Про зло и бабло

Вместо ответа гость прошелся по комнате, с опаской бросая косые взгляды на стенную перегородку, и заговорил, решив, видимо, поставить в этом разговоре точку.

– Я возвращаю тебе жизнь, богомолец. Я даю тебе здоровье. Но взамен ты должен отплатить мне столь же крупной монетой, каковую только что получил.

Сергей-мученик в отчаянии забегал глазами по комнате. Происходило странное. Гость вернулся к своему несессеру и снова вынул из него шприц. Вонзив иглу во вздувшуюся вену на шее Старостина, он медленно впустил в него бурого цвета жидкость, убрал шприц, не вынимая иглы, и взял из несессера очередной шприц. Вставив его в канюлю иглы, он впустил новую порцию. И так происходило еще трижды. И с каждой новой волной бурого цвета Старостин чувствовал, как уходит боль, как кровь приливает к лицу, как оживают пальцы и хочется в ванную. Его уже не удивляло возвращение к жизни, но вот этот факт радовал его до слез – в ванную ему не хотелось уже два месяца.

– Нам придется расплатиться, Сергей Олегович, – наблюдая за истомой пациента и укладывая шприцы в несессер, пробормотал гость.

– Да чем же я смогу отплатить тебе? Всего-то, что у меня есть, эта вот книга! Возьми! Кроме жизни и ее, у меня более ничего нет! Жизнь ты подарил мне, я же отдаю тебе то, что у меня осталось!

Убрав руки за спину столь быстро, что это обязательно не укрылось бы от внимания больного, не опусти он голову в смиренном поклоне, гость потемнел лицом и отошел в самый темный угол комнаты – вдаль от окна. И отныне говорил только оттуда.

– Убери это. Эта книга тебе пригодится, поскольку, думается мне, отныне она будет привлекать тебя еще сильнее. Я ценю твою способность поделиться с ближним последним, однако в ответ на щедрость говорю нет и объясняю почему. Взамен того, что я даровал тебе здоровье и долгие лета, а они покажутся тебе, поверь, бесконечно длинными, ты обещаешь выполнить два моих условия.

– Я согласен! – горячо вскричал нищий, еще не подозревающий, что называть себя так отныне он не имеет права.

– Значит, мы договоримся. В обмен на мою услугу, только что тебе оказанную, ты согласишься принять от меня самое большое состояние, которое только может быть у человека в этой стране. И ты будешь пользоваться этим состоянием и усердно приумножать его. Не будет проходить и дня, чтобы тебя не заботила идея увеличения твоих богатств. Это мое первое условие.

– А какое же второе? – едва не задохнулся от услышанного давно не мытый, жалкий на вид, одетый в рубище Старостин.

– В ту книгу, которую ты хотел вручить мне из самых лучших своих побуждений, ты будешь заглядывать каждый день по многу раз.

– Обещаю! – вскричал восхищенный странник.

– И всякий раз, когда ты будешь мучиться над проблемой принятия любого из решений, встающих перед тобою в жизни, ты будешь искать совета у этой книги и поступать решительно противоположно тому, что она будет тебе советовать. Это и есть мое второе условие и, если ты тоже готов сказать мне нет, то я тотчас верну тебе кровать, пропитанный мочой матрас и оставлю дожидаться… – гость посмотрел на перегородку, явно сожалея, что она существует, – священника.

Сергей Олегович Старостин, человек без паспорта и определенных занятий, человек, посвятивший всю свою жизнь служению Господу, опустился на топчан. Истрепанный Завет, выскользнув из его рук, скатился по вытянутым ногам и без звука упал на пол.

– Я дал тебе лекарство, которого еще не знает свет. Но мне не нужна статуя из золота… – закашлявшись, незнакомец приложил ко рту белоснежный платок и потом долго его разглядывал. – Вместе со своим богатством ты приумножишь и это лекарство, и ты продашь его людям… Что же ты выбираешь, человек, стоящий на лезвии бритвы? – вопрошал гость из совершенно темного угла. – Бесчисленное богатство, долгую жизнь и насмешку над каждой из строк этой книги, или мучительную смерть ракового больного в деревянном бараке? Твоя могила будет находиться у самой кладбищенской ограды, но это будет не важно, поскольку уже через неделю она провалится, крест с жалкой надписью вынесут и сожгут за оградой, и более уже никто и никогда не вспомнит фамилию и имя, которые ты носишь сейчас. Так что выбираешь ты, болезный человек, беззаветно верный учению своего Иисуса из Назарета?

Слезы потекли из глаз исцеленного, и губы его прошептали:

– При всяком дерзновении возвеличится Христос в теле моем, жизнью то или смертью… Не может быть иначе, потому что для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение… Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то и не знаю, что избрать…

Странный гость удивился до того, что даже сделал несколько торопливых шагов к кровати.

– Довольно противных мне речей, больной!.. – пользуясь тем, что стоял почти рядом, он наклонился к давно не мытой, пахнущей потом голове и прошептал: – Иначе я прикончу тебя быстрее, чем твоя лейкемия!! Что ты выбираешь?!

– Я выбираю, – сказал умирающий, вонзив беззащитный и оттого цепкий взгляд в пол, – жизнь.

– Замечательно! – восхитился гость. – К тебе придут. Завтра. И ты получишь все, о чем мог только мечтать. Но помни о нашем договоре, потому что если ты отступишься от него, к тебе вернется боль.

Ужас вселился в глаза больного. Еще совсем недавно преданный вере странник опустился на кровать, закрыл лицо руками и качнул головой. Он не хотел возвращения боли. Боль рвала его на части.

Услышав и увидев то, в чем был ранее уверен, гость медленно подошел к кровати и склонился к уху Старостина.

– Ты спрашивал, кто я? – едва слышно прошелестели его губы. – Ты говорил, что я похож на бога? Ты ошибся, больной… Я и есть – Бог.

Он не спеша дошагал до двери, посмотрел в последний раз на перегородку, словно сквозь занавесь из персидского шелка, и вышел вон. Ни единого звука он не издал, ни единого слова не оставил.

Он спустился вниз по шатающейся лестнице, доски в ступенях которой чередовались почти в правильной последовательности – новая, желтая, за нею старая, черная и гнилая – и оттого казались клавиатурой видавшего виды пианино. Так же не торопясь пересек убогий холл, и уже почти в дверях столкнулся со старушкой, одной из тех, что встретили его на входе.

– Куда же в такую завируху? – забеспокоилась она. – Отсидитесь, чайку испейте.

Гость качнулся в сторону кухни, соображая, куда могла деться вторая сестра милосердия. С этой мыслью он вошел в комнату, где стоял, пылая жаром, все тот же самовар, и облокотился на стол. «Тула», – прочитал гость на мятом, блестящем, как зеркало, боку.

– А Ангелина Матвеевна, что же, – задумчиво пробормотал он, – цейлонским не греется? Не так уж тепло у вас здесь, как я теперь вижу.

Не дождавшись ответа, хотя времени для него он выделил предостаточно, гость скосил глаза и увидел, как Антонина, открыв рот и дрожа, словно в ознобе, сидит на стуле и смотрит в самовар. На то его место, где должны обязательно отражаться лицо и плечи странного наследника Сергия-мученика. Она смотрела, однако отражения будущего владельца половины дома на Москве-реке, как ни силилась, на блестящей поверхности не видела…

Мятый бок был вогнут, и каверза оптического обмана заключалась в том, что старуха не видела вмятины, в которой утонуло отражение гостя, но видела ровный край закругления, в котором гость не отражался…

– Прочухала, стало быть, – едва слышно пробормотал гость и снова закашлялся. Медленно повернув голову, он устремил к Антонине взгляд, лишенный всего человеческого. На старуху в упор смотрели два черных, как угли, больных глаза, без зрачков и радужных оболочек. – До чего же проницательны порой бывают эти подслеповатые старушки! – сказал он, и в кухне стало еще холоднее, словно кто-то приоткрыл дверь, ведущую на улицу, а там стоял не сентябрь, а январь.

Старуха подняла непослушную руку, но щепоть так и замерла на лбу, не в силах двинуться дальше. Лицо ее перечеркнула гримаса ужаса, горло сковало, словно в него набили льдистого снега.

– Брось, брось, старая дура, – строго приказал посетитель. – Это старый обычай, и сейчас его никто не применяет!

С этими словами он приблизился, положил Антонине на голову руки и резким движением сломал ей позвонки.

Приметив на столе нож, он убрал его в рукав и вышел навстречу спешащей к чаю Ангелине с безразличием на лице.

– А Тонечка все о вас спрашивала, говорит, странный человек… – войдя в кухню, старуха с оцепенением посмотрела на сидящую со свернутой шеей подружку.

– Я так и знал, что это может стать темой разговора.

И кухонный нож без звука вошел под иссохшую грудь сиделки.

Осмотревшись, словно убеждаясь в том, что убивать больше некого, гость бросил нож на пол, снял с рук резиновые перчатки и сунул их в карман.

– Что пара жизней, когда речь идет о спасении миллионов? Миллионов и… одной… – шептали его губы.

Выйдя на улицу, где его дожидался у входа черный джип, мужчина не удержался и стал хватать руками воздух. Из машины выбежали двое и подхватили его, не давая опуститься на землю.

– Боль… – прохрипел гость, разрывая воротник черной рубашки и подставляя седую грудь яростному ветру. – Она разрывает меня на части…

Стоящий в тени деревьев молодой человек, возраст которого определить было невозможно даже навскидку – настолько глубоко он утонул в темноте, – хотел было броситься к нему, чтобы тоже поддержать его, но мужчина остановил его взмахом руки.

– Не смей подходить ко мне. Я еще достаточно твердо стою на земле, и разум мой еще насыщен свежестью. Через неделю все будет кончено.

– Лазарь!..

Подняв глаза на этот крик, мужчина кивнул.

– Не спорь со мной. Мне ли не знать?.. – усевшись на порог услужливо распахнутой охранником дверцы, мужчина стер с лица струящиеся капли влаги. – Ты говорил, что запомнил все, чему я тебя учил. Прежде чем снова отдаться в руки этим проституткам в белых колпаках и почувствовать в вене иглу, я хочу убедиться, что ты действительно любишь Карину…

И молодой человек шагнул из тени, оставаясь, однако, все равно неузнаваемым. Тусклая, мокрая луна за его спиной лишь выделяла на сером фоне как будто вырезанный из черной бумаги силуэт: в своем широком плаще юноша выглядел забавно и, если бы не обстановка, гость вправе был рассмеяться. Или же у него не хватало для этого сил… Тощая шея, торчащая из поднятого воротника, словно плодоножка из яблока, тощие же ноги под куполом раздутого ветром плаща – не очень-то впечатляюще для человека, которому можно доверить дело, начатое несколькими убийствами. Но голос юноши был звонок и мелодичен, и этот голос очень странно было слышать среди порывов ветра, дроби дождя по асфальту и скрипа деревьев.

– Лазарь!.. – снова прокричал он. – Вы знаете… Вы знаете, что Карина – жизнь моя! Я останусь с ней, или с нею уйду! Я помню все, что вы велели! Я войду в эту корпорацию незаметным человеком. Я стану одним из тех людей, чьего лица не можешь вспомнить на следующий день! Я превращусь в ничтожество, но может ли распирать меня гордыня, когда любимая девушка умирает?!