Из подвала

– П…почему? – со скорбным недоумением спросил Антон, поднимая посоловевшие, налитые слезами глаза.

– А потому, – ответил половой и внушительно прибавил: – Пожалуйте из заведения.

– Эт…то почему? – еще с большим недоумением и с глухо подымавшимся в нем раздражением повторил Антон.

– Оченно безобразно… Пожалуйте, честью просят, – настойчиво твердил половой.

Антон оробел и встал.

– Ну, что ж… я пойду… Рабочему человеку нельзя посидеть… гм… очень странно, – бормотал он, отыскивая шапку, упавшую за стул.

– Ничего, ничего, пожалуйте! – твердил половой. Антон, покачиваясь, двинулся из зала, а чувство обиды все больше и больше росло в нем, причиняя его пьяному мозгу почти физическое страдание. Половой шел за ним, но Антон покачнулся между столами, повернул и влетел в двери бильярдной. Теперь он был уже так пьян, что почти ничего не видел и не понимал; перед его глазами стояло какое-то оранжевое марево, в котором плавали и тонули лица, звуки, голоса и быстро бегающие по ярко-зеленому сукну шары. Половой задумчиво постоял у дверей, но кто-то кликнул его, и он исчез. Антон, широко расставив ноги и опустив голову, тупо присматривался к тому, что делалось на бильярде, и все усиливался понять, в чем дело, – не то на бильярде, не то в нем самом. Тот самый приказчик, который толкнул его и обругал, попался Антону на глаза, и Антон машинально долго всматривался в него.

– Дуплет в угол! – звонко прокричал приказчик, и в эту самую минуту Антон вспомнил его лицо, и беспредметное чувство озлобленной обиды, которое мучило его, вдруг нашло исход. Точно что-то бесконечно огромное в мгновение сжалось и вылилось в это тупое усталое лицо.

– По…звольте, – проговорил он неожиданно, подходя к бильярду и всем телом наваливаясь на сукно.

– Чего? – машинально спросил приказчик и, не дожидаясь ответа, оттер Антона плечом и крикнул: – Пятнадцатого в угол направо!

– Нет, это что… направо! – со злобной бессмысленностью сказал Антон.

– Отойдите, отойдите, – протянув между ним и бильярдом машинку, говорил маркер.

Но Антон отстранил машинку рукой и, не спуская воспалившихся глаз с приказчика, продолжал:

– Нет, что же… я тоже играть желаю… Имею такое намерение, чтобы… направо!.. Разве как рабочий человек… нельзя, чтобы…

Маркер взял его за локоть.

– Нет, ты пусти… чего хватаешь?.. А он меня толкнул… рабочего человека! У меня руки че-ерные, – слезливо сказал Антон, показывая черные корявые пальцы: – рабочий человек… а он меня так… Желаю я знать, как это так, чтобы рабочего человека направо!

– Ишь мелет, пьяная рожа! – засмеялся приказчик. – Маркер, ты чего смотришь?

– Ступай, – сердито проговорил маркер и взял Антона за плечо.

И вдруг чувство обиды возросло в Антоне с бешеной силой.

– Пу…сти, – сквозь зубы крикнул он задавленным голосом и с силой вырвался, так что затрещал пиджак. – Он толкнул, а меня хватать! – совершенно трезвым тоном прокричал он и смахнул рукой шары с биллиарда.

Шары со стуком полетели через борт, но Антона уже схватили за руки, сшибли с ног и поволокли по полутемному коридору.

– Пусти!.. черти! – кричал Антон.

Кто-то с размаху ударил его по скуле, и соленая кровь сразу наполнила ему рот. А голос, как показалось Антону – приказчика, торжествующе прокричал:

– Вот так… славно!

И в ту же минуту Антон увидел перед собою отворенную на темную улицу дверь, и на него пахнуло свежим сырым воздухом.

– Врешь… – хрипел Антон, изо всех сил цепляясь за косяки скрюченными пальцами.

Но руки оторвали, и, получив страшный, точно весь мир свернувший, удар по затылку, Антон влетел в темноту и пустоту, поскользнулся на тротуаре, треснулся коленом о тумбу и всем телом грузно покатился по мостовой.

– Берегись, черт! – тоненько, с испугом, прокричал извозчик, и Антон где-то близко от себя услышал тревожное храпение и мягкий теплый запах лошади.

Он поднялся, шатаясь и сплевывая кровь. В ушах у него звенело, в глазах ходили круги и скула трещала от ломящей тупой боли. Антон машинально потрогал мокрое колено и не мог разобрать, кровь это или вода.

– Так, – с горькой злобой сказал он громко, помолчал и прибавил – так, значит!..

И тут уже ясно и понятно увидел, что жизнь его – несчастная, горькая жизнь, что его обидели, и что обижали всегда, давно и постоянно. Антон заплакал и погрозил кулаком запертой двери.

– Раб…бочего человека! – проговорил он сквозь слезы и пошел вдоль улицы, чувствуя себя бесконечно несчастным и обиженным. Он повернул за угол на большую улицу и вышел опять к главному входу в трактир, где стоял швейцар в шапке, горел яркий фонарь и ругались между собою извозчики. В это время из подъезда вышли два приказчика, окончив игру, и, дымя папиросами, пошли по тротуару.

Антон увидел их и сначала ошалел от страшного, еще не известного ему чувства, а потом, нащупывая в кармане сапожный нож, качаясь на ослабевших ногах, погнался за ними.

На тротуаре было много народу, – шли, смеясь, какие-то женщины, офицер толкнул Антона, двое мастеровых заступили ему дорогу, – но Антон уже ничего не видел, кроме со страшной яростью врезавшегося ему в глаза круглого черного котенка, уходившего от него по тротуару. Раз он чуть не потерял его из виду; ему не давали дороги, и Антон сбежал на мостовую, сразу обогнул две-три кучки людей и догнал приказчиков.

Они смеялись, и один, не тот, который толкнул Антона, говорил:

– Вон она… Машка!

И остановились близко к какой-то женщине в огромной красной шляпе, призрачно качавшейся в неверном свете фонарей.

– Откуда плывете? – хриплым басом спросила она, а в это время Антон догнал их и со всего размаху, упирая всем телом, ткнул приказчика ножом в спину.

Он успел почувствовать, как мгновенно прорезал толстый драп и со скрипом, дошедшим по лезвию, что-то упругое и твердое, сразу ставшее хлипким и мокрым, бросил нож и, сам еще не зная, зачем и куда, бросился бежать. Крикнул приказчик или не крикнул, Антон не слыхал, но видел, как на мокрых плитах тротуара, блестящих от фонарей, на том самом месте, где только что стоял человек, очутилась какая-то черная бесформенная куча.

И ему показалось, что все, что только было во всем свете, со страшным ревом и топотом бросилось за ним.

Облившись холодным потом от ни с чем не сравнимого животного ужаса и дико выкатив глаза, Антон ударился в темный переулок и стремглав полетел вдоль улицы, не видя, что делается сзади, но слыша за собой отчаянный многоголосый крик.

Отчетливо топоча ногами и тяжело сопя, за ним бежали дворники, городовой и трое мастеровых в опорках.

– Держи-и! – странно и страшно раздавалось из конца в конец темной улицы.

Хрипя от страшного бега, задыхаясь от слюны, наполнившей все горло, Антон повернул в одну и другую улицу, тяжко столкнул кого-то с дороги и, выпучив глаза, весь в поту, помчался по тротуару вдоль набережной темного и грязного канала, от черной воды которого несло холодом и сыростью.

Как раз на повороте встречный городовой схватил его за рукав, но поскользнулся и загремел шашкой по мокрым камням мостовой.

Антон все летел, прыгая, скользя, хрипя, сопя и рыча, как дикое загнанное животное. Ужас придавал ему такую силу, что крики догонявших и пронзительные свистки слышались уже где-то далеко сзади, в черном, еле пронизанном слабым желтым светом фонарей мраке.

Антон перебежал мостик, перескочил в сторону через какую-то канаву, спугнув бездомную собаку, упал на руки, вскочил и выбежал в темное пустое место, поросшее черной травой, уныло рвавшейся от ветра. Тут было пусто и холодно, фонари горели где-то далеко позади и впереди, а в стороне чернелось что-то похожее на лес, и оттуда слышался долгий заунывный шум деревьев.

III

Всю ночь Антон пролежал в яме, полной мокрых листьев, и вокруг него была только тихо шуршавшая трава, а над ним холодное, черное, неустанно моросившее невидимым дождем небо. Антон лежал, съежившись от холода и чувствуя, как все его тело пронизывает и мозжит насквозь холодная вода, а в голове его обрывками и скачками неслись спутанные и бессвязные мысли. Только одна была ясна и совершенно понятна ему, что прежняя жизнь кончена, что ему уже никак нельзя очутиться снова в своем подвале за прежней работой. Сначала это было странно и страшно ему, но, еще раньше чем он догадался об этом, в душе его поднялось смутное радостное чувство.

«Конец, значит? – спросил он себя и от этой мысли даже поднялся и сел: – Фа… довольно!» – с немым торжеством, точно бахвалясь перед кем-то, всю жизнь давившим его, подумал Антон, и радость становилась все сильнее и сильнее, и чувство свободы заглушало страх и смутное недоумение перед будущим.