Три дня

На столе горела лампа, окна были открыты, жёлтый язык огня вздрагивал, вытягиваясь вверх и опускаясь; пред образами чуть теплился в медной лампадке другой, синеватый огонёк, в комнате плавал сумрак. Николаю было неприятно смотреть на эти огни и не хотелось войти к отцу, встречу шёпоту старухи Рогачёвой, стонам больного, чёрным окнам и умирающему огню лампады.

– И вот, сударыня ты моя, – певуче шептала знахарка Рогачёва, – как родилось у них дитё…

А больной бормотал густым, всхрапывающим голосом:

– Хо-осподи! Да-а, да-да-ай…

– Будто просит чего? – заметила тётка Татьяна.

– Бредит! И как уведомила она…

Николай, шагнув через порог, угрюмо сказал тётке, сидевшей в ногах кровати:

– Поправила бы лампадку-то…

И спросил Рогачёву:

– Хуже стало?

Маленькая, круглая старушка, с румяным личиком и мышиными глазками, помахивая полотенцем над головою больного, приторно ласково ответила, положив руку на красный лоб старика:

– Не заметно лучше-то, вот уж что буде о?полночь…

Перекатывая голову по подушке, старый мельник хмурил брови и торопливо говорил:

– Хосподи, хосподи…

Лицо у него было багровое, борода свалялась в комья, увеличив и расширив лицо, а волосы на голове, спутавшись, сделали череп неровным, угловатым. От большого тела несло жаром и тяжёлыми запахами.

– Ничего не понимает? – осведомился Николай, отходя прочь.

Знахарка отрицательно покачала головой и угнетённо вздохнула.

– Будто нет, родимый…

– Меня не спрашивал?

– Спрашивал, как же…

– Когда?

– Да уж давненько…

Николай сел на лавку, глядя, как тётка возится с лампадой и, обжигая пальцы, дует на них, посмотрел на стены, гладко выскобленные и пустые, днём жёлтые, как масло, а теперь – неприятно свинцовые, и подумал:

«Это неверно, что от обоев клопы заводятся, – клопы от нечистоты. Здесь мне придётся прожить года два ещё – пока строишься, да пока продашь… Перед свадьбой оклею обоями».

И снова привстал на ноги, заглядывая через спинку кровати на большое, вздувшееся тело отца.

Гудели мухи, ныли комары, где-то трещал сверчок, а с воли доносилось кваканье лягушек. Покачиваясь на стуле, Рогачёва всё махала полотенцем, и стул под нею тихонько скрипел.

– Кто тут? – вдруг строго спросил больной и тотчас закашлялся.

– Я, батюшка, – отозвался Николай, обходя знахарку и становясь перед глазами старика.

– За доктором послали? – хрипел мельник, высвобождая изо рта дрожащими пальцами усы и бороду.

– Да, – тихо ответил Николай.

– Не слышу!

– Послали.

– Кого?

– Ванюшку Скорнякова.

– А Левон?

– Пьяный.

– У-у! – застонал старик, жадно хватая воздух широко открытым ртом. – Вот – пьяный, издохнуть не дали, началось…

– Праздник сегодня, – напомнил Николай.

– Какой праздник – отец умирает! Хозяин умирает! – плаксиво и зло хрипел отец, хлопая ладонями по постели и всё перекатывая голову со стороны на сторону. Уши у него были примятые, красные, точно кожа с них сошла. Он глядел в лицо сына мутными, налитыми кровью глазами и всё бормотал непрерывно, жалобно, а сзади себя Николай слышал предостерегающий голос тётки:

– Ванька-то, гляди, поехал ли? Недавно ещё, незадолго до стада, видела я его около моста, выпивши он, с девками стоял…

– Молчи, тётка! – сказал Николай.

– Чего? – спросил отец, испуганно вытаращив глаза, – чего шепчешь?

– Я ничего, батюшка…

А старик, точно не веря ему, допрашивал, едва двигая сухим языком:

– На чьей лошади?

– Ванюшка-то?

– На чьей?

– На своей…

– О-ох, – застонал мельник, прикрыв глаза, – на нашей надо было, на нашей…

– Хромает…