Лига мартинариев

– От Лидки ушел? – уточнила я, не понимая, почему в таком случае он должен прятаться.

– Вообще ушел. От них. Так спрячешь?

Я пожала плечами, что могло означать и «да», и «нет». Меня не радовал его приход. Рана только – только начала подживать, а тут он пришел надрывать подсохшую корочку. Больше всего на свете мне хотелось вытолкать его за дверь. Но я стояла и не двигалась.

Сашка остановился перед зеркалом и принялся рассматривать свое отражение.

– Волосы грязные. А я и не заметил. Вчера только мыл. Лидка терпеть не может грязных волос.

Сашка бесцеремонно полез в шкаф, достал свое любимое полотенце в красную полоску и, шаркая ногами, побрел в ванную. Вид у него был абсолютно разбитый и жалкий. Он болезненно сутулился, и куртка на нем сидела вкось, будто с чужого плеча.

– Ты болен? – спросила я, идя следом и пытаясь припомнить, какой надо с ним быть – внимательной, многословной, задумчивой, какая «я» ему нравилась прежде. Но ничего не вспоминалось. Ничего.

Мой вопрос задел его, он замер, ощупывая в коридорной темноте смутно – знакомые двери.

– Наверное, да. Включи «Танец», и погромче, – он махнул рукой, отсылая меня, будто горничную.

Если он просил поставить «Танец смерти», то настроение у него было паршивое. Впрочем, у него часто бывало паршивое настроение. Особенно в последние дни нашего совместного бытия. Тогда «Танец смерти» крутился целые сутки неостановимо. Теперь он слушает его вместе с Лидкой или один? Я была уверена, что Лидке нравится совсем другая музыка.

Сашка вернулся из ванной, закутанный в полотенце, как римлянин в тогу, плюхнулся в кресло и стал слушать, прикрыв глаза покачивая в такт головой. Он балдел от каждой музыкальной фразы.

– Пашка процветает, – сказала я, чтобы хоть что-нибудь сказать, разумеется, невпопад. – В команде у Старика. Замом.

Сашка поморщился – его не интересовали успехи моего сводного брата – и предостерегающе поднял палец. Тут был его любимый переход, когда внезапно, перебивая бесконечную, разлитую озером грусть, вступали трубы – то ли архангельские, то ли военные, из старинной армейской побудки, заглушая тоску поражения и смерти. Современный музыкант вдохновенно передрал полонез Огинского, сумев сохранить невыразимую первобытную печаль, так сладко тревожащую славянскую душу.

– Еще, – выдохнул Сашка едва слышно, когда мелодия отзвучала, и я послушно включила повтор.

Сашка поднял на меня глаза и, вздохнув, попросил жалобно, будто ребенок, выпрашивающий конфетку:

– Евочка, пойдем со мной. Поговоришь с Лидкой.

– Ты же просил тебя спрятать, – напомнила я.

Лицо его передернулось, будто я напомнила о чем-то неприятном.

– Лучше все-таки поговорить. Объясни ей, что так, в конце концов, нельзя, – он тряхнул головой, и с волос его полетели брызги. – Если бы ты знала, как она меня мучает. Невыносимо! Только почувствует, что мне больно, и давай ковырять, чтобы еще сильнее, чтобы еще… – он задохнулся от горечи, будто сейчас разговаривал не со мной, а с Лидкой. – А сама при этом смеется. Я кричу: «Не надо, прекрати!» А она в ответ: «Зачем обижаться, дорогуша? Это глупо!»

Он вновь замолчал, вслушиваясь в мелодию. Я не понимала из его слов ничего.

– Ты все-таки моя жена.

– Бывшая, – уточнила я.

– Неважно. Все равно жена. Пойдем сейчас к Лидке, и ты ей все расскажешь.

– Что – «всё»?

– Как надо любить. Ты-то меня любила, я знаю. И сейчас любишь. Ты ее научишь, и она меня пожалеет.

Он вскочил и полез в шкаф, позабыв, что его вещей там давным-давно нет. Недоуменно порылся в моих тряпках, наконец опомнился, хлопнул себя по лбу и побежал в ванную одеваться. «Учить жалеть». Кое-кого я пыталась научить этому искусству. Но, насколько я знала Лидку, здесь случай безнадежный.

Пока мы шли – а идти было два квартала, – он все время глядел на часы и бесцеремонно подталкивал меня в спину, будто опасался, что мы можем опоздать. За этот год он сильно изменился, и я не могла понять, зачем он вообще пришел. Не уговаривать же Лидку полюбить его, в самом деле.

Город у нас странный, нервный какой – то, будто весь сведенный судорогой. Хотя внешне многие находят его привлекательным. Впрочем, нервные женщины часто пользуются успехом у мужчин. Так и наш город привлекает, тревожа. Впрочем, за последние годы он сильно принарядился: обветшалые фасады заново отштукатурили, ярко раскрасили и снабдили новенькими дверьми и крылечками. Особенно популярными сделались елочки и туи в кадках и огромных керамических горшках после того, как Старик завел их перед мэрией. Весь город можно сравнить с тусклой серой вещицей, местами, в сердцевине, она сверкает аляповатой позолотой, тогда как края облуплены и грязны. Нарядность всегда для избранных – как норковое манто для шикарных любовниц. Остальные по-прежнему носят примитивные мешки с выпушкой из искусственного меха.

А квартира Сашки была в самом убогом районе. Блочные коробки, обветшавшие в ожидании обещанного капремонта, они сбились в кучу, теснимые частными коттеджами, безвкусными, несоразмерными, с бесчисленным количеством окон и дверей по фасаду. На коттеджах все помешались. Идешь по улице – глядь, там, где вчера был сквер, торчит коттедж, или на месте старой бани – целая грибница.

Сашка жил в девятиэтажке на третьем этаже в крошечной квартирке, почти такой же запущенной, как и мой полудомишко. К тому же рядом на месте сквера построили двадцатиэтажный дом, закрыв для старой девятиэтажки солнце.

«Зря иду, – подумалось мне, – Лидка еще вообразит, что я пришла унижаться, вымаливать Сашку назад. А, ладно! Пусть думает, что хочет. Мне плевать. То есть, не плевать, конечно, но я могу потерпеть, лишь бы Сашке немного полегчало».

В вонючей темной парадной, обжитой подрастающей детворой да кошками, Сашка вдруг схватил меня за плечи, встряхнул, как куклу, и выкрикнул уже вовсе безумное:

– Сначала они сделали из меня дойную коровку. Теперь хотят, чтобы я стал погонялой. А я не буду, сказал, не буду, и всё! И плевать на всех несчастненьких, которых они пригревают!

Из его воплей я поняла лишь одно: ему невыносимо плохо.

Лидка сидела на кухне в розовом махровом халате на голое тело и ела пельмени со сметаной. Пельмени большие, круглые, с узорными краешками – такие делают только в ресторанах Ораса. Замечательно вкусные пельмени. Мне сразу захотелось есть. Просто зверски.

– Сейчас перекусим, – потер руки Сашка. – Присаживайся, Ева, – и пододвинул в мою сторону колченогий табурет.

– Пельменей больше нет, – радостно сообщила Лидка и промокнула губы кухонным полотенцем сомнительной чистоты.

– А что есть? – растерянно пробормотал Сашка, сразу потерявшись, вид у него сделался виноватый, жалкий.

– Не знаю. У тебя всегда со жратвой напряженка.

– Ну, тогда выпьем! – он неожиданно развеселился, сгреб на край стола грязные тарелки, достал из обшарпанного шкафчика початую бутылку «Столичной» и стопки. – Девочки, отметим встречу, – приговаривал он, разливая водку по стопкам. – Ева, ты давай, говори, – Сашка слегка подтолкнул меня в бок, напоминая о моей миссии. – Она тебе сейчас все объяснит, – шепнул, наклоняясь к Лидке, и заговорщицки при этом мне подмигнул.

– Объяснит? Она? – соперница брезгливо передернула плечами, будто отгоняла надоедливую муху.

На Сашку в эту минуту она смотрела без всякой приязни.

Глаза у Лидки удивительно красивые, прозрачные, немного навыкате. Загадочные глаза. Вообще, она из тех красоток, при виде которых у всех мужиков поголовно начинают течь слюнки. Только Сашка не из тех парней, кого удостаивают вниманием подобные фифы. Странно, как они вообще сошлись. В их союзе было что-то неестественное.

– Пришла забрать его назад? – Лидка окинула меня взглядом, исполненным невыразимого презрения. – Не выйдет. Я буду держать его на привязи, сколько захочу.

– Ты его не любишь!

Я вдруг почувствовала такую сильную боль, что все поплыло у меня перед глазами. Сквозь застилавшую глаза пелену я разглядела, как Лидка довольно ухмыльнулась и сделала Сашке какой-то знак. Бывший муженек подскочил ко мне с неожиданным проворством и крепко ухватил за руки. А Лидка вытащила из кармашка халатика блестящую трубочку, очень похожую на тюбик помады и приложила к моей раскрытой ладони. Меня обожгло так, будто в руку мне вложили раскаленный уголек. Я завизжала, голос сорвался на противный сип. Лидка, довольная, облизнула губы кончиком языка и спрятала тюбик в карман, а Сашка отпустил мои руки. На моей ладони появился аккуратный круглый волдырь. Невыносимое жжение не проходило, а, напротив, усиливалось.

– Ты что?.. – только и смогла выдавить я, от боли и испуга брызнули слезы. Я закашлялась.

Сашка не ответил. Включив проигрыватель, он дергался под музыку, запрокинув голову к потолку, ничего не видя и не слыша. Лицо его застыло белой маской. Глаза закатились – сквозь веки я видела только полоску белков. Я перевела взгляд на Лидку. Она безмятежно потягивала через трубочку колу и смотрела на меня снисходительным взглядом человека, узревшего червяка.

– Зачем вы это сделали? – пробормотала я, всхлипнув.

– Да заткнись ты! – Лидка непритворно зевнула. – Пойдемте – ка лучше в кино.