Этна

– Это же здесь, – уверенно показала она мне на неприметный левый поворот с шоссе, которое давно уже на шоссе было не похоже. – Здесь-здесь… Совсем близко.

А потом было «вот за поворотом тут стоял рыбный ресторан у моря со стеклянной верандой – не может быть, он есть! Да тут вообще ничего не меняется, какое счастье!».

Вообще-то для меня это стало открытием: у нас на острове есть, скрываются в зелени, вот такие как бы деревни? Да даже и целые городки из очень странных домиков – круглых: с закругленными крышами и перилами балконов. Все очень-очень простые, все немного старые и смешные. Но увитые бугенвилеями и виноградом, с разросшимися пальмами и множеством иных деревьев. Шестидесятые годы. Памятник. И какой-то умерший памятник – где люди?

– Всё как тогда, – заторможенно сказала великая женщина. И вдруг резко обернулась ко мне:

– Этот поселок вот так и стоит пустым большую часть года. Это виллы, не дома. Но с мая по сентябрь – всё гудит. А уж как тогда гудело… К нам приезжали они все, Росселини, Джина как-то посетила, кто еще… Да Бернардо же! Бертолуччи, я имею в виду!

Вы можете сделать вечным лицо. Голос, к сожалению, пока не можете, он дрожит и вас предает.

– Идут себе вот по этой улице под ручку, в мятых штанах, что-то жуют на ходу – вот эти люди, с этими именами, – продолжала она, обращаясь как бы не ко мне. – Золотое кино, золотой век, и он был тогда здесь. Ах, вот сейчас направо, еще чуть-чуть…

Она, чуть споткнувшись, выбралась из машины. И замерла, подняв голову к наглухо забранным ставнями окнам повыше бетонного забора.

– Мы можем позвонить, сделать вид, что ошиблись, – подсказал я.

– Ах, нет, нет, а вдруг оттуда выйду – представьте, выйду я сама. Тогдашняя. Нет, давайте лучше… Вот отсюда я ходила каждый день к морю по этой тропинке. Я как раз тогда перестала быть женой Василия, э-э-э, Павловича, и мы с одним человеком сняли тут виллу на два месяца, а там, на берегу, были такие противные плоские камни. Но я же помню каждый из них и то, что за одним камнем песчаное дно, там не опасно.

У моря она строго на меня посмотрела:

– Ведь вы меня видели голой, как и многие-многие другие, на экране? Не отрицайте. Ну, и вот.

Этого нельзя было отрицать. Видел и помню.

Я так и сидел от нее метрах в пятнадцати на пустом берегу в конце пустой и безлюдной улицы, особо не отворачиваясь. И получал свой урок – что голая женщина может быть прекрасной всегда; впрочем, она постаралась оставаться ко мне спиной. Прекрасной спиной, с настоящей талией. Женщина у моря, чуть покачивающая бедрами, боящаяся оступиться: а ведь это красиво. Боже мой, ведь ей уже более шестидесяти лет.

И она, возможно, нашла бы купальник в своей сумке и в машине бы переоделась. Но делать этого не стала, и молодец.

Сохла на горячем ветру она недолго, и я думал, что дальше – наверное, все-таки в Таормину, а это очень жаль, но… Оставалось кое-что еще.

– А вы знаете, вон там за углом был магазин, – куда более спокойным, чем раньше, голосом сказала мне она. – И мы туда бегали за всем – за всем. Так вот, денег тогда ни у кого особых не имелось, а в магазине лежала такая колбаса. Вы не поверите, диаметром в полметра. А ведь мы все из СССР, у нас тогда была та, «любительская»… Точно такая. Но тут – полметра толщиной, и вкусная, вкусная! И вот представьте – огромным ножом этот усатый человек снимал лепесток заветрившегося края и отрезал нам…

Магазин, как ни странно, тоже был на месте, и в самом центре прилавка…

– Вот же она!!! – восхитилась великая женщина. – Она так и лежит! Вы видите? Вы видите?

– Это мортаделла, – сообщил я. – Еще бы ей не лежать. В нашем сельском магазине она тоже есть… А давайте попросим отрезать кусочек?

– Ах, мортаделла – теперь я знаю, как ее зовут, – чуть упрекнула меня она. – И – нет уж, пусть лежит. Я просто буду знать, что всё это есть. Да, ну а теперь…

Выходя из машины на площадке «Атлантиды», нависающей над морем, она чуть сухим голосом спросила меня:

– Вы уверены, что я вам ничего не должна?

– Только я вам, – усмехнулся я. – И вот что…

Я полез в сумку на заднем сиденье, вытащил оттуда бутылку изумительного просекко – оттенки чуть вяленных яблок и свежих абрикосов, послевкусие сушеных горных трав, очень деликатные пузырьки – и отдал ей со словами:

– От благодарной России. Обязательно надо охладить.

Она приняла бутылку как должное, мило улыбнувшись неподвижным лицом.

* * *

Это было только вчера, днем позже той самой истории – мигалки, вертолеты, странное вторжение в мое жилище, кровавые полотенца и всё прочее.

И я бы уже забыл эту загадочную историю так, как мы стараемся забыть две машины, врезавшиеся друг в друга на шоссе: металл, осколки, пластик, носилки с укрытым с головой телом у обочины – аккуратно притормозив, мы бросаем на этот ужас взгляд и проезжаем мимо. И выбрасываем всё это из памяти навсегда: нас не касается.

Но тут продолжение последовало менее чем через сутки. На закате воскресенья. Причем в таком месте, где вообще ничего, кроме хорошего, быть не может.

На нашем дворе.

Кантина, то есть винодельня, – она строилась не для войны, в щелях между камнями нет микроскопических частиц крови средневековых воинов, тут вам не замок Банфи в Тоскане. И всё же…

Здание построено примерно в 1830 году как зерновое хозяйство – сицилийское зерно тогда ценилось куда выше сицилийского вина. Но нравы на острове, наверное, были сложные. Построить зерновое хозяйство из четырех длинных двух-трехэтажных зданий под мощными черепичными крышами, вместе образующих замкнутый квадрат вокруг обширного двора, настоящую крепость? В Германии я бывал в таких винодельнях, но там сразу говорили, что это не то что «бывший» замок – он и сегодня именно шлосс и ничто другое.

Может, в те времена на Сицилии любили воровать зерно друг у друга, причем телегами? Или хозяева не очень верили, что мирное время – это надолго?

Винодельня как таковая прилеплена к этой крепости сзади, ее почти ниоткуда не видно, это сверхсовременное хозяйство с оборудованием какого-то двадцать второго века, с полным компьютерным контролем, сюда – посмотреть на это чудо – привозят студентов, будущих виноделов, даже из Пьемонта и Милана. Здесь два погреба, для белого и красного; под белое идеально подошло старое зернохранилище, без всякого искусственного климата. С красным всё оказалось посложнее, без климат-контроля не обошлось.

Но так или иначе, для большинства из нас, местных, работа – это там, сзади (исключение – наша команда «гостеприимщиков», у нас работа везде). А во дворе у нас отдых.

Двор большой, от ворот не очень-то различишь выражение лица человека на том конце. И он вымощен тем, что от 1830-х осталось в неприкосновенности, – крупным булыжником, почти плитами, косыми, как морская волна; между этими камнями виднеется песок и прорастает тоненький вьюнок. А в дальнем конце двора раскинулось не просто дерево, а огромная и зловещая магнолия. В мае она покрывается громадными цветами и выглядит тогда даже не очень грустно.

Когда надо поговорить с кем-то всерьез – например, Альфредо им не вполне доволен, – то люди парочкой уходят к магнолии и сидят там на мощных облицовочных камнях, магнолию опоясывающих. Но это если тут не качаются наезжающие время от времени дети – на дереве каждая семья привешивает свои качели, а дети сами разбираются, когда и какие из них им больше нравятся.

Но когда надо просто поболтать (почитать, покурить и так далее), то для этого есть несколько стульев и скамеек в углу, под полностью увитой зеленым плющом стеной графской библиотеки, занимающей почти всю сторону крепостного квадрата, того, что обращен к склону вулкана.

Потрясающе уютный угол. И встретить здесь можно кого угодно. В конце концов, здесь одно из самых знаменитых в мире винных хозяйств, и гости бывают такие, что… Ну, полгода назад вот на этой самой скамеечке сидел Альфредо, а рядом с ним, представьте себе, Кристиан Муэкс, главный в легендарном и любимом новыми русскими шато Петрюс, «человек года» по версии «Декантера». Шапка потрясающих волос, изящные очки, пиджак поверх майки. На интервью с ним люди записываются за год. А тут – «посмотрите, Кристиан, это тот человек, который выносит нам с вами приговоры в своих колонках».

По идее, сцена должна была разыграться следующая: «кто же вы, светловолосый незнакомец?» – спрашивает меня человек-легенда. «Рокотофф!!!» – звучит грозный ответ. «Ах!» – говорит Муэкс, будто пораженный в самое сердце, и замертво падает со скамейки.

На самом деле всё было несколько по-другому. «Рокотофф», – сказал, конечно, я. «А!» – ответил хозяин прославленного шато и тонко улыбнулся.

Нет, он не повторил знаменитую ковбойскую шутку: «Рокотофф? Тот самый, вы говорите? Не может быть. Впервые слышу о таком». Но ситуация была та же самая. Ну не читает Муэкс мои колонки в португальских, немецких, голландских и прочих газетах и журналах. Он читает только то, что выходит на его лягушачьем языке, ну, на английском. А эти две языковые зоны без меня отлично обходятся.

Но потом, кажется, он все же вспомнил нечто – да, есть какой-то экс-русский винный критик, – и мы с ним с удовольствием поговорили минут десять, и вот вам очередная колонка. За которой даже не надо было идти дальше своего двора.

* * *

И вот сейчас я, еще не забывший о Таормине и море, только что сменивший льняные пляжные одежды на здешнюю летнюю униформу – брезентовые штаны, марлевую рубашку и спортивные туфли для ходьбы по виноградникам, вышел из своего домика подышать. Подышать, свернув целую гору почты, сделав для «Пьетро дель Куоре» обещанный к завтрашнему дню презентационный материал для каких-то китайцев-импортеров, сверив английский текст с полуангличанином Борисом, не способным писать в принципе… Кивнул Альфредо, который был на той стороне двора: всё готово.

Сел в одиночестве на скамеечку в тот самый угол под библиотекой. И задумался о судьбах цивилизаций. У немцев или испанцев я тоже бывал в похожих дворах, но, допустим, у немцев если то старина, то вылизанная до мелочей, кажется, даже подметающаяся каждый день. А здесь у нас живет неподдельное мягкое итальянское раздолбайство. Например, бочки, распиленные пополам и заполненные землей – для цветов: и пусть эти цветы растут как хотят, а если это вьюнок, то пусть взбирается куда желает. Или цвет, неповторимый цвет двора: персиковые стены, а внутренние ворота и ставни – индиго. Но это они там персиковые, где их штукатурили, а вот здесь…

И я перевел взгляд на стену, под которой я сидел. На нее ведь можно смотреть бесконечно, как на море: древние кубические камни, между ними кирпичи странного вида (этакая мозаика, вделанная в старый седой цемент). И там же кирпичи более современные, галька – всё подряд, корявая, живая стена. Вдобавок начиненная металлом: вот кованые здоровенные крюки, кольца и скобы, хаотично торчащие из цемента, чуть ржавые, смысл их существования утерян. Но раз торчат, значит – пусть так и будет: это Италия. И еще тут над каждой индиговой дверью мини-окошки со старинными решетками – отстреливаться?

Наверное, я утомился за клавишами: у меня в голове раздались отзвуки тех, давних выстрелов – звенящих ударов по металлу – которые мне до сих пор иногда снятся. И еще холмы, слоновья трава, остро пахнущий ветер. И «хлоп-хлоп-хлоп» лопастей вертолетного пропеллера, как пару дней назад у трех сосен.