Волчьи ягоды

Незваный гость учтиво наклонил голову и вопросительно приподнял брови; Николас, приложив палец к губам, кивнул в сторону спящей феи. Гость понимающе кивнул и потер руки, изображая холод, потом он так же бесшумно потек в сторону входа в дом механика. Через минуту дверь в комнату отворилась, и Николас встал, приветствуя второго встреченного им выродка леса.

– Иероним, – негромко представился белоглаз и сел на стул напротив механика.

– Николас Бром. Чем обязан?

– А сами как думаете? У нас только и разговоров, что о вашей персоне. Сестричке здорово повезло, что вы оказались точь-в-точь там, где надо. Точное попадание, иначе не скажешь.

Николас промолчал, подумав, что его личное везение в этот момент, судя по всему, издохло.

– Вы неплохо держитесь, – белоглаз улыбнулся, – и, хотя сейчас вы совсем не склонны мне верить, я скажу, что дела ваши не так уж и плохи. Скажите, Николас, что вы знаете о Рое?

Механик пожал плечами.

– Немного. То, что в школе рассказали. Я никогда не интересовался историей, какой толк в науке, которую переписывали сто раз. До правды все равно не докопаешься. То ли дело механика.

– И то верно. А как насчет… личного опыта? Час Воплощений вас не затронул, это очевидно, а в семье как?

– Было. – Николас взял с подоконника стакан с водой, отпил глоток. – У бабушки. Панические атаки, ночные кошмары… вот и удостоилась креатуры.

– Чего же так боялась ваша бабушка?

– Откуда мне знать. Вот креатуры она точно не боялась, шугала ее шваброй, даже прикрикнуть могла.

– Видимо, не очень страшная креатура была.

Николас хмыкнул.

– Если вам по нраву волосатые пауки размером с овчарку, то просто загляденье. Не кромешник, конечно, но напугать могла будь здоров. – Николас поморщился; он неловко качнул головой и от этого рана на шее заныла.

– Болит? – Сочувственно спросил белоглаз. – Разрешите, я посмотрю?

– Это зачем? – Николас знал о детях Роя немного, но даже этого хватило, чтобы не доверять им.

– Медсестра могла неудачно наложить повязку, или рана начала воспаляться…

– Или ты попросту проголодался, – спокойно предположил механик.

– Исключено, – выставил перед собой раскрытые ладони белоглаз. – Во-первых, у вас есть хозяйка. Во-вторых, она мне родня. А в-третьих, я здесь не за тем, чтобы подкрепляться.

– Утешительно слышать. Но шею мою все-таки не стоит трогать. Могу я узнать, зачем вы пришли?

Иероним кивнул.

– Николас, в последнее время вы почти не спите.

– Откуда вы знаете?

– Из личных наблюдений. Я вижу вас в окне каждую ночь, да и не я один.

– Постойте… вы живете в доме напротив, так? Но я никого там не видел…

– Это не означает, что там никого не было. Просто ваше зрение меняется, Николас. Вас предупреждали об этом, ведь так?

Механик согласно качнул головой и снова поморщился.

– Ну вот что, оставим все церемонии. Я должен вам помочь, какой толк от разговора, если вы только и думаете, что о своей шее. Свет мне не нужен, я прекрасно вижу в темноте.

Иероним подошел к механику, аккуратно отклеил повязку.

– Ох. Можно подумать, вы повздорили с бестией из-за обеда.

Легкими холодными пальцами белоглаз ощупал шею человека, слегка надавил на края раны.

– Но все не так плохо. Рана чистая, уже затягивается. Поэтому вам и не по себе; потерпите еще немного.

Как ни странно, от этих манипуляций Николасу полегчало, холод пальцев ослабил неприятную горячечную пульсацию в ране, шею перестало сводить на одну сторону.

– Благодарю. – Буркнул он.

– Не на чем. Повязку я пока сниму, пусть рана подышит. – Иероним вернулся на свой стул, сел, вытянув скрещенные ноги. – Теперь вы сможете меня слушать, ибо у меня есть, что вам сказать. Николас, когда и почему случился первый час воплощений?

– Ого. Ну и вопрос. Откуда мне знать. В темные века, кажется, а из-за чего – так это вам виднее.

– Ну разумеется. А все-таки… неужели никогда не задумывались? Счастливый вы человек, Николас Бром. А что вы знаете про темные века?

– Ничего хорошего. Сначала войны, нашествия варваров с заокраинных земель, потом голод, болезни, неурожаи. Да еще эти, светлые братья, с их домами благодати, я так понимаю, от них больше вреда было, чем добра.

– Для вас так точно. Николас, ваше общество давно отказалось от веры в пользу знания; вы хотите понимать свой мир и уметь преобразовывать его по своей воле, это для вас намного важнее, чем духовные поиски и радость смирения. Дома благодати вы превратили в лучшем случае в музеи, а дома спасения так и вовсе уничтожили. Что же было такого… весомо враждебного в тихих светлых сестрах, в странствующих носителях живого слова, которые измеряли все дороги этого мира своими израненными, босыми ногами, чтобы принести своей темной и страждущей пастве утешение?

Белоглаз помолчал, а потом сам себе ответил.

– Вот только никакого утешения они не приносили, Николас. Светлый брат, не разъяснивший подопечному, что он полное говно, – вещь такая же небывалая, как красивая фея. Это с одной стороны. А с другой – весьма заманчиво, несмотря на свое ничтожество, оказаться в числе избранных, осененных благодатью (хотя бы в невнятной перспективе), только потому, что твердишь три раза в день никому не понятную абракадабру, определенным образом складываешь при этом пальцы рук, ну и худо-бедно следуешь нескольким запретам. А то, что кажется недостижимым, очень удобно объявить греховным. В эту же кучу свалить все непонятное, редкое, чужое…

Иероним замолчал, досадливо пожал плечами.

– Даже не знаю, с какого конца браться. Боюсь тебя запутать.

– Не хотите обо всем по порядку – расскажите про самое интересное, про первый час воплощения, например, – попросил Николас. – Чтобы знать, с чего все началось.

– В том-то и все дело, что началось все гораздо раньше, а первый час – это закономерный итог ваших упорных трудов. – Иероним помолчал, прикрыв глаза. – Итак, прежде люди верили, что над ними есть Единый – воплощение всех совершенств, начало начал, предел пределов и все такое прочее. Его окружает светлый круг, ваши бессменные надзиратели. А еще есть Отверженный, воплощение всяческой скверны, тоже, разумеется, не без придворных мастеров. В общем, слово за слово, развлечения ради эти два первоначала занимаются перекладыванием людских душ каждый в свою копилку.

– Вообще-то исповедующие культ Единого никогда не признавали Отверженного как равного, – заметил Николас. – Он всегда был лишь его обезьяной.

– А ты знаешь гораздо больше, чем я думал, – улыбнулся в темноте белоглаз. – У Единого были свои слуги и на земле; тех, кто не мог определиться сам, они весьма ловко ставили в стойло, стращая тем, что посмертие будет точь-в-точь как земная жизнь. Конечно, приходилось при этом пускать пыль в глаза – пышная обстановка в домах благодати, горловое пение, дурацкая одежда. И пара табу, глупых и вредных, но обращающих на себя внимание. Например, не любить женщин и не есть животной пищи большую часть года. Отличный способ выделиться, а также защититься от собственного ничтожества.

– Чреватый, я бы сказал. – Хмыкнул механик. – Давно известно, что неумеренное воздержание вызывает истерию. Представляю, какие слуги были у Единого.

– Возможно, он и не подозревал об их существовании, – серьезно сказал Иероним. – Во всяком случае, к его кругу они себя сами причислили, так сказать, в порядке инициативы.