Наш третий клад

Эти, еще не виданные миром преступники, которые разрушили великую страну, которые залили ее кровью и слезами, совершив все самые гнусные из злодеяний, на которые вообще способен человек, конечно, только и мечтают о том, чтобы в случае провала быть подведенными под какую-нибудь «амнистию».

А я утверждаю, что именно «с точки зрения личной морали» прощение этих преступников недопустимо.

Неужели господа педагоги не понимают, что «прощение» в жизни равно «примирению», и полагают, что ребенок, на глазах которого убили его отца, истерзали его мать и изнасиловали его сестер, должен примириться с их убийцами, палачами, насильниками?

Мне нет никакого дела до того, что на этот счет сказано в Евангелии! Я знаю, что мир пока еще населен не бесплотными праведниками, а живыми людьми, в душах которых должны жить и любовь и ненависть.

Вытравить из души человека способность ненавидеть тех, кто достоин ненависти, это значит – опустошить его душу.

Без ненависти к злу невозможна любовь к добру. Кто не умеет ненавидеть, тот не научится и любить.

Как хорошо выражено это у того мальчика, который в своей бессознательной детской мудрости написал: «Из хорошего прошлого ничего не осталось, остались – за смерть старших братьев, за поругание семьи и родины – одна только месть и любовь к родине!»

Тут месть и любовь к родине неразрывно связаны, как нечто одно из другого вытекающее. И как же может быть иначе? Как можно сочетать любовь к родине с прощением ее обид?

Но для того чтобы месть и любовь были связаны неразрывно, нужно иметь живую душу, не заглушённую отвлеченной, книжной моралью. Для взрослого книжника, никак не могущего позабыть о своих «вечных началах», это невозможно. На это он не способен.

Зато способен на такие логические абсурды, как то, что на одной странице он пишет о «невозможности примириться с прошлым», а на другой старается внушить детям мысль именно о необходимости примирения!

Только люди, мертвые сердцем и живущие в сфере отвлеченностей, не способны принять жизнь такою, какова она есть, и могут соединять «невозможность» с «необходимостью».

5

Прошлой зимой в эмигрантской печати «был великий спор» между «отцами и детьми» русской эмиграции. «Дети» наговорили по адресу «промотавшихся отцов» много кислых слов, а «отцы» обиженно ворчали что-то о своих великих заслугах по части выработки «вечных ценностей».

Каюсь, мне тогда эта тема не внушила особого интереса. Она показалась пресной. Какой-то «изюминки» в ней не хватало.

Эту изюминку я нашел теперь, в том столкновении книжной морали отцов с живым чувством детей, которое произошло на страницах книги «Дети эмиграции». Именно в вопросе о мести я, так сказать, собственными глазами увидел, какая пропасть взаимного непонимания лежит между отцами и детьми нашего времени.

Отцы прожили свою жизнь как у Христа за пазухой, «погружаясь в искусства, науки, предаваясь мечтам».

Отгородившись стеной из книг от грубой действительности, в тиши своих уютных кабинетов, они с пафосом декламировали:

Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман!

И насколько они были далеки от жизни, насколько мало понимали народ и человеческую природу вообще, то воочию показали нам их беспомощность и растерянность при первом ударе революционного грома.

Когда кровавый шквал смыл без остатка все «возвышающие обманы» и показал подлинный звериный лик революции, они оказались способны только кудахтать вокруг этой революции, словно курица, высидевшая утят.

Они говорили, говорили, говорили – и в конце концов проговорили и революцию, и родину, и самих себя.

Впрочем, нет… в том-то и дело, что себя они, к сожалению, все еще не проговорили!

Нет, шквал революции сошел с них, как с гуся вода, и, ошпаренными тараканами разбежавшись по свету, они остались такими же, какими и были: беспочвенными мечтателями-идеалистами, не способными на настоящее, горячей кровью облитое чувство. По-прежнему они говорят, говорят, говорят о своих «вечных ценностях», которых решительно некуда девать, и считают свою мертвую книжную мудрость единым законом жизни. Оттого для них оказывается разрешимой такая китайская головоломка, как соединение невозможности с необходимостью, и оттого не могут они понять простого, человеческого сочетания ненависти с любовью.

6

А «дети», которых, по образному выражению одного мальчугана, «родина проводила штыками и пулеметами» и души которых не засорены книжной моралью, уже поняли, что жизнь есть жизнь, правда есть правда и самая ужасная, самая отвратительная правда дороже самого возвышающего обмана.

Ибо обман рассеивается, а правда остается.

С головой окунулись эти несчастные дети в кровавую гущу революции, и им некогда было мечтать о том, чего нет на земле. Они жили непосредственными человеческими чувствами – боли, страха, гнева, жалости, скорби, любви и ненависти. Ведь у них не было никаких «светлых традиций» шестидесятых и иных годов, которыми и до сих пор живут седовласые мечтатели. Им глубоко чужда наша идеологическая непримиримость; их любовь к родине, их отношения к людям просты и ясны, как всякое непосредственное чувство.

Это чувство говорит им, что у родины, а следовательно, и у них самих (ибо нельзя же, любя родину, отделять себя от нее!) есть страшные, подлые враги. А они не привыкли мыслить отвлеченными понятиями. «Борьба классов» и тому подобные «суммарные» измышления им ничего не говорят. Здоровое, непосредственное восприятие жизни определенно связывает в их представлении все пережитое, все эти неизбывные муки и неизгладимые унижения с живыми людьми – врагами.

И поэтому для них ясно, что нельзя любить родину, примирившись с этими врагами. Нельзя забыть незабываемое и отказаться от такой простой человеческой мысли: страшные преступления требуют страшного возмездия!

Как может человек, на глазах которого убивали, грабили, насиловали, примириться с мыслью о том, что все эти злодеяния останутся безнаказанными?

Такая мысль не свойственна человеку. Именно эта несвойственность и создала легенду о Страшном Суде.

Конечно, я говорю не о «мести» за отнятые имения и украденные серебряные ложки. Это дело наживное. Это можно простить и забыть без следа. Тем паче, что у детей-то как раз и не было ни имений, ни ложек.

Но как можно забыть то, о чем рассказывает, например, хоть вот этот мальчуган:

«Я очень испугался, когда пришли большевики, начали грабить и взяли моего дедушку, привязали его к столу и начали мучить: ногти вынимать, пальцы рвать, руки выдергивать, ноги выдергивать, брови рвать, глаза колоть; и мне было очень жалко, очень, я не мог смотреть!»

Неужели можно, будучи живым человеком, а не ходячей книжкой, представить себе, что этот мальчик, выросши и вернувшись на родину, может случайно услышать этот же рассказ из уст какого-нибудь прощенного большевика и не убить его на месте?

Если да, то пусть лучше он никогда и не возвращается на родину! Он недостоин будет не только родины, но и звания человека. Ибо человек может сам взойти на крест, но простить распятие не может, не должен. Людей, которые на это способны, я остерегаюсь называть людьми.

«Они потребовали маму и старших сестер на допрос. Что они с ними делали, я не знаю. Это от меня и младших сестер скрывали. Я знаю одно, – скоро после этого моя мама умерла!»

Ах, милая, бедная девочка! Забудь об этом!.. Во имя «вечных ценностей» забудь, вырасти большая, вернись в Россию и выйди замуж за одного из тех, кто сделал с твоей мамой и сестрами то, что от тебя скрыли. Ведь «выгоднее придерживаться духа амнистии»! Авось прощенный большевик сделает с тобою то же, что сделал с твоей мамой и сестрами с таким же удовольствием, но без всякого вреда для твоего здоровья. И тебе будет приятно, и ему будет хорошо!

Тьфу!..

7

Нет, русские дети, никогда не забывайте, что сделали с вашей Родиной, с вашими отцами, братьями, сестрами и матерями, с вами самими!

Если мы окажемся способными это забыть и простить, то, значит, мы были достойны того, что с нами сделали.

Не слушайте людей, у которых вместо сердца – мораль, а вместо головы – точка зрения.

Кстати, эти люди недавно праздновали День русской культуры и совали в нос всему свету имя Пушкина. Они кричали, что Пушкин наш национальный гений, что в Пушкине весь русский народ, что каждое слово Пушкина свято.

Так напомните же им этого Пушкина, которого они, очевидно, позабыли…

Быть может, нам не суждено вернуться на родину. Быть может, мы так и умрем далеко от родной земли. Но и умирая, мы сохраним и унесем с собой в могилу то последнее, что у нас осталось:

«Мой третий клад – святую месть!» <…>