Волшебная сказка

– Я приехала, собственно говоря, к вам по делу, – говорит Анна Ивановна. – Вы разрешите переговорить с вами наедине?

– Дети, выйдите в кухню, – коротко обращается тетя Таша к Наде и Шурке, не спускавшим все время глаз с модно и дорого одетой фигуры гостьи.

Девочки повинуются неохотно. В кухне они обе, не сговариваясь, приникают к дверям. Остренькая лисья рожица Шурки с заплаканными глазами и вздувшейся от слез губой теперь вся олицетворение самого жгучего любопытства.

– О тебе, о тебе говорят, Надя, – захлебываясь, шепчет она сестре.

Действительно, Анна Ивановна говорит о Наде, и тетя Таша с замиранием сердца вслушивается в ее слова.

– Вам будет тяжело после кончины главы семейства, – своим мягким голосом говорит Поярцева, – семья не маленькая. Детям надо будет дать приличное образование; средств же на это нет. Да и, помимо этого, жизнь требует расходов. Вот я и хочу предложить вам: не найдете ли вы возможным отдать мне вашу Надю? Ну, да, отдать мне ее совсем. Я так полюбила вашу прелестную девочку, полюбила, как родную дочь, и буду заботиться о ней, поверьте. Средства позволят мне окружить ее довольством и комфортом, дать ей хорошее образование, воспитание. Соглашайтесь, Татьяна Петровна, в видах Наденькиного же благополучия на мое предложение, право, – закончила Анна Ивановна свою речь.

Нет, больше Надя не в силах оставаться немою свидетельницею в те минуты, когда решается ее судьба, когда на карту поставлено ее благополучие, счастье! Оттолкнув от себя руки Шурки, пытавшейся удержать ее, она быстро распахивает дверь и вихрем вносится в столовую, испугав своим неожиданным стремительным появлением обеих женщин, и хозяйку и гостью.

– Тетя Таша, милая, отпустите меня! Отпустите жить совсем к Анне Ивановне! Я хочу к вам! Я хочу к вам! Возьмите меня к себе, душечка, дорогая, милая! – и Надя, как исступленная, бросается целовать руки Поярцевой.

Она вне себя. Ее щеки горят, глаза сверкают.

– Я хочу жить у вас… быть с вами… – лепечет она, как в забытье. Мне тяжело оставаться дома после смерти папаши… Я не хочу жить здесь… Увезите меня, увезите отсюда… – почти криком заканчивает она свою исступленную речь.

Тетя Таша совсем растерялась. Она буквально не знает, что делать. Едва только успели схоронить главу семейства, а семья его уже распадается на части. Что бы сказал на это покойный Иван Яковлевич, если бы был жив? На тетю Ташу жаль смотреть в эти минуты, так она несчастна, так смущена. Ей жаль огорчать отказом Надю, тем более жаль, что – кто знает? – может быть, жизнь в роскоши и довольстве и есть истинное счастье для Нади, и в то же время ей жутко подумать о том, что такой поступок был бы противен воле покойного Таирова.

И вот, в ту самую минуту, когда волнение тети Таши достигает высшего предела, с порога комнаты слышится молодой энергичный голос.

– Простите, что вмешиваюсь не в свое дело, но судьба сестры близка и мне. Конечно, было бы для нас много приятнее, если бы Надя осталась жить с нами, в родной семье, но раз она так неудержимо стремится из дома (тут голос Сережи Таирова предательски вздрагивает), то удерживать ее мы не станем. Только я буду вас очень просить от имени покойного папаши не баловать Надю. Рано или поздно я надеюсь отдать вам все, что она будет стоить вам, то есть жизнь и воспитание Нади в вашем доме. Так сделал бы папаша, если бы был жив, так должен сделать и я. Тетя Таша, соберите Надины вещи, она, наверное, пожелает уехать сегодня же, – с плохо скрытой горечью добавил, обращаясь к тетке, Сергей.

Тетя Таша с невольным уважением взглянула на племянника.

О, он вырос на целую голову сейчас, этот мальчик! И из нежных юношеских черт его лица на нее неожиданно выглянули энергичные черты его отца, выражающие суровую, непреклонную волю. И как он умно все это придумал! Даже Анна Ивановна с невольною почтительностью взглянула в это умное, энергичное юношеское лицо.

Из груди Нади вырвался вздох облегчения. Какой славный, какой милый этот Сережа! Как он все это хорошо придумал. Положительно, она никогда не любила так сильно брата, как сейчас.

Потом сразу поднялась суета, начались сборы. Тетя Таша, Клавдия и Шурка с лихорадочной поспешностью укладывали вещи Нади в старенький сундучок. А Сережа говорил в это время Анне Ивановне, слушающей его с тем вниманием, с каким слушают речи вполне сложившихся взрослых людей.

– Сейчас у меня нет источника, из которого я мог бы платить за сестру. Но когда я окончу учение и поступлю на службу, я выплачу все, что будет стоит жизнь Надя в вашем доме. Покойный отец не разрешил бы на иных условиях отпустить сестру в чужой дом. Когда же сама Надя поступит на место, я надеюсь, что она поймет всю необходимость вносить деньги за себя. Я уверен, что она не пожелает висеть на чужой шее. Ведь так, Надя?

– Так, – машинально срывается с улыбающихся губок девочки в то время, как мысли ее особенно далеки сейчас от мыслей Сережи.

Как интересно! Как удивительно романтично все это вышло! Добрая волшебница похищает ее, маленькую Сандрильону, из дома мачехи и дает ей возможность попасть в королевский дворец. Ну, не сказка ли это? Совсем сказка!

Эта сказка продолжается и тогда, когда Надя в своем скромном траурном платьице наскоро целует благословляющую ее и плачущую тетю Ташу, обнимает брата и сестер…

– Не забывай нас, Наденька, – просит тетка.

– Приезжай почаще, – вторит ей Шурка.

– На могилу отца ездить не забывай, – наставительно и строго говорит Клавдия, недружелюбно глядя на сестру.

– Что за бесчувственная уродилась у нас эта Надя! – думает Клавдия. В самый день похорон, когда гора должно было бы сблизить еще теснее осиротевшую семью, она покидает их с таким легким сердцем… А о папаше даже и не вспоминает совсем… Черствая, холодная эгоистка! И Клавдия холодно отвечает на поцелуй сестры.

Сережа дает последние наставления Наде.

– Учись хорошенько. Вы ведь будете учить ее, не правда ли, сударыня? – почтительно, но энергично спрашивает он Поярцеву. – Ее надо подготовить хоть в прогимназию. Если позволите, я сам буду приходить заниматься с нею.

Конечно, Анна Ивановна соглашается на все.

– Как можно не доверить занятий девочки ее энергичному, умному брату? – мягко говорит она Сереже.

Но молодого Таирова не так-то легко усыпить лестью.

– Я буду приходить после гимназии ежедневно и заниматься с тобою по два часа в день, – тоном, не допускающим возражений, говорит он сестре, держа ее за руку.

За другую руку Надю тянет к себе Шурка.

– Надюша, милая, позволь мне прибегать к тебе хоть изредка, – шепотом молит она сестру. – Посмотреть на твое житье-бытье.

– Хорошо, приходи, – с высоты своего величия бросает Надя.

Печальная рожица Шурки оживляется сразу. Ей так хочется посмотреть на новую жизнь Нади в «Поярцевском дворце», как она мысленно окрестила дом Анны Ивановны. Сколько захватывающе интересного слышала она уже про него от Нади! И вот она увидит своими глазами «дворец». И осунувшееся от горя за последние дни личико Шурки уже сияет.

Тетя Таша в последний раз дрожащей рукой крестит Надю, целует ее глаза, щеки, губы…

– Не забывай, не забывай нас, деточка… – слышится ее надорванный голос.

Надя вырывается наконец из ее объятий. Уж эти минуты прощания! Только нервы треплют даром, – мысленно негодует она. – Точно Бог весть куда отправляют, на край света. И, еще раз кивнув всем головою, она выскакивает за порог маленькой квартирки в сопровождении своей новой покровительницы, веселая и щебечущая, как птичка.

– Вот и нет нашей Нади! Была и исчезла, как сон, – говорит по ее отъезде тетя Таша и, опустив седеющую голову на руки, глухо рыдает.

Сережа, Клавденька и Шурка хлопочут около нее.

– Эх, тетя Таша, тетя Таша, не стоит она того, чтобы о ней так убиваться, – внезапно раздражаясь, говорит Клавденька. – Право не стоит! Сами поймете это потом.

Сергей молчит. Но в душе он согласен с сестрою. Эгоизм и черствость Нади поразили и его.

Глава II

Мечты сбылись. Волшебная сказка

Петроградская квартира Анны Ивановны Поярцевой помещается в небольшом доме-особняке на Каменноостровском проспекте. Это, действительно, целый маленький дворец. Здесь, как и на даче в Новом Петергофе, есть «зеленая» комната с тропическими растениями и зеленым же, похожим на пушистый газон, ковром. Но здесь это помещение еще менее напоминает комнату. Это – целый сад, иллюзию которого добавляют мраморные статуи и комнатный фонтан из душистой, пахнущей хвоей, эссенции, освежающей комнату и поразительно напоминающей запах леса. Все остальное помещение особняка представляет собою ряд прелестно и богато обставленных горниц. Внизу живет хозяйка. Наверху размещены приживалки и прислуга. На дворе находится кухня, конюшня, гараж. Позади дома – сад, небольшой, но тенистый, с качелями и лаун-теннисом. И здесь, словно где-то на даче или в деревне, шумят значительно старые липы. И совсем забывается, что тут уголок столицы, что этот великолепный старый сад – кусочек шумного Петрограда, почти что центр его.

Надя в восторге и от сада, и от дома, и от своей комнаты, похожей на голубую бонбоньерку. Изящная, в стиле модерн мебель, хорошенький письменный стол, крытая шелковым одеялом и батистовым бельем постель, ковер во всю комнату, масса красивых картин и безделушек – все это делает удивительно милым и уютным этот уголок. И самая жизнь Нади теперь является венцом желаний всех ее требований. Это та самая волшебная сказка, тот идеал, о котором она так мечтала всегда. Она поднимается поздно, потому что и хозяйка поднимается поздно. Только приживалки, прислуга, собаки и птицы встают с восходом солнца в этом доме. Только в двенадцать часов дня слышится первое движение в комнате Анны Ивановны; в час она пьет чай с Надей и завтракает в столовой. Приживалки и собаки, а часто и говорливый ручной Коко – все это группируется тут же вокруг них. Надю очень забавляет всегда это утреннее чаепитие. Собаки рассаживаются вокруг хозяйки, умильно вертят хвостиками и просят подачек. Неугомонный Коко несет всякую дичь, выкрикивая ее кстати и некстати своим резким голосом. Приживалки – Домна Арсеньевна и Ненила Васильевна громко восхищаются Надей. Это вошло даже в привычку: восторгаться за утренним чаем и завтраком ее красотой, ее свежестью, даже ее скромным траурным платьицем, которое, по их мнению, так прелестно оттеняет чудное личико «златокудрой королевны». Лизанька вторит старухам, певуче растягивая слова и поджимая тонкие губы. Она любит употреблять высокопарные книжные фразы, бесцеремонно выхватывая их из тех макулатурных изданий, которые поглощает девушка не менее рьяно, нежели Надя. Ее обязанности Кокошиной няньки очень несложны и оставляют Лизаньке много свободного времени, которое она и посвящает чтению. Но кроме бульварных романов, девушка очень любит читать божественное и потом долго рассказывает матери о прочитанном, о муках того или другого угодника, о святых подвигах отшельников, и обе вздыхают или плачут тихо у себя в комнате, где пахнет лампадным маслом.

Лизанька и ее мать не нравятся Наде, несмотря на их льстивую угодливость. Что-то враждебное чудится Наде в их заискивающей предупредительности по отношению к ней. К Домне Арсеньевне Надя вполне равнодушна. Старуха Арсеньевна, вполне бесцветная личность, правда, льстиво заискивающая и угодливая не меньше Лизаньки и ее матери, но без того чуть уловимого духа неприязни, который проглядывает в тех двух. Кто больше всех нравится Наде – так это Кленушка. Бестолковая, примитивная, недалекая и грубоватая по виду «собачья нянюшка» представляет собою ценность нетронутой натуры. На собак она кричит и сердится безо всякого зазрения стыда и совести.

– Чтобы вы пропали! Удержу на вас нету. Макс, ненавистный ты этакий! Будешь ты слушаться, Заза? Ледка, вот я вас кнутом, дождетесь вы у меня! – разносится ее голос по всему двору во время прогулок с бедовой сворой.

Но угроз своих никогда Кленушка не приводит в исполнение. Никогда еще ее рука не поднималась на всех этих левреток, мопсов, пуделей, шпицов. А слезы Кленушка проливала и не раз, когда заболевала та или другая собачонка. Когда же мопс Пупсик объелся пышками, незаметно похищенными им из кухни за спиною повара, и едва не околел вследствие своего обжорства, Кленушка «выла белугой», по выражению Лизаньки, у себя в мезонине, ухаживая за собачкой.

По происхождению своему Кленушка была крестьянкой. Ее десятилетней девочкою привезла из деревни судомойка, служившая у Поярцевой и которой Кленушка приходилась племянницей. Судомойка умерла, и, через два года, Клену, не имевшую родных, оставила жить у себя Анна Ивановна, призрев круглую сиротку и дав ей новую обязанность ухаживать за ее собачками, также приютила она в свое время и бедную овдовевшую чиновницу Ненилу Васильевну с малолетней дочкой и бывшую просвирню Домну Арсеньевну, хозяйничавшую другой десяток лет в ее доме.