Романтик

– Ну-с?

Фома наклонился к ней, протянул руку с жёлтыми ногтями, окрашенными политурой, и заговорил тихим голосом, мягко и ласково:

– Знаете, товарищ Лиза, я хочу сказать вам одно слово! – Он привстал, взмахнул рукой, указывая вперёд, и внушительно воскликнул: – До полного!

– Что такое? – спросила Лиза, улыбаясь.

– Я объясню: идёт пароход по реке тихо – тихим ходом, не зная фарватера, но вот дело выясняется. «Средний ход!» – кричит капитан в машину, а дальше, когда нет сомнений, что путь хорош, капитан командует: «До полного!»

Лиза недоуменно раскрыла глаза и молчала, покусывая губы мелкими белыми зубами.

– Не поняли? – спросил Фома, подвигаясь к ней.

– Н-нет! Кто это – капитан?

– Капитан? Вы! И я – мы оба капитаны своей жизни – вы и я! Нам принадлежит право командовать судьбой – так?

– Ну да, но – в чём же дело? – воскликнула девушка, смеясь.

Фома протянул к ней руки и повторил сорвавшимся голосом:

– До полного, товарищ! Вы знаете нас, меня и всех, – идите к нам, с нами до полного единения!

Лиза встала, ему показалось, что по лицу её прошла тень и стёрла румянец со щёк, погасила ясный блеск глаз.

– Не понимаю! – приподняв плечи, говорила она. – Это же само собою разумеется, конечно, я с вами… если уж… Почему вы говорите это? В чём дело?

Фома схватил её руки жёсткими ладонями и, потрясая их, почти кричал:

– Само собой разумеется! Чудесно, товарищ! Я так и знал… Конечно, вы – вы пойдёте!

– Куда? – тревожно спросила она, выдёргивая свои пальцы. – Вы не кричите, я же не одна живу… Куда идти?

Её голос звучал сердито и немного возмущённо, – Фома услыхал это и торопливо объяснил:

– Замуж за меня, я предлагаю! До полного уж! Знаете, что это будет, – наша жизнь, товарищ? Какой будет праздник…

Стоя перед нею, чертя и рассекая воздух руками, он стал рисовать давно одуманные картины совместной жизни, работы, картины жизни в ссылке, говорил и всё понижал голос, ибо ему казалось, что Лиза словно тает, становится тоньше, ниже и отодвигается от него.

– Господи, какая глупость! – услыхал он подавленный, обиженный возглас. – Какая пошлость!

Фоме показалось, что кто-то незаметно подскочил к нему и закрыл ему рот так крепко, что в груди сразу остановилось сердце и стало невозможно дышать.

– Как вам не стыдно, Фома! – слышал он возмущённый, тихий голос. – Это же – ужасно, слушайте! Это – глупо, – неужели вы не понимаете? Ой, как нехорошо, как нехорошо!

Ему казалось, что девушка уходит в стену, прячется в портретах – и лицо её становится такое же серое, мёртвое, как на фотографиях, около её головы и над нею. Она дёргала себя за косу одною рукою, а другой отталкивала воздух перед собой и, всё сокращаясь, говорила тихо, но резко:

– Неужели не стыдно вам видеть во мне только женщину?

Фома забормотал, разводя руками:

– Почему же? Я – не женщину, а вообще… как люди, мы с вами…

– Какое же это товарищество? – спрашивала она. – Как же я теперь должна буду смотреть на вас? За что вы меня оскорбили, за что?

Фома не помнил, как он ушёл из маленькой комнаты со множеством фотографий на стенах, и не помнил, как он простился с Лизой, каковы были её последние слова, – она окончательно слилась, растаяла в серых пятнах, среди суровых учительских лиц, стала подобной им и такой же, как они, внушающей холодное, строгое почтение.

Он ходил по улицам, ничего не видя, кроме каких-то туманных кружков перед глазами, натягивал шапку на голову и думал сосредоточенно, упрямо и тоскливо:

«Почему – глупости? И стыдно – почему? Пошлость? Женщина? Что ж такое женщина? Разве это важно, это? Если когда две души в одной идее, – что ж такое, что женщина?»

И снова туго натягивал шапку на уши: голова его зябла, точно набитая льдом, и это ощущение холода было так остро, что сердце от него ныло, словно после угара.

Хоронили солдата, четверо бравых ребят в мундирах, мерно и широко шагая, несли гроб, и он хорошо, правильно так, покачивался на холодном воздухе. Впереди шёл барабанщик, ловко стукал палочками по холодной коже и рассыпал в воздухе дробную внушительную трель. Сзади шагал целый взвод с ружьями на плечах, головы солдат были повязаны чёрными наушниками, и все они, казалось, ранены глубокими ранами.

А сбоку гроба бежала, поджав хвост, маленькая серая собачка, и когда барабанщик переставал бить похоронную дробь, она подскакивала к нему, а когда палочки его снова трещали – собака, отпрыгнув в сторону, робко и печально взвизгивала.

Фома Вараксин с большим усилием снял шапку, прислонился спиной к забору, смотрел на странных солдат, вздрагивал от холода, наполнявшего грудь, и думал, словно спрашивая кого-то:

«Почему – стыдно?»