Большая душа

– Ах ты, Господи!

– Доктора бы скорее…

– Побежали, да чего уж там. Попа, а не доктора тут, стало быть, нужно.

– А может, еще отдышится… Всяко бывает.

– Куда уж там! Ребенок ведь еще. Много ли надо, чтобы убиться?!

– Глядите-ка, люди добрые, ноги-то у ней в бумагу обернуты. Чудно, право. Да что же это такое?

– Дорогу, господа, дайте дорогу. Пропустите!

– Кто это? Доктор?

– Из сорок девятого номера музыкант.

– Так чего же он-то? Нешто, чем помочь может?

Толпа, повинуясь энергичному окрику, подалась и раздвинулась. Молодой черноволосый человек в бархатной куртке подошел к распростертому на земле пестрому комочку.

Бледная, дрожащая Ася сопровождала брата, не переставая лепетать:

– Подними ее, Юра, и унесем к нам… У нас ей будет лучше… И доктора, ради Господа… доктора, скорее… Может быть, жива еще… Дышит… Господи! Господи! Да приведите же вы его скорее сюда!

Последние слова девочки относятся уже к толпе. И как бы в ответ на них появился незнакомый маленький старичок.

– Пострадавшую прежде всего следует внести в дом, – раздался его спокойный, уверенный голос.

Без слов, осторожно и легко Юрий Львович Зарин при помощи старичка-доктора поднял с земли неподвижное тельце. Перед глазами собравшихся мелькнули бледное лицо и плотно сомкнутые глаза Доси.

– Померла, значит, – раздается чей-то соболезнующий голос.

Громкий, пронзительный, сразу переходящий в причитание плач покрывает собою все остальные голоса.

Это рыдает отчаянно Лиза, успевшая первой спуститься во двор.

– Матушка, Владычица-Богородица! Святитель Божий, Николай Милостивец, что ж это, Господи! Досинька, миленькая, желанненькая наша! Да на кого ж ты меня покинула? Да куды ж мне таперича голову преклонить, – тонким вздрагивающим голосом запричитала она по-деревенски.

– Молчите. Вы можете обеспокоить ее. Не надо этого, – неожиданно услышала над своим ухом незнакомый голос Лиза и, увидя смуглое безусое лицо и черные глаза, замолкла тотчас.

Тогда Юрий Львович обратился снова к маленькому старичку:

– Моя сестра права, лучше всего девочку пока перенести к нам; у нас спокойно и тихо, а родственницу пострадавшей следует осторожно подготовить к известию о несчастии.

И юноша осторожно понес бесчувственную Досю в свою квартиру. Ася и доктор последовали за ним. Лиза тоже поплелась сзади.

А толпа еще долго не расходилась. Люди, взволнованные катастрофой, продолжали делать свои предположения и догадки: будет или не будет жить пострадавшая девочка.

Веня проснулся от неистовых криков. Он проспал нынче дольше обыкновенного и сейчас, разбуженный этими криками и наступившим вслед за ними шумом и суетой на дворе, долго

не мог понять, в чем дело.

А когда, наконец, одевшись второпях и выскочив на двор, узнал обо всем случившемся, Дося была уже в квартире Зариных. Маленький горбун бросился туда. Дверь квартиры музыканта была открыта настежь, и очутившийся перед нею Веня столкнулся у порога с Асей. При виде маленького горбуна Ася бросилась к нему.

– Это вы, Веня? Хорошо, что вы пришли, а я бегу сейчас оповестить ее крестную. Она все еще без памяти. Доктор приводит ее в чувство. Господи, что будет, если она умрет. Такая милая, добрая, красивая! И это я… я одна во всем виновата. Я увидела ее в окошке и так удивилась, что не могла удержаться от крика: «Дося!» А она услыхала, повернулась, оступилась. И вот теперь она… она умрет! – закончила с рыданием девочка и бросилась бегом вниз по лестнице. А Веня поплелся в комнаты.

Дося лежала на широкой отоманке, в уютном маленьком кабинете Юрия Львовича Зарина. Ее белокурая голова покоилась на подушке, и молодой хозяин квартиры, при помощи служанки, ежеминутно менял на этой бедной голове холодные компрессы и давал ей нюхать соль, в то время как старичок-доктор накладывал повязку на разбитую и вывихнутую при падении ногу девочки.

Веня приблизился к отоманке, неслышно встал в ногах ее и с трепетом вглядывался в помертвевшее лицо своей подруги.

«Дося, бедная Дося, неужели она умрет?»

И, словно отвечая на его мысль, старичок-доктор обратился к Юрию Львовичу:

– У бедняжки сотрясение организма. Что же касается до вывиха ноги и ушиба ребер, то это обстоятельство, само по себе, не может принести существенной опасности. Но необходимо, во что бы то ни стало, как можно скорее привести в чувство пострадавшую и дать ей слабительного.

– Вы надеетесь на благоприятный исход все-таки, доктор? – озабоченно и тревожно обратился Зарин к врачу.

– Пока трудно сказать что-либо заранее. Я осмотрел ее и, кроме упомянутых повреждений, не нашел ничего. Вся суть, повторяю, в общем сотрясении организма.

Не успел Веня вникнуть в эти слова, мало понятные для него, как на пороге комнаты появилась Подгорская.

Ирина Иосифовна приблизилась к отоманке и обессиленная опустилась на колени перед крестницей.

Сколько раз видел ее Веня, но никогда не замечал такого выражения в лице актрисы. Страх, отчаяние и глубокая нежность чередовались на этом лице.

Как ни был убит своим собственным горем и страхом потерять Досю маленький горбун, но он не мог не заметить чужого горя. Слишком тяжело переживала несчастье, случившееся с ее крестницей, Ирина Иосифовна!

«Она любит Досю. Любит мою бедняжечку. Она страдает за нее, а я-то ее считал холодной эгоисткой», – проносилось в голове маленького горбуна, и он уже совсем иными глазами глядел теперь на Ирину Иосифовну. А та шептала чуть слышно:

– Детка моя, бедная моя детка. Любимая моя крошка. Только живи! Только живи, моя Дося! О, Господи! Сохрани мне ее, Ты, Всемилостивый и Всемогущий!

* * *

Между тем молодой организм Доси боролся всеми своими силами.

Здоровая, крепкая натура девочки не хотела сдаваться. Падение с третьего этажа на мостовую двора для более слабого ребенка стало бы смертельным. Дося еще жила…

Ее сердце билось. Холодные компрессы, спирт, нюхательные соли и подкожные впрыскивания сделали свое дело, и она открыла глаза. Морщась от боли, оглядела она лица присутствующих и, не видя Подгорской, остановила взгляд на Вене. Слабая улыбка озарила прояснившееся личико. Она узнала своего друга.

– Это ты, горбунок? Подойди ко мне.

И когда Веня пододвинулся к изголовью Доси, закрывая от нее стоявшую на коленях Ирину Иосифовну, девочка подняла с усилием руку, положила ее на руку горбуна и заговорила срывающимся шепотом:

– Послушай, горбунок, ты не говори крестненькой, что мне очень больно, что я так страдаю. И как все это было тоже не говори. А то она взволнуется, бедняжка. Я ведь все помню отлично. Я мыла окна, оступилась и упала. Ах, как было странно, горбунок, и ничуть не страшно! И пускай крестненькая знает, что нисколько не страшно и не больно. И пусть не сердится на свою несносную, гадкую Доську и не наказывает ее… Скажи ей все это, горбунок мой миленький. И еще скажи, что со мной этого в другой раз ни за что уже не случится, ей-Богу. Мне же и без того стыдно, что я опять обманула ее и убежала даже без башмаков, в то время, как должна была сидеть тихонько и смирненько «под арестом» дома. И еще скажи крестненькой, что Доська ее получила хороший урок, и что теперь она уже остепенится… остепенится, во что бы то ни стало, непременно, честное слово! Да и придется остепениться волей-неволей. Три месяца пронесутся быстро, их и не увидишь даже. А там, уедем мы отсюда с крестненькой. Уедет несносная Дося и будет служить в театре. Будет ходить по сцене, размахивать руками, изображать «толпу» и получать за это жалованье. Понимаешь, горбунок? Зарабатывать будет Дося самостоятельно… Ой-ой, как больно…

– Вам вредно много разговаривать, полежите спокойно, тогда и поправитесь вы значительно скорее, – тихо произнес старичок-доктор.