Восемьдесят четвертый 2.0

– И что? Что ты сделал? – Уин и сам растерялся. В его представлении люди из Министерства Любви существовали в иной реальности и навсегда остались в старом мире, как в карцере. То, что они просто вышли из своих подвалов и кабинетов, повесили на вешалки забрызганные кровью фартуки и смешались с толпой, представить было невозможно. Это как напустить опарышей в питьевую воду и заставить людей ее пить.

– Что сделал? – переспросил отец. – Да ни черта не сделал. Только выяснил, что это точно он самый – Джон Ривер. Сидит на бережку в таверне с друзьями, пирует. Ему хорошо. Хорошо! – Отец в ярости грохнул кулаком по столу так, что чашки подпрыгнули. – Красномордый, сытый, успешный. Рот до ушей. Хохочет! Я зачем-то позвонил в полицию. А мне сказали, – отец судорожно вздохнул, – сказали, что у них нет причин задерживать палача.

Через полчаса Уин отыскал Ривера и его друзей в таверне на берегу. Открытая терраса, круглые столики в окружении плетеных стульев, таверна пользовалась в те годы большим успехом, особенно у «новых людей», как тогда на римский манер называли бизнесменов. С террасы открывался вид на синее зеркало реки, на красно-коричневые кирпичные новенькие домики на другом берегу, на черное кружево не успевших отогреться после долгой зимы ив. Волнующе пахло весенним пробуждением, талой влагой. Пробуждение – это слово царапало острым коготком под ребрами. Играла музыка, и даже в дождь на террасе было на редкость уютно. Картину отец передал точно: веселая компания за столом, трое мужчин, уже немолодых, две нарядно одетые женщины около тридцати, все под хмельком. Ничего отвратительного в этих людях не было. Напротив, женщины просто красавицы, в ярких платьях, одна – в желтом, другая в красном с синим, мать Уина никогда не выглядела такой ухоженной. Мужчины в костюмах, в белых рубашках, галстуки и пиджаки, правда, уже сняли. Обычная компания подвыпивших людей среднего возраста. Уин как-то сразу определил, кто из этих троих Джон Ривер. Вот этот румяный седовласый улыбчивый человек с очень холодными глазами, спрятанными за стеклами очков.

Уин подумал, что наверняка этого Джона Ривера люди куда больше любят и уважают, нежели отца. От этой мысли его затрясло – не от страха, а от ненависти и гнева.

– Джон Ривер? – он ощутил горьковатый вкус во рту, будто желчью приправлено было имя.

– Чего тебе, мальчик? Бутылки сбираешь? – Ривер поднял на него глаза. – Извини, но тару забирает хозяин. Это его собственность. Закон надо соблюдать.

– Я – Уин Спенсер, а моего отца зовут Ричард Спенсер.

– И что? Я мальчиками не интересуюсь. Вот бабец в полном соку – другое дело, – хохотнул Джон Ривер и ущипнул свою спутницу в желтом. В ответ так игриво взвизгнула.

– Это вы допрашивали отца в Министерстве Любви.

– Э-эх парень. Ну, какой ты наивный. Ты и представить не можешь, сколько всякой швали я выпотрошил в Министерстве. Думаешь, я помню по именам каждую амебу?

– Это пепел тех, кого распылили! – закричал Уин и высыпал в лицо Риверу, на стол, на бокалы и бутылки золу из коробки.

Женщины завизжали, принялись стряхивать с себя седой прах, опрокинулись бокалы. Уин схватил одну из бутылок и, размахнувшись изо всей силы, опустил на голову Ривера. Нет, на голову не получилось – удар пришелся по ключице, бутылка разбилась, и осколок вспорол кожу. В руке Уина осталась розочка, он попытался достать Ривера, но не успел – один из мужчин ухватил его за шиворот, как котенка, и швырнул на землю. А потом, подскочив, принялся метелить ногами. Уин все же умудрился как-то извернуться ужом, подобрать осколок и всадить в ногу нападавшему.

Как выбрался он из той таверны на берегу, Уин точно не помнил. Кажется, из свалки его вытащил хозяин заведения. Уже ночью отец отыскал его в больнице – Уину раскроили лоб так, что пришлось накладывать швы, были сломаны ребра и правая рука в двух местах.

– Ты с ума сошел? Зачем ты это сделал? – кричал отец. – Идиот! Они же могут выдвинуть обвинения. Да, да, они точно подадут в суд. Тебя посадят за нападение! И меня привлекут!

– Ты бы видел их лица! – скривил губы Уин. – Когда я сказал, что это прах распыленных. Они визжали от ужаса, как свиньи.

– Прах распыленных? Где ты его взял? – изумился отец.

– Просто зола. Зола из нашего камина. Я ее просеял, чтобы не осталось кусочков угля и походило на перепел из крематория, на тот, что остался от мамы.

– Ты не представляешь, что натворил! Ты всех подверг риску! Идиот!

– Пап, ты что, струсил? – Уин хмыкнул. – Неужели ты боишься этих гнусов?

– Если бы ты побывал там, у них, Уин, ты бы так не храбрился. Хотя, дело тут не только во мне.

– Ты за меня боишься?

– За тебя – да. Но не только, – отец явно что-то не договаривал, но ни тогда, ни потом Уин так и не смог вытянуть из него правду до конца.

Какое странное выражение – вытянуть правду до конца. Как будто правда – это сгнивший коренной зуб, который надо непременно вырвать.

С той поры залегло меж ними тектонической трещиной отчуждение. Отец отмалчивался и ничего не желал объяснять, Уин в свою очередь злился на отца за его желание спрятаться, не высовываться именно теперь, когда все переменилось. Ему хотелось непременно доказать, что вот он сумел сохранить мужество там, где отец струсил, но не представлял, как это сделать. У отца была универсальная отговорка: «Ты там не был».

И в этом он был прав.

Кстати, Ривер с заявлением в полицию не пошел. Почему? – иногда задавал сам себя вопрос Уин. Неужели палач испугался дерзкого подростка? Или кого-то другого? Чего боятся такие как Ривер? Быть может, огласки? Боятся, что их имена будут названы, а лица попадут в газеты? Они привыкли существовать в тени, свет их убивает.

Уин чуть ли не каждый день видел высеченные на камнях фундаментов старых домов имена распыленных. Надписи появлялись там и здесь, и с каждым месяцем их становилось все больше. Домам, откуда их забирали в Министерство Любви, до сноса теперь нести печальные клейма. Но не было ни одной надписи, ни одной таблички с фамилиями палачей. И казалось порой, что жертвы убивали себя сами, и только казненные спустя много лет оказались виновны в пролитии крови.

4

Уин, как всегда, приехал первым поездом. Он обожал эти послерассветные часы летом – когда косые лучи солнца сквозят сквозь ветви, и на песчаных дорожках дрожат тени. Капли росы на листьях, на траве. Запах весеннего утра, ни с чем не сравнимый.

«Если доведется умирать, то лучше здесь», – подумал Уин.

Странно, но мысли о смерти почему-то все чаще посещали его в последнее время. Не страх, но какая-то жажда упокоения, безмятежности. Усталость он ощущал постоянно. Она накапливалась в костях, соперничая со стронцием давно отгремевших атомных взрывов, она обволакивала тело и душу липкой паутиной беспросветности. Достижение цели, победа, радость творчества – вот лекарства, которые способны справиться с паршивым недугом. Но эти сокровища заперты в неведомой пещере, путь извилист, а вход завален так, что даже не виден. Оставалось доступное: кофе и алкоголь.

Он подоспел к завтраку – неизменные овсянка, яичница, чай. Всегда одно и то же, изо дня в день, из года в год. Даже истертая скатерть на столе все та же, что в дни его детства, замусоленная, пятнистая. Почерневший кофейник на газовой плитке. И овсянка, как всегда, пригорела.

После завтрака тетка осталась на кухне мыть посуду, а дядя Боб уселся у камина.

– Смотри, Ричард, не надрывайся там, – напутствовал брата дядя Боб. – Пусть молодое поколение вкалывает так, как мы с тобой. Хотя они все лентяи, свободные теперь ничегошеньки не делать.

Уин сомневался, что дядя Боб вообще когда-то в своей жизни вкалывал. По природе он был уникальным бездельником, и сколько помнил Уин, дядя Боб либо лежал на диване, либо сидел в кресле с газетой, либо пялился в телекран. Иногда первое, втрое и третье одновременно. Уин был уверен, что и на службе в Министерстве Изобилия (оно единственное сохранило свое названия со времен Большого Брата), дядя Боб просто отсиживал положенные часы. Попытка выкликнуть его на огород и заставить взять лопату в руки всегда заканчивалась безрезультатно. Зато он обожал пересказывать услышанное по телекрану или прочитанное в газетах. И вечно что-то предлагал купить, завести у себя, куда-то вложиться. То требовал, чтобы отец держал кур, то выискивал в газетах объявления о продаже поросят, обводил карандашом и подсовывал старшему брату. Свиней, кстати, отец терпеть не мог.