Солнце встанет!

IX

«Лика, mon adorеe![1 - Моя обожаемая!]

«Не могу выразить тебе мое счастье по поводу полученного от тебя письма. Обеими руками благословляю тебя, моя девочка, ma chеre petite Лика adorеe.[2 - Моя дорогая маленькая обожаемая Лика.] Ведь, я не переставала любить тебя даже и тогда, когда свершилось это… ce malheur inattendu,[3 - Неожиданное несчастье.] которое перевернуло вверх дном всю нашу жизнь. Ведь, и тогда я жаждала твоего возвращения домой, ma chеre enfant adorеe,[4 - Мое дорогое, обожаемое дитя.] но ты предпочла устроить иначе твою жизнь и мне осталось только предать все на волю Божию. Но сердце мое, как и сердце petit papa[5 - Маленького папы.] принадлежит тебе, моя Лика. Поэтому я несказанно обрадовалась твоему счастью. Сила Романович – отличный человек, при том, il t’aime tollement et te rendra heureuse, petite.[6 - Безумно любит тебя и сделает тебя счастливой.] Я готова присягнуть в этом. Certainement, qu’il n’est pas de notre bord,[7 - Конечно, он не нашего круга.] но… его богатство дает ему право на все. Чины, ордена, дворянское достоинство, словом, за этим дело не постоит. А главное, он вытянет тебя из этой норы, куда ты забралась и где хочешь схоронить свою молодость. Жить для народа это хорошо, Лика, c’est une idеe, qui tourney la tete,[8 - Это – идея, которая кружит голову.] но при твоей красоте, при твоей богато одаренной натуре, ты могла бы вести иную жизнь. Ты рождена, чтобы блистать яркой звездою на нашем великосветском небе, а не прятаться среди крестьян, грязи и нищеты. Меня удивляет только одно: почему не приехать в Петербург и ? grand cris[9 - Торжественно.] не отпраздновать свою свадьбу?

«Принцесса Е., председательница нашего общества «Защиты бедных женщин от жестокого обращения мужей», велела мне передать тебе свои лучшие пожелания и намекнула, что выхлопочет твоему жениху завидную награду за его участие в нашем кружке. Ведь, он состоит членом у нас. Княгиня Дэви черненькая и княгиня Дэви рыженькая – обе поздравляют тебя. Petit рара, Рен, ее муж и Анатоль с Бетси шлют тысячу поцелуев. Последняя напишет тебе. Eentre nous soit dit[10 - Между нами говоря.] эта пара, кажется, не так счастлива, как мы предполагали… Но кто же счастлив в нынешнее время? Анатоль не создан для супружеской жизни, а Бетси слишком требовательна. Вольно же мучить себя! Нам, женщинам, необходимо смотреть сквозь пальцы на невинные слабости наших мужей, если мы хотим иметь абсолютное счастье. Ты, впрочем, гарантирована от этого, моя малютка, так как Сила Романович будет идеалом мужа, я готова держать пари. Reste toute tranquille et sois belle et jeueuse, chеre petite Лика![11 - Оставайся совершенно спокойной, будь красивой и радостной, дорогая маленькая Лика!]

Шлю тебе тысячу поцелуев.

    Твоя мама.

А все-таки было бы лучше отпраздновать свадьбу здесь, pour renfermer la bouche auxe bavards.[12 - Чтобы закрыть рты болтунам.]

Лика докончила последнюю строчку и опустила письмо на колени. И вмиг пред ее мысленным взором выплыл мир давно позабытый, оставленный ею. От этого письма, исписанного крупным прямым, английским почерком, веяло запахом «вера-виолетты», любимыми духами ее матери, и чем-то неуловимо тлетворным и неприятно раздражающим, о чем она успела уже позабыть в эти два последние года пребывания ее здесь, в Нескучном…

И снова на Лику повеяло вместе с пряным, дурманящим ароматом пошлостью того огромного пустого мира, из которого она вырвалась. Мать, с ее искалеченными взглядами на жизнь, с ее боготворением mond’a,[13 - Света.] с ее жадным стремлением играть в нем выдающуюся роль, встала пред нею, как живая. А около – сухой, черствый, вполне казенный человек, ее отчим, помешанный на карьере и том же свете, как и его жена. Они не погнушались отречься от нее, Лики, в тяжелую минуту, когда она нуждалась в добром сочувствии, в родственной ласке. Они оттолкнули ее в ту минуту, когда узнали о ее «грешном увлечении» князем Гариным. А теперь, когда из ее коротенького, сухого письма они узнали, что миллионер Сила будет ее мужем, какою тревогою забились их сердца!

Лика горько усмехнулась. «Il n’est pas de notre bord»[14 - Он не нашего круга.] вспомнила она фразу из письма матери о Cиле, и, между тем, это не помешало им протянуть ему объятия потому, что он богат, а богатство дает лучшую опору человеку в жизни.

Лика брезгливо поморщилась, взглянула мельком на красиво исписанные твердым, английским почерком странички и разорвала письмо на мелкие части.

«Нет! Тысячу раз нет! Я не вернусь к вам, мама! Ваша сутолочная, пустая, пошлая жизнь оскорбляет меня! Мне хорошо здесь… Я нашла тут мое тихое, светлое, хорошее счастье и никуда не уйду отсюда, никогда, ни за что!» – мысленно заключила молодая девушка.

А Сила? Согласится ли он на это? Пожелает ли он запереться здесь на всю жизнь, отдавать себя всего на служение людям, серым и несчастным? Сможет ли он принести ей эту жертву, да и вправе ли она требовать ее от него? Ведь, у него свое огромное дело ситцевой мануфактуры, ведь, он – единственный наследник своего миллионера-отца, отца довольно-таки крутого нрава, который целью всей своей жизни определил наживу и только наживу. Захочет ли Сила, найдет ли в себе мужество отрешиться от всего этого и дружно рука об руку с нею идти по выбранному ею пути?

Лика глубоко задумалась. Вокруг нее голубел августовский вечер, теплый и пахучий, розы на клумбах слали ей свой одуряющий аромат. Солнце садилось и последней, предсмертной лаской целовало золотистую головку со стриженными кудрями.

– Лидия Валентиновна, вы здесь? А я думал, в Рябовке. Искал вас на фабрике – нет, в Красовке тоже. Ну, думаю, в Рябовку к Андрюшке отправились, и решил вас здесь с Зинаидой Владимировной дождаться, – и огромная фигура Силы склонилась пред девушкой.

– Сила Романович, милый! Как кстати! – искренне вырвалось из груди той, и, взяв его обе руки, Лика усадила Силу подле себя на скамью и сбивчиво и взволнованно поведала ему все свои опасения.

Строганов весь, казалось, превратился во внимание. Он жадно ловил каждое слово любимой девушки, и но мере того, как говорила Лика, его лицо принимало все более и более сосредоточенное выражение.

– Лидия Валентиновна! – произнес Строганов глубоким, прочувствованным голосом, когда Лика кончила свою взволнованную речь. – Одно вам скажу на эго, одну истинную правду скажу. Господь с вами! Как могли вам такие мысли на ум придти? Да не только дела ситцевой мануфактуры, а всего себя брошу по одному вашему слову! Да неужели мой родитель хорошего помощника себе не найдет? Ведь, и сам-то он по этому делу дока – всюду поспеет, так и без меня может справиться. А мне и здесь дела довольно. Нет, Лидия Валентиновна, вы этого не бойтесь. Вы меня к жизни воскресили, огромным счастьем пожаловали, и теперь только понял я, что значит жить, существовать. Кому до нас дело? Разгневается отец – пускай его! Наследства лишит – и на это согласен. Наймусь к нему же на фабрику управляющим, и не пропадем мы… Одного я хотел было раньше – всему миру о своем счастье кричать, привезти в Питер жену-красавицу, ангела Божьего, и, всем показывая на нее, крикнуть: «Глядите хорошенько, люди, другой такой нигде не увидите». Но потом одумался… Вы не любите общества, вам здесь приятнее, и располагайте вы мною, как рабом – я вам только за это в ножки кланяться буду!

Точно розовые волны из солнца, тепла и света укачивали Лику. Вот, вот оно, счастье, настоящее! – мысленно говорила себе молодая девушка, – Вот то, о чем она мечтала столько времени. Жизнь – путь к добру и пользе об руку с избранником мужем; разделяющим ее взгляды и убеждения. И этот богатырь, этот чистый, светлый, хороший Сила даст ей все, чего смутно жаждала ее душа. И впервые в жизни Лика почувствовала себя вполне и сознательно счастливой.

– Тетя Зина! – звонко крикнула она через плечо, не сводя с жениха лукавством сверкающего взора. – Тетя Зина! Сюда! Сюда, скорее! – И, когда Зинаида Владимировна поспешно подошла к молодой паре, Лика с тем же лукавым блеском в глазах, спросила: – ты видела когда-нибудь чудо, тетя?

Старшая Горная удивленно поморгала глазами.

– Да, да, чудо, милая, дорогая ты моя тетя Зина, ненавистница малейшего тормоза прогресса и малюсенькой паузы в ходе цивилизации! Ты видела и Хеопсову пирамиду, и великого сфинкса пустыни, и часы в Дрездене, и собор Петра и Павла в Риме. Ты видела Эйфелеву башню, тетечка, и следила с нее за орлиным полетом, но что все твои произведения царя человека в сравнении с этим чудом, подобным которому ты не могла никогда встретить, клянусь тебе! – и Лика выдвинула вперед густо раскрасневшегося при этих ее словах Силу. – Такого человека я еще не видела и такого человека дает мне судьба. Теперь, я уверена, над Красовкой, фабрикой и Рябовкой поднимается настоящее солнце. Я уверена, что вы поможете, Сила, заставить народ улыбаться счастливой улыбкой. И не только тут, а и дальше, от нас далеко, там, где едят хлеб с мякиною и где люди гибнут в невежестве и нищете, блеснет солнышко, Сила. Вот вы шутя говорили как-то, что вас разорить трудно, а, ведь, я, пожалуй, и разорю, Сила! Да, разорю, не на бриллианты и наряды, а на этих самых бедных, серых друзей. Не страшно вам это?

– Лидия Валентиновна, весь я ваш и распоряжайтесь мною по вашему усмотрению, – горячо ответил Строганов, сам весь захваченный пылкой речью его невесты.

Тетя Зина молчала и улыбалась. Она была счастлива за Лику, счастлива тем, что ее девочка попала в хорошие руки и что заветное желание этой девочки приводилось в исполнение по одному взмаху ее темных ресниц.

И вдруг среди этих довольных мыслей лицо тети Зины нахмурилось.

– Сила Романович, а как же с петербургской-то фабрикой сделать? – нерешительно произнесла она. – Ведь, ваш батюшка не согласится, пожалуй, вас от мануфактурного дела отставить.

– Эх, Зинаида Владимировна, видно, вы моего родителя не знаете. Он меня и так пилил все, что я больше рабочие интересы, чем наши личные, храню, ну, и того, значит, обижался. А теперь предлог хороший от мануфактуры отделаться! За спичечной, мол, глаза да глаза нужны. А и устроимся же мы тут на славу! – весело воскликнул Сила. – В первую голову в Рябове больницу, в Колотаевке церковь улучшим, в фабричную больницу доктора своего, чтобы земцу не пользоваться…

– Милый вы, милый! – прошептала Лика, протягивая обе руки жениху. – И за что мне такое счастье? – заметила она чуть слышно.

Тетя Зина снова ушла на террасу. Лика и Строганов остались одни. Сумерки сгущались гармонично и красиво. Высоко зажглась первая вечерняя звезда, за нею другая, третья… Ночной караульщик затрещал свою ежедневную музыку. Далеко в Красовке залаяли собаки и все стихло. Ночь наступила.

Около часа сидели Сила и его невеста на скамейке под развесистой липой, тихо разговаривая о скором будущем. Тетя Зина чуть ли не в десятый раз звала пить чай молодую пару, но ни Лика, ни Сила не двигались с места. Они боялись нарушить гармонию этого вечера пошлой жизненной обстановкой.

– Народ, – говорил Сила, – народ достоин лучшей доли. Когда я вижу нужду рабочего класса, всеми силами прорывающего себе путь не к обогащению, нет, а к выходу из этой нужды беспросветной, куда его толкнула судьба, мне хочется к нему присоединиться, Лидия Валентиновна, чтобы и самому отпить из этой скудной чаши. И стыдно мне тогда и за своп миллионы, и за возможность чувствовать себя в холе и довольстве. Эх, досадно мне, что родился я Силой Строгановым, а не Гараськой Безруким.

– Нет, нет, голубчик! Вы радоваться должны! – горячо прервала его Лика, – радоваться, что есть на земле Силы, чтобы давать дышать таким Гараськам. Ведь, если бы светло, тепло, радостно и ярко было на земле, чтобы тогда оставалось делать солнцу?

Внезапное молчание воцарилось на скамье под старой липой. Глаза Силы, не покидая своего восторженного выражения, впивались в белевшее во мраке лицо молодой девушки. Но обычно застенчивая Горная не смущалась этого взгляда; в нем было столько чистой любви и преданности, что сердце Лики невольно забилось необычайно радостной гордостью и счастьем. Она прижалась к сильной груди Строганова и вмиг почувствовала себя такой слабенькой и хрупкой, какою еще не чувствовала себя никогда.

А Сила Романович сидел, не шевелясь, боясь каким-либо неосторожным словом или движением спугнуть так доверчиво прильнувшую девушку.

И вот Лика подняла голову, ее глаза встретились с глубоким, любящим взором Силы. Строганов не выдержал. Огонь пробежал по его жилам. Около него, совсем рядом, прижимаясь к нему, сидела любимая им девушка, которая через неделю-другую должна была сделаться его женою. Близость этой девушки ударила ему в голову, пробежала по всему телу, затуманила мозг. Дрожащею рукою он охватил ее плечи.

– Дозвольте! – срывающимся шепотом вырвалось из его груди, и, прежде чем Лика могла ответить что-либо, трепетные губы прильнули к ее губам.

В следующую же минуту Сила был у ее ног, весь сгорая от стыда и отчаяния.

– Прогоните меня… Прогоните… Дурак… я… Да как я осмелился!.. Лидия Валентиновна, святая, чистая, прекрасная, простите меня!

И он прижался губами к подолу ее платья.

– Встань, милый! – произнесла Лика, – и не бойся, что оскорбил меня! Ты любишь меня, а где любовь там нет оскорбления. Ты видишь, я сама целую тебя! – и она прильнула губами к его лбу. Потом тихонько оттолкнула от себя со словами: а теперь ступай. К тете идти не надо. Пусть только одна природа будет свидетельницей нашего счастья. Ступай… Завтра я буду на фабрике.

– Лидия Валентиновна! Лида! – послышался во мраке задыхающийся от счастья голос Строганова.

– Лида! – эхом повторила Горная. – Лида! Как это ново и красиво. Так еще никто не называл меня!.. Да, Лида… Для него одного я буду Лида! – проговорила она мысленно, прислушиваясь к удаляющимся шагам жениха.

Вот они дальше, дальше… Вот их почти совсем не слышно. Какая-то мучительная боль одиночества сжала сердце Лики. Ее потянуло вдруг броситься за Силой, задержать, заставить быть около себя. Какая-то странная пустота, какой-то непонятный страх наполнили разом ее душу. Тяжелое предчувствие сжало сердце.

«Сила! Сила! Остановись! Останься!» – хотела было крикнуть она и вдруг замерла от неожиданности. Пред ней стояла стройная мужская фигура. Бледное лицо, окруженное черной бородой, выступало во мраке.

– Браун! – вырвалось из груди Лики, и непонятный страх с новой силой захватил ее сердце.

Браун стоял теперь в полосе лунного света и улыбался. Что-то сатанински-злорадное было в его смертельно-бледном лице, в глазах, горевших теперь адским пламенем. Он близко-близко подошел к девушке, взял ее за руку и низко наклонил к ее лицу свою красивую голову.

– Не бойтесь меня, мадемуазель Горная! – произнес он глухим голосом, – я пришел не со злым умыслом, я явился сюда только поздравить вас, только от души пожелать вам счастья. Чего вы так дрожите? Почему вы боитесь меня? Разве во мне есть что-нибудь страшное? Но бросьте это… Вы счастливы до краев, Лидия Валентиновна, и никакому другому чувству не может быть дано место в вашей душе. Сейчас я был невольным свидетелем вашего счастья. Вы поцеловали вашего жениха… О, что это был за поцелуй! Я бы охотно отдал за него целую жизнь. И знаете ли, что мне он напомнил? Рассказ одного моего приятеля русского, который посетил нашу фабрику в Вене. Он любил русскую девушку и она принадлежала ему… Да, она отдалась ему, несмотря на свое высокое положение в свете… И он ласкал ее точно так же в ту ночь… Вы можете себе представить такую ночь? Белые снежные сугробы, бешеная тройка, цыгане, вина… и песни, песни без конца. У нас, в Германии, не знают им подобных, а потом снова тройка, и нежная золотокудрая девушка, похожая на Мадонну… Восточная комната, тишина, белый мех зверей, и такие ласки, каких не знали боги, клянусь вам. Вас я спрашиваю, мадемуазель Лика, можете ли вы себе представить такую ночь?

Глаза Лики широко раскрылись и почти безумным, на смерть испуганным взором впились в бледное, перекошенное лицо Брауна.

– Восточная комната… белый мех… князь Всеволод… и ласки… – как сомнамбула, повторяла она без тени сознания в застывшем лице.

Браун весь подался вперед, схватил ее похолодевшую руку, заглянул в эти безумные глаза.