а?мы не будем, и?все.]. Завлек Александр Петрович в?свою секту какого-то штабс-капитана, потом солдата, потом крестьян из разных сел Скопинского уезда, потом… на него, понятное дело, донесли. Сначала рязанскому архиепископу, а?потом и?самому императору. Александр Петрович помчался в?Петербург оправдываться, но там его уже ждали и?по приказу графа Аракчеева арестовали. После долгих разбирательств отправили в «Кирило-Белозерский монастырь на покаяние и?на испытание на срок, который духовное начальство признает за благо». Высокое духовное начальство признало за благо много лет переводить его из монастыря в?монастырь под надзор духовного начальства помельче. Видимо, с?покаянием у?Александра Петровича все обстояло не так хорошо, как хотелось начальству. В?конце концов уже состарившийся, но не оставивший своих убеждений Дубовицкий был отдан на поруки сыну и?тихо, незаметно жил у?него в?Петербурге почти до самой смерти.Секта, которую основал Александр Петрович, после его ареста не только не распалась, но стала еще многочисленнее. Духовные скопцы, несмотря на преследования властей, сохранились в?уезде и?в?Скопине и?через двадцать лет после смерти основателя секты. Мельников-Печерский в?романе «На горах» вывел отца и?сына Дубовицких под фамилией Луповицкие. Ну а?кроме романа остались нам портреты Петра Николаевича и?Александра Петровича Дубовицких кисти Боровиковского, который вместе с?ними состоял в?секте «Братья во Христе» еще в?Петербурге, задолго до всех событий в?Скопинском уезде. Александр Петрович на портрете молод, хорош собой, волосы завиты, белый жилет, кружевное жабо, шейный платок завязан на затейливый бантик, и?только глаза выдают… Впрочем, это только кажется. Ничего и?никого они не выдают и?не выдали. Ни тогда, ни после.]. Вечерами и особенно ночью, когда не спалось, бывший городничий ходил из угла в угол своего кабинета и все думал: в чем же он просчитался? В том, что жаловался на губернатора, или в том, что обольщался насчет чиновников… Или все же в том, что с крестьянскою женкою… Или при покупке фуража для драгунских лошадей…

Вернемся в Скопин начала девятнадцатого века[28 - Хоть и?неловко говорить, но местные дворяне в?войну двенадцатого года пожертвовали на ополчение всего шестьсот рублей и… предпочли, в?массе своей, уклониться от участия в?боевых действиях. Кто-то уехал в?другие губернии, а?кто-то и?просто исчез на время войны. Пусть эти сведения будут в?примечаниях. Авось их не все прочтут.]. В 1816 году через город проезжал император. Останавливался он в доме богатого и хлебосольного купца Плетникова, у которого была жена-красавица. Александр Павлович долго гулял с ней по саду и подарил, как это было у него заведено в таких случаях, бриллиантовый перстень[29 - Вообще жители небольших уездных городков любили, когда мимо них проезжал Александр Благословенный. Человек он был тихий, деликатный – откушает чаю или кофею со сливками в?доме самого именитого купца, поговорит с?его женой, подарит ей бриллиантовый перстень, отстоит обедню и?дальше покатит. Еще и?ручкой из коляски помашет. Чтобы сказать народу: мол, денег нет, а?вы тут держитесь – этого у?него и?в?заводе не было. Хоть рубль на водку, но давал всегда. Бывало, что и?золотой. Жители тотчас же после того, как разогнутся после прощальных поклонов государю и?пыль от его коляски осядет, убранный к?его приезду мусор вытащат, снова по улицам раскидают, подпертые заборы повалят, в?осушенные перед приездом лужи воды нальют, грязи набросают, свиней туда запустят, чтобы валялись, и?живут себе как жили. Это вам не приезд Петра Алексеевича, после которого можно было и?бороды лишиться, и?кулаком в?рыло, и?батогами, и?в?Сибирь, и?на войну со шведами простым матросом или даже каким-нибудь грот-брам-стень-стакселем пойти.]. После того как царь уехал, супруги Плетниковы решились на смелый поступок – они вырядились по самой последней московской моде. На самом Плетникове вместо общепринятого у скопинских купцов долгополого синего зипуна и полосатого кушака был короткий сюртук, а вместо бараньей шапки – поярковая шляпа. На его жене вместо китайчатой душегрейки и шерстяной юбки «ничего, кроме шелка и бархата, надето не было». Ох, и досталось же Плетниковым от скопинских кумушек за московские наряды… Особенно купеческой жене. Как только ее,

богатую, не называли…[30 - Историю о?купеческих нарядах я?вычитал в?одной краеведческой книжке о?Скопине. Как она туда попала, не знаю. Может, сохранились письма скопинских обывателей, в?которых был описан весь этот скандал с переодеванием в московскую одежду, или в альбоме какой-нибудь чувствительной купеческой девицы… еще и с рисунками… Конечно, было бы куда полезнее занести в этот альбом статистические данные о развитии в городе торговли и промышленности, вместо того чтобы описывать всякую ерунду, а тем более ее иллюстрировать, но…]

Жизнь между тем не стояла на месте. Предприимчивые скопинские купцы стали вкладывать деньги в кожевенные, суконные и мыловаренные заводы, в мастерские по ремонту самых разных механических агрегатов вроде маслобоек, крупорушек, сеялок, веялок и всего того, что с трубами, на колесах и даже с кривошипно-шатунными механизмами. Завелся в городе заводик по отливке почтовых колокольчиков. Больше других в Скопине проживало горшечников – целый квартал. Горшки возами вывозили на продажу в разные города и особенно в земли Войска Донского. Казачки расходовали глиняные горшки в неимоверных количествах. По статистике, каждый третий, а то и каждый второй горшок разбивался ими о голову казака, а поскольку головы у казаков по шкале твердости Роквелла… или Бринелля… Не помню точно цифры, но они очень большие.

К середине девятнадцатого века мыловаренные заводы трех скопинских купцов Афонасова, Поялкова и Алферова ежегодно производили шесть с половиной тысяч пудов мыла на сумму в двадцать тысяч рублей. Этим мылом можно было намылить шеи крестьянам не только Скопинского уезда, но и всей Рязанской губернии. Если, конечно, крестьяне захотели бы ходить с намыленными шеями. Продукты стоили копейки не в переносном, а в буквальном смысле. Килограмм ржаной муки – полторы копейки, килограмм пшеничной – десять, килограмм гречневой крупы – копейку, а килограмм овса и вовсе меньше копейки. Скопинцы выращивали сами, покупали и продавали огромное количество скота, и потому килограмм говядины стоил меньше гривенника. И только дрова благодаря Петру Великому в этом степном, безлесном краю стоили дороже говядины.

Процветание торговли и промышленности привело к зарождению в Скопине искусств. По официальным данным, в середине века в Скопине зародилось два живописца и один цирюльник. Появились еще и часовщики в количестве двух штук, но не очень понятно, куда их отнести – к искусству или к промышленности… И это при том, что количество купцов к тому времени уже перевалило за тысячу.

Жить стало если и не веселей, то определенно лучше. В 1859 году в Скопине проживало около одиннадцати тысяч жителей. На каждого жителя, включая стариков и малых детишек, согласно статистическим данным, приходилось по одной десятой лошади, по две десятых коровы и почти по четыре десятых свиньи. Это мы еще не берем в расчет овец и коз. Навоза от всех этих домашних животных было огромное количество, в огородах все росло как на дрожжах, горох колосился, капуста капустилась, но… скука смертная. Новостей не было решительно никаких. Бог знает по какому разу вспоминали, как городничий бодался с

рязанским губернатором. Ну не обсуждать же, в самом деле, квартального надзирателя Успенского, который неправильно арестовал купца Гублина, или бывшего исправника Ушакова, которого выгнали со службы за то, что он злоупотребил служебным положением во время строительства мостов в уезде и ложно доносил комиссии о том, что все мосты находятся в лучшем виде. Было бы странно, если бы он донес обратное, поскольку взявший строительный подряд купец… Одним словом, тоска. Даже большой пожар, в результате которого сгорело полгорода, даже упорные слухи о том, что это дело рук скопинской инвалидной команды, даже отсылка ее в соседний Спасск от греха подальше не помогли.

Человек, совративший город

В 1863 году в городе открывается банк, председателем правления которого становится купец Иван Гаврилович Рыков, и вот тут-то в Скопине делается так весело… Впрочем, все по порядку. Порядок требует обстоятельного рассказа о Рыкове, который на самом деле по фамилии был Оводов, родился в мещанской семье, но рано остался сиротой и воспитывался у богатого скопинского купца Рыкова, который приходился ему двоюродным дедушкой. Когда Ивану исполнилось семнадцать, его двоюродный дедушка, к тому времени усыновивший Рыкова, умер и оставил ему большое, а по меркам Скопина и вовсе огромное, состояние – двести тысяч рублей. И это не считая недвижимости и земли в Тамбовской губернии. Больших барышей молодой Рыков с этого капитала не нажил. Он вообще по части наживать был не очень. Он был по части проживать, прожигать и проматывать. К тому времени, как Рыков стал директором банка, все наследство он спустил, но успел побывать и скопинским бургомистром, и городским головой. На деньги покойного дедушки он так отъел себе харизму, что сумел заговорить местных купцов до полубессознательного состояния, и они внесли уставной капитал и назначили Ивана Гавриловича директором банка. Надо сказать, что уже в должности городского головы Рыков успел побывать под судом и следствием за вырубку общественного леса. Уже его успел снять с должности рязанский губернатор, но… Рыков сумел завести связи даже в одном из департаментов сената, и постановление рязанского губернатора было отменено. Земляки Рыкова, после того как он оставил в дураках губернатора, зауважали.

На должности директора банка поначалу он не проявил себя ничем. Да и сложно было проявить. За деятельностью банка строго присматривал новый городской голова купец Леонов. Тогда Рыков, дождавшись следующих выборов городского головы, сам принял в них участие и победил. И тут же отказался от должности, передав ее своему хорошему знакомому купцу Афонасову. Вот теперь, когда правая рука не только не ведала, что делает левая, но и не пыталась этого сделать, можно было начинать действовать. Рыков развернул грандиозную рекламную кампанию по привлечению вкладчиков. Первый русский Мавроди стал обещать семь и даже семь с половиной процентов по вкладам вместо обычных трех, которые предлагали остальные. Реклама заполнила газеты обеих столиц. Газеты Центральной России, Урала и Сибири наперебой писали о финансовых чудесах, которые происходят со вкладами в банке маленького уездного городка под названием Скопин. И только в газетах Рязанской губернии не было об этом ни слова. Слишком близко был скопинский банк к потенциальным рязанским вкладчикам. Не дай бог приедут да сунут нос не туда, куда нужно…

Первыми на щедрые рыковские посулы клюнули служители культа, вытащили свои кубышки и полотняные мешочки, спрятанные за киотами, и понесли их в банк. За священниками, монастырями и старцами, алчущими высоких процентов по вкладам, потянулись миряне. Миряне потянулись со всей России и более всего из Сибири. Дошло до того, что банк в Томске даже выдавал ссуды под залог обязательств скопинского банка. Первые несколько лет все шло так хорошо, как и представить себе было невозможно даже в самых радужных мечтах. Через восемь лет после открытия банк, при уставном капитале в десять тысяч, привлек средств почти на семь миллионов рублей. Москва еще не превратилась в Старый Скопин, а в Скопине уже мостили камнем улицы, устанавливали газовые фонари, выделяли средства на приданое бедным скопинским девицам, строили церкви, заменяли соломенные крыши деревянными, открывали приюты и бесплатную публичную библиотеку на средства, выделенные из прибыли банка, который к тому времени обещал уже сто процентов прибыли на каждый вложенный рубль. Сам великий комбинатор построил себе в Скопине дворец, у дверей которого день и ночь дежурил швейцар в ливрее, заказал расшитый золотом мундир, белые генеральские штаны и нацепил на грудь ордена, которые каким-то образом уже успел получить.

Правду говоря, на общегородские нужды шла лишь небольшая часть банковского капитала. Основная же часть попросту разворовывалась. Для этого была придумана не очень сложная схема. В скобках замечу, что Рыков и не мог придумать сложной – он не имел никакого образования. Подельники его, то бишь члены правления банка, сложной схемы и не поняли бы. Некто, хотя бы и городской нищий, но непременно хороший знакомый или доверенное лицо Ивана Гавриловича, брал в банке кредит. И не отдавал. То есть совсем. То есть банку не отдавал, а Рыкову, конечно, отдавал. Само собой, не без выгоды для себя. Рыков нищих не обижал. Особенно тех, с которыми имел общие дела. Вообще ссуды (часто беспроцентные) выдавались не только друзьям и знакомым Рыкова, но и просто нужным людям вроде исправника, квартального надзирателя, гласных городской думы, губернских чиновников… Список длинный – в краткий очерк об истории Скопина он просто не поместится. Иногда было достаточно записки или даже устного распоряжения Ивана Гавриловича, чтобы «выдать подателю сего» деньги, или выписывали векселя на подставных лиц. Могли фиктивно покупать ценные бумаги и деньги на покупку этих бумаг взять из банка, могли фиктивно их продать и полученные деньги… Могли фиктивно учесть векселя, могли… все что хотели, то и могли. Сам Рыков не то что запускал руку в кассу банка, но влез в нее с ногами. Судите сами – дом содержать надо, приемы для нужных гостей устраивать надо, балерин из самого Санкт-Петербурга на эти приемы привозить надо, икру и шампанское подавать к столу надо, взятки рязанским, московским и петербургским чиновникам даже и думать не моги, чтобы не дать, портреты свои в полный рост в белых генеральских штанах заказать живописцам надо… Вот вам и еще один список, который не помещается в историю Скопина.

Мало-помалу Рыков из директора банка стал человеком, который совратил целый город. Пусть небольшой, пусть уездный, пусть дремучий, но город. Все были у него на крючке, все брали кредиты в банке, а были и такие, у которых этих кредитов не один и не два. Были и те, кому скопинский губернатор (так его все называли) просто платил жалованье за различного рода услуги. К примеру, местному почтмейстеру платил за то, чтобы он вскрывал письма и проверял, не затевает ли кто против Рыкова интриг и не пишет ли ненужное в Рязань или даже в Петербург. Полицейским чинам платил за то, чтобы к тем, кто пишет ненужное… Ну, всякий знает, за что у нас платят полицейским чинам. Судейским он платил за это же самое. Мировой судья Александров навсегда остался должен банку сто тысяч рублей. Кстати, Рыков и сам состоял почетным мировым судьей и потомственным почетным гражданином. Платил губернскому секретарю. Дьякону Попову платил за то, что тот ходил по городу, собирал о Рыкове сплетни и пересказывал их своему работодателю. Для этой же цели нанял судебного пристава Изумрудова. И недорого – всего за двадцать пять рублей в месяц. Платил даже станционному телеграфисту, чтобы ни одна ненужная Рыкову телеграмма, ни одна несогласная точка или тире не улетели из Скопина.

Веревочка, однако, вилась, вилась… Поначалу пришлось, чтобы скрыть истинное положение дел в банке, писать липовые годовые отчеты. Чем хуже дела шли у банка, тем красивее выглядели его балансы. Балансы балансировали, балансировали, да не выбл… Тьфу. Бухгалтеры не хотели подписывать балансы и норовили в конце года уйти в отпуск, а те, которые все же не могли отказаться и подписывали, после подписания надолго запивали. Тут уж Рыков пустился во все тяжкие. Выпускал ценные бумаги и пытался их продавать, покупал ценные бумаги, к примеру железных дорог, и продавал их, но с большими убытками, поскольку мало что смыслил во всем, что не касалось махинаций. А еще надо было платить проценты по вкладам… И было этих вкладчиков тысячи, и жили они по всей России…

Не все, однако, скопинцы были замешаны в рыковских махинациях. Вот эти-то незамешанные стали бить тревогу, стали писать начальству, но… скопинский Шпекин был на страже, потому что за пятьдесят рублей в месяц…. И телеграмму тоже не отобьешь, потому что телеграфист… Хотя бы и отбили, хотя бы и письмо дошло, к примеру, в Рязань. К тому времени рязанский губернатор был почетным гражданином Скопина. Ну хорошо, предположим, что не в Рязань, а в Петербург. Так ведь и министр финансов Михаил Христофорович Рейтерн тоже был почетным гражданином Скопина. Конечно, подношений он от Рыкова не брал, упаси Господь, но благосклонно принял сообщение о том, что в Санкт-Петербургском университете учреждена стипендия имени его самого сроком на двадцать лет. И деньги для этой стипендии выделил не кто иной, как…

Правдоискатели не унимались. К тому времени из карманов вкладчиков было вытащено более двенадцати миллионов рублей. От этой суммы, если пересчитать ее на наши деньги, можно с ума сойти. От этой суммы к началу суда уцелело всего восемьсот тысяч. Впрочем, до суда еще было несколько лет попыток обратить внимание начальства на финансовую пирамиду, которую построил Рыков. В конце концов обратились к газетчикам. В 1882 году, спустя девятнадцать лет после открытия скопинского банка, петербургская газета «Русский курьер» напечатала серию статей, которые вызвали страшную панику среди вкладчиков банка. Вкладчиков были тысячи – из Томска, Иркутска, Смоленска, Нижнего, Москвы и Петербурга. И только два десятка вкладчиков были из Рязани. Скопин наводнили кредиторы. Все ринулись забирать свои деньги, но забирать было уже нечего. Кто-то остроумно заметил, что если даже для покрытия долгов банка продать весь Скопин вместе с фонарями, домами и даже собаками, то все равно вернуть можно будет лишь двадцать восемь копеек с рубля.

Следствие и суд длились два года. Суд проходил в Москве. Вместе с Рыковым на скамью подсудимых уселись еще два с лишним десятка его подельников. Газетчиков было едва ли не больше, чем подсудимых. Рыкова признали виновным по всем пятидесяти пяти пунктам обвинения. Удивительно то, что у подсудимых не нашлось ни денег, ни золота, ни ценных бумаг. Почти все украденное непосильным трудом было прожито. Сам Рыков был гол как сокол. Он лично взял себе миллион и еще пять, чтобы оплатить этими деньгами молчание тех, кто мог встать у него на пути. Все деньги ушли, как писал Антон Павлович Чехов, писавший отчеты о судебных заседаниях для «Петербургской газеты», на то, чтобы есть раков борделез, пить настоящее бургонское и ездить в каретах. Все кончилось для Рыкова Сибирью[31 - Нашел я в сети фотографию Ивана Гавриловича. Увы, отвратительного качества. Видимо, уже последних, сибирских времен. Шапка-«пирожок» на голове, папироска в зубах, ухо правое торчит, но глаза, но усы, но глаза… выдают в нем такого… Как хотите, но достаточно одного взгляда на это лицо, чтобы на всякий случай перепрятать деньги поглубже, в самый потайной карман и немедля его зашить.]. Туда он и отправился на поселение – поближе к своим сибирским вкладчикам. Бывшим, конечно, вкладчикам. Ходили слухи, правда непроверенные, что там, в Сибири, его эти вкладчики на тот свет и отправили.

Не могу удержаться, чтобы не привести слова Салтыкова-Щедрина – между прочим, в те поры управляющего рязанской Казенной палатой, хорошо знакомого с делом Рыкова. «У нас и сплошь так бывает: лежит куча навоза, и вдруг в ней человек зародится и начнет вертеть. Вертит-вертит – смотришь, начал-то он с покупки для города новой пожарной трубы, а кончил банком! Вот ты его и понимай!» Понимаем. Как не понять. У нас в навозных кучах и теперь, слава богу, недостатка нет. И в каждой, если присмотреться, кто-то зарождается и вертит. Ох и вертит…

В скопинском краеведческом музее могут о Рыкове рассказывать долго. Не без тайной, как мне показалось, гордости. Экскурсовод после экскурсии по музею повез меня смотреть здание скопинского банка, который теперь давно уже не банк, а просто старый облупившийся дом, принадлежащий скопинскому территориальному отделу социальной защиты. У входа в дом висит большая мраморная памятная доска, на которой выбито, что здесь в девяностых годах позапрошлого века работал предводитель уездного дворянства Сергей Николаевич Худеков. Рядом с доской притулились две небольшие таблички – одна местного отделения коммунистов, а вторая такая же, но единороссов. Экскурсовод рассказал мне, что еще в детстве приходил сюда к маме, которая работала в этом здании, и видел огромные сейфовые комнаты. Впрочем, к тому времени в них были только пыль и паутина по углам.

Механическая толчея купца Брежнева

Вернемся наконец в Скопин второй половины девятнадцатого века. Вот что пишет Салтыков-Щедрин о Скопине в своих «Письмах о провинции»: «Те же бревенчатые домики, покрытые соломой, тот же навоз, те же покачнувшиеся столбы, и вдруг ряд каких-то странных построек, не то будок, не то шалашей. Это центр города, это средоточие его торговли. Тут вы можете во всякое время найти веревку, несколько аршин ситцу, заржавевшую от времени колбасу, связку окаменелых баранок, пару лаптей и проч. …Едва вы въехали в город, как уже видите конец его…» Во многом, как утверждают местные краеведы, Скопин явился прообразом города Глупова. С одной стороны, оно, конечно, лестно, а с другой…

И все же постепенно Скопин все более и более становился городом. Скопинцы, хоть и держали еще в домах скотину, но уже в гораздо меньших количествах. Помните две десятых коровы и четыре десятых свиньи на каждого жителя города? Так вот, к 1868 году их стало гораздо меньше – всего по три сотых коровы и две сотых свиньи соответственно. На весь город приходилось четыреста коров и двести пятьдесят свиней. Это, считай, почти что ничего – по одному коровьему уху и свиному пятачку на каждого. На самом деле, в этой шутке лишь доля шутки. Печальной, кстати сказать. Оборотистые скопинские купцы арендовали в соседней Тамбовской губернии обширные луга, на которых разводили и растили принадлежащий им скот. Как только этот скот достигал молочной и мясной спелости – так его немедля гнали в Скопин, где он отдыхал, отъедался после дороги и шел уже дальше, в Москву. Кто своими ногами, а кто уже в виде разделанных туш. В самом городе мясо стоило дорого. Там все было по большим, как мы сказали бы теперь, московским ценам – аукнулись скопинцам шальные рыковские деньги. Были-то они, конечно, далеко не у всех, но аукнулись всем.

Зато количество живописцев возросло с двух до семи. Одних портных в городе стало почти семь десятков и даже появились модистки. Скопинские ремесленники и всегда-то были мастера на все руки, а тут еще и освоили огранку алмазов для резки стекла. Купцы, которых в городе было уже семьсот, почти все записывались во вторую и в третью гильдии и налоги платили соответственно, а сами проводили торговые операции на миллионы, как первогильдейские. Честно говоря, про остальные ремесла и местную промышленность рассказывать не очень интересно – ну кожевенные заводики, ну салотопенные, ну мыловаренные, ну маслобойни, ну крупорушки, ну подковы с ухватами, ну кружева на коклюшках… У купца Брежнева на его кожевенном заводе была механическая толчея. Зачем, спрашивается, я вам буду рассказывать про механическую толчею, когда вы и ручной, поди, ни разу в жизни не видели. Да и я, признаться, тоже. Фамилия Брежнев определенно мне и вам тоже знакома, но механическая толчея…[32 - В сети, конечно, все можно найти. Нашел я и про механическую толчею. Оказывается, ею толкли предварительно высушенную дубовую кору, которой потом перекладывали слои кожи при дублении в чанах. Я же предупреждал – ничего интересного.] Кстати, у купца Барабанова тоже была… Да вы не спите, не спите! Читайте дальше.

В последней четверти девятнадцатого века в окрестностях Скопина началась интенсивная разработка месторождений бурого угля. Уголь нашли здесь гораздо раньше, но теперь, когда уезд пересекли Сызрано-Вяземская и Рязано-Уральская железные дороги, вывозить его стало гораздо удобнее. Быстро подтянулись в эти места бельгийские и французские промышленники, и к концу века в уезде уже работало около двадцати шахт, принадлежавших франко-бельгийскому акционерному обществу Макса Ганкара. Не хотелось вспоминать, но из песни слов не выкинешь, с угольными шахтами была связана и очередная афера Рыкова. Он организовал «Общество каменноугольной промышленности московского бассейна», даже закупил какое-то оборудование, развернул широкую рекламную кампанию, его агенты на бирже продавали и покупали сами у себя акции этого треста, который вот-вот лопнет, добился от министра финансов разрешения на прием акций своего общества по цене семьдесят пять рублей за сто… Короче говоря, стоило это вкладчикам банка потерянный безвозвратно миллион рублей.

На шахтах, принадлежащих Ганкару, такого не было. Там кипела работа, и туда потянулись на заработки окрестные крестьяне. Спускались они в шахты еще крестьянами, а поднимались наверх уже пролетариями. Платили им за труд, мягко говоря, мало (за двенадцатичасовой рабочий день забойщик получал от восьмидесяти копеек до рубля), и потому первые забастовки шахтеров не заставили себя ждать.

Начиная с этого места можно было бы уже понемногу переходить к событиям, которые привели к тому, в чем мы на долгие десятилетия оказались, но мы все же немного задержимся и обернемся назад, чтобы не было впечатления, что вторая половина позапрошлого века прошла в Скопине исключительно под вывеской городского банка и его нечистого на руку председателя.

В то самое время, когда возводилась и с таким грохотом рухнула рыковская пирамида, скопинским мировым судьей был Петр Михайлович Боклевский – замечательный художник и книжный иллюстратор, прославившийся иллюстрациями к гоголевским «Мертвым душам». Это его глазами смотрели мы на Манилова, Ноздрева и Чичикова (прототипы этих портретов жили, между прочим, в Скопине и уезде) в школьном учебнике литературы. Это его портрет Манилова, не прочитав, понятное дело, дома нужную главу из поэмы, я пересказывал своими словами учительнице. И ведь не я один… Петр Михайлович был похоронен по его желанию в Скопине, в роще на территории Свято-Троицкого монастыря. На его могиле был установлен памятник в виде скорбящего ангела. В двадцатые годы его разрушили революционно настроенные сукины дети. Восстановить так и не собрались.

Дом, крытый глазурованной черепицей

И последнее о позапрошлом веке. В конце его произошло событие, малозаметное с точки зрения мировой революции, но для скопинцев исключительно важное. Вернее, для тех, кто занимался гончарным делом. Скопинская керамика стала художественной. Местные мастера освоили производство глазурованных изделий. Подсмотрел скопинский мастер Оводов в Липецке состав глазури и привез домой. Вредный был состав: свинцовый порошок, окислы меди, марганца, железа. Как начнут обжигать такую посуду, так и травятся. О вентиляции тогда мало кто думал. Обжигали посуду чуть ли не в той же печи, в которой щи варили. Болели глазами, легкими, кашляли, но глазурь не бросили. Не могли уже от нее оторваться. И стала скопинская посуда на российских ярмарках и выставках на равных с липецкой и украинской. Но это только поначалу на равных, а потом… потом и посудой быть перестала. Стала искусством. Ее покупали коллекционеры, она попадала в музеи Москвы и Петербурга. Даже на выставке в Париже была в девятисотом году.

У скопинского мастера Михаила Андреевича Жолобова дом был крыт глазурованной черепицей. И все черепички разные – на одной рыбка, на другой белка, на третьей воробей, на четвертой заяц, на пятой дракон, на шестой кентавр, которого в народе называли Полканом, на седьмой… Говорят, он умел выдумывать зверей из головы. Большая, должно быть, была у мастера голова.

Тут бы надо уж точно перейти к двадцатому веку, но мы еще буквально на минутку задержимся, чтобы рассказать о мастере Оводове, который глиняное тесто пропустил сквозь сито и из полученной таким образом тончайшей глиняной вермишели сделал гриву льва. Покрыл льва глазурью… Да что там лев. Оводов пригласил на свадьбу дочери друзей-гончаров, напоил их чаем из самовара и разбил самовар на счастье. Только тогда гости и увидели, что самовар был глиняный.

И еще. Буквально за пять лет до двадцатого века в Скопине открылся музей русского оружия. Открылся он на средства купца первой гильдии Черкасова. Там была собрана большая коллекция оружия, начиная с каменных топоров и кремниевых наконечников стрел. Медали, знамена, мушкеты, кольчуги, алебарды… В нынешнем краеведческом музее от того музея осталась всего одна витрина, да и та выглядит бедно – два ружья и две самые простые сабли, одна из которых сломана. Главным экспонатом музея оружия были серебряные Георгиевские трубы сто сорокового Зарайского пехотного полка, несколько лет стоявшего в Скопине[33 - Скопинский пехотный полк был сформирован в?Скопине, но квартировал на Украине. Красивых подвигов за ним не числилось. В?историю он вошел только тем, что первым попал под немецкую газовую атаку.]. Трубы эти полк получил за участие в русско-японской войне. Когда в феврале семнадцатого года скопинский музей оружия разграбили, труб этих и след простыл.

Театр «Труд»

Начало двадцатого века Скопин встретил настоящим городом. Промышленных предприятий, среди которых имелась даже табачная фабрика, в нем работало несколько десятков. Больше в губернии было только в Рязани. Точно так же дело обстояло с церквями. По их количеству Скопин был вторым в губернии. Потому и называли его рязанским Суздалем[34 - Увы, и?следа не осталось от того Суздаля. Своими руками его уничтожили.]. Не следует, однако, думать, что скопинцы только работали, молились и снова работали. Они еще и читали. Работали библиотека и две читальни. В городе действовало одиннадцать учебных заведений, самым крупным из которых было реальное училище, открытое еще в 1876 году благодаря хлопотам Петра Михайловича Боклевского (правда, и здесь не обошлось без участия Рыкова). Еще больница, еще три аптеки, еще духовой оркестр Зарайского пехотного полка, играющий в Летнем саду по выходным дням «Амурские волны» и «Осенний сон», еще танцевальные вечера, еще благотворительные спектакли в пользу недостаточных студентов Санкт-Петербургского политехнического института, окончивших скопинское реальное училище, еще электротеатр «Луч», в котором показывали фильмы и кинохронику[35 - В?электротеатре «Луч» в?августе пятнадцатого года показывали «Лучший боевик русской серии „Чайка“». Сильная бытовая драма в?четырех частях с?участием лучших артистов И. И. Мозжухина и?Л. Д. Рындиной. Первая часть – «Две чайки». Вторая часть – «Сердце счастья просит». Третья часть – «Игрушка брошена». Четвертая часть – «Нет жизни без счастья». «Беззаботно и?привольно, как чайке прелестной, живется красавице Вере в?родном гнездышке. Ее любит молодой рыбак на радость и?счастье старика отца. Солнце ласкает ее. Любовь и?природа дают ей счастье. Однажды встречает Вера молодого охотника Бельского… Он скучает в?имении своей тетки Рюлиной, куда он приехал поправить свое здоровье и?материальные дела… От безделья он развлекается охотой… Встретив хорошенькую рыбачку, столичный сердцеед постарался не терять времени… и?эта встреча оказалась роковой для Веры… Судьбе было угодно еще раз столкнуть их. Однажды, проводив своих рыбаков на ночную ловлю, она нашла Бельского в?лесу, с?вывихнутой ногой. Она помогла ему встать, довела до своей избы… Ее юное сердце забилось сильнее, и?она полюбила его всем своим существом… Еще несколько встреч и?ласк скучающего повесы, и?заботы, жених, честь и?дом… Все, все отдала она ему, слепая в?своем чувстве, она не замечает, что он, шутя и?играя, развлекается ею… Но вот приехала Лида – кузина Бельского… И?Вера забыта… Новый флирт отвлек его навсегда от бедной рыбачки. И?она, совладав со своим чувством, пробирается в?барский сад, где украдкой следит за Бельским и?Лидой… Убедившись в?его коварстве и?боясь быть замеченной счастливыми влюбленными, она прячется в?старую беседку… К?этой же беседке направились и?Бельский с?Лидой, для стрельбы в?цель… И?первый выстрел Бельского покончил навсегда жизнь бедной чайки». О, эти провинциальные дореволюционные кинотеатры, которые так любили показывать в?своих фильмах советские режиссеры! Непременный тапер, играющий на расстроенном вконец, дребезжащем пианино, заплеванный подсолнечной шелухой пол, чувствительные дамы, прижимающие батистовые платочки к?глазам в?самые трагические моменты фильмы, невоспитанные мальчишки из простонародья, свистящие и?на чем свет стоит ругающие киномеханика, оглушительный в?темноте шорох чьих-то юбок в?заднем ряду и?шепот «Подпоручик, прекратите немедленно! Вы что себе…».], еще обычный театр[36 - Театральная жизнь в?городе бурлила. Скопинский литературно-драматический кружок в?зале скопинского благородного собрания ставил то драматический этюд «Вечность в?мгновении», то водевиль «Простушка и?воспитанная», то пьесу «Склеп» из репертуара московского театра Корфа. И?непременно после спектаклей танцы, играет оркестр Зарайского пехотного полка, бой конфетти и?фейерверк. В?июле двенадцатого года на благотворительном детском празднике представили сцены из «Русалки» и «Бориса Годунова», басни в?лицах «Стрекоза и?муравей», «Две собаки», «Любопытный», «Кот и?повар». После басен представляли живые картины – «Цыганский табор» и «Апофеоз». Живые картины сопровождал оркестр балалаечников. Вы только представьте себе на мгновение – скопинский апофеоз в?сопровождении оркестра балалаечников… К?примеру, апофеоз Наполеона, в?котором роль императора исполняет скопинский исправник или квартальный надзиратель с?толстыми, как сосиски, закрученными вверх усами. Или апофеоз квартального надзирателя при получении им должности частного пристава… Все исчезло, все. Остались только хрупкие пожелтевшие театральные афиши в?краеведческом музее, с?которых я?списывал названия пьес, цены на билеты и?все эти подробности про то, что будет запущен воздушный шар, устроен фейерверк и?что учащимся будут продавать билеты только в?том случае, если они придут в?форме.], еще крестьяне-отходники, возвращающиеся из Москвы с большевистскими листовками, еще бастующие в девятьсот пятом году шахтеры, еще рота солдат, стреляющая в них, еще отчаянная телеграмма уездного и губернского предводителей дворянства министру внутренних дел с просьбой о присылке войск.

В девятьсот пятом году хватило роты солдат, а через двенадцать лет, в феврале семнадцатого… солдаты запасного полка, расквартированного в Скопине, сами выступили против власти – упразднили местную администрацию и разоружили всех жандармов. Уже в марте семнадцатого в городе появились первые советы рабочих депутатов и избрали своим председателем забойщика одной из местных шахт. В запасном пехотном полку появились советы солдатских депутатов, в сентябре требования этих советов поддержали солдаты рязанского гарнизона, в декабре состоялся уездный съезд советов и выбран Совет Советов, а через два года, в девятнадцатом, крестьяне уезда послали ходоков в Москву упрашивать власть не мобилизовать последних лошадей и особенно коров в Красную армию. В уезде свирепствовали тиф, испанка, и единственной пищей, которая помогала выходить больных, было молоко. В том же году через Скопин на агитпоезде «Октябрьская революция» проезжал Калинин и произнес зажигательную речь на городском вокзале, но молока от него было, как от…

Посреди этого тифа, мобилизованных в Красную армию коров и лошадей, продразверстки и голода в Скопине в восемнадцатом году открывается театр «Труд». Открылся он в здании, где сейчас кафе «Метрополь». Одно время на нем даже была мемориальная доска, но куда-то потерялась[37 - Потерялась она, когда новые хозяева здания облицевали его пластиковым сайдингом. Вообще надо сказать, что исторический центр города выглядит, мягко говоря, не очень. Где старинные кирпичные здания обшили сайдингом, где просто давно не штукатурили и?все стоит облупленное, где между купеческими особняками втиснуты особняки новых хозяев жизни… И?глупо спрашивать, почему так. Понятно почему – денег нет, денег нет, денег нет. Или они были, но срочно надо было истратить их на что-то другое. Куда более важное, чем отвалившаяся штукатурка со здания реального училища. А?сохранились бы все церкви, которые успели разрушить в?советские времена? Представляете, какой огромной суммы не хватало бы сейчас на их реставрацию? Какие бы сейчас начались крики о?том, что гибнет рязанский Суздаль? Так что… Зато тихо. Провинция. Не то чтобы глухая, но туговатая на ухо.]. Работали в этом театре три молодых человека, которых сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит. Один из них – будущий композитор Анатолий Новиков. Тот самый, который потом написал песни «Смуглянка», «Эх, дороги», «Марш коммунистических бригад» и «Гимн демократической молодежи», из которого в моей памяти остались только мелодия и строчка из стихотворения Бродского «Что попишешь? Молодежь. Не задушишь, не убьешь». Еще я помню «Марш коммунистических бригад», который в моем детстве всегда в первом отделении любого праздничного концерта исполнял какой-нибудь краснознаменный или народный хор, и это было как ложка рыбьего жира перед обедом в детском саду.

Вторым в этой компании был будущий кинорежиссер Иван Лукинский. Тот самый, который потом снял фильмы про Чука и Гека, про Ивана Бровкина и про детектива Анискина. В моем детстве мы бросали все самые срочные дела во дворе и прибегали домой, чтобы посмотреть эти фильмы. Сколько фильмов осталось в нашем детстве. Даже удивительно, как они все в нем помещались.

Третьим был будущий драматург Александр Николаевич Афиногенов, тот самый, который… Нет, теперь его пьес не ставят, и помнят его только театроведы. Он и погиб рано – в тридцать семь лет, в сорок первом, от случайного осколка во время бомбежки. Мог бы погибнуть в тридцать шестом, когда его исключили из партии и запретили к показу все его пьесы, но уцелел и жил в Переделкине. Сначала-то он был одним из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей и главным редактором журнала «Театр и драматургия», а потом вдруг написал пьесу «Ложь», которая не понравилась Сталину. С Александром Николаевичем в Переделкине никто не общался, кроме Бориса Пастернака, которому нравилась афиногеновская пьеса «Машенька» – ее после смерти Афиногенова сыграли несколько тысяч раз в советских театрах и даже сняли фильм, который забыт точно так же, как и пьеса, а если кто и вспомнит, то наверняка перепутает с «Машенькой» Набокова, который и вовсе не пьеса, а роман. Осталась только дружба Афиногенова с Пастернаком. Не так мало, если разобраться.

Вернемся, однако, в Скопин. Через год после открытия театра «Труд» в городе заработало сразу два музея – краеведческий и санитарный. Первый просуществовал до пятьдесят шестого года, пока при Хрущеве музеи не стали укрупнять, а второй до сорок первого, когда его закрыли из-за недостатка средств.

Все, что в Скопине было не театр, не музеи, не горный техникум, открытый в тридцать втором, не учительский институт, открытый в тридцать девятом, и не гончарное дело, которое превратилось за первые два десятилетия новой власти в изготовление обычной глиняной посуды, называлось «добыча угля». В тридцать шестом году скопинские шахтеры добыли почти полмиллиона тонн топлива. Расцвело огородничество. По обе стороны Вёрды рос сладкий скопинский лук. В год, бывало, собирали до двух с половиной тысяч тонн этого лука, который отправляли в Москву, в Ленинград и даже за границу. И это все при том, что в Скопине никогда не было ни одного корейца.

В тридцатые скопинские гончары объединились в артель «Красный кустарь», хотя и продолжали работать каждый сам по себе. Перед войной, в тридцать девятом, стали строить современную гончарную мастерскую, чтобы делать не только посуду, но и художественную керамику. Надо было торопиться со стройкой, пока живы были старые мастера. Посуда получалась очень прочная. Испытывали ее просто – бросали об пол с двухметровой высоты. Районная газета писала, что по прочности скопинская посуда не уступала чугуну.

В ноябре сорок первого Скопин стал прифронтовым городом. Немцы смогли взять его всего на два дня. Отбили город морпехи. Фактически Скопин был одним из первых городов, которые освободили еще до наступления под Москвой. Потом были еще четыре года войны, танковая колонна на средства шахтеров, двенадцатичасовой, а то и четырнадцатичасовой рабочий день, двадцать семь скопинцев – героев Советского Союза, шесть полных кавалеров орденов Славы и больше половины не вернувшихся с фронта.

Одиннадцать тонн колбасы и сосисок

После войны снова добывали уголь. Добывали, добывали, добывали – до тех пор, пока он не стал кончаться. Геологи поскребли по сусекам и нашли еще. Пока добывали, построили стекольный завод. Варили на нем силикатное стекло для получения стеклоблоков. Тех самых стеклоблоков, которыми так любили пользоваться советские архитекторы и которые так любили разбивать хулиганы. Их использовали и при строительстве стадиона в Лужниках, и при строительстве санаториев в Сочи. Где их только, к сожалению, не использовали.

И все же главными в городе были шахтеры. Они зарабатывали больше всех. К примеру, в пятьдесят шестом году в Скопине продали сто одиннадцать тонн колбасы и сосисок. Это получается, если пересчитать на все население… почти по семь килограмм на брата. Не бог весть что, конечно, но если исключить младенцев, то килограмм по десять все же будет. Почти по семьсот граммов в месяц. Такая цифра и сейчас неплохо смотрится. Ведь еще столько же и даже чуть больше приходилось на каждого рыбы, сливочного масла и кондитерских изделий.

В пятидесятые снова вернулись к гончарам. Пока думали и гадали, как возродить это искусство, а не просто изготовление глиняной посуды, мастеров из тех, что могли передать свой опыт, осталось всего двое, один из которых работал на шахте. Глину месили ногами, обжигали в дровяной печи, а глазурь делали все так же из свинца. В пятидесятых построили новый керамический цех. Проще говоря, барак, в котором установили новые большие печи для обжига и наконец-то стали вращать гончарные круги с помощью электромоторов. Появились литейщики, глазуровщики, шлифовщики, ученики, главный инженер, директор и план, который нужно было выполнить и перевыполнить. Стали изделия скопинских мастеров появляться не только в посудных магазинах, но и на всемирной выставке в Брюсселе.

Шахтеры тем временем без устали добывали уголь, наращивая его добычу, – словно хотели поскорее добыть все до конца. Стекольщики освоили выпуск цветных стеклоблоков. Их выпускали миллионами. Не было у нас на заводах и в конторах курилки или сортира, которые не были бы отгорожены этими стеклоблоками. В семидесятые стекольщики освоили выпуск хрусталя. Простого советского хрусталя, без которого ни один сервант, ни одна горка были у нас немыслимы. Все эти вазочки, вазы, конфетницы и фужеры. Все то, чего теперь принято стесняться людям интеллигентным. У нас дома скопинская ваза стояла на пианино. Украшала его. В ней ничего нельзя было хранить. Только время от времени осторожно протирать пыль. По праздникам или к приходу гостей в нее осторожно клали фрукты и осторожно их оттуда брали. Мама всем говорила, что это чешский хрусталь, богемское стекло[38 - Я?бы и?теперь думал, что наша ваза была из богемского стекла, кабы не увидел точно такую же на фотографии в?одной краеведческой книжке про Скопин.]. И все смотрели на вазу и на маму уважительно.