Проблемы международной пролетарской революции. Основные вопросы пролетарской революции

Наконец, награждая одних, рабочее государство не может не карать других, то есть тех, кто явно нарушает трудовую солидарность, подрывает общую работу, наносит тяжкий ущерб социалистическому возрождению страны. Репрессия для достижения хозяйственных целей есть необходимое орудие социалистической диктатуры.

Все перечисленные меры – и наряду с ними ряд других – должны обеспечить развитие соревнования в области производства. Без этого мы никогда не поднимемся выше среднего, крайне недостаточного уровня. В основе соревнования лежит жизненный инстинкт – борьба за существование, – который при буржуазном строе принимает характер конкуренции. Соревнование не исчезнет и в развитом социалистическом обществе, но при возрастающем обеспечении необходимыми жизненными благами соревнование будет приобретать все более бескорыстный, чисто идейный характер. Оно будет выражаться в стремлении оказать наибольшую услугу своему селу, уезду, городу или всему обществу и получить взамен известность, благодарность, симпатии, или, наконец, просто внутреннее удовлетворение от сознания хорошо выполненной работы. Но в тяжкий переходный период, в условиях крайней бедности материальными благами и слишком еще недостаточного развития чувства общественной солидарности, соревнование неизбежно должно быть в той или другой степени связано со стремлением к обеспечению себя предметами личного потребления.

Вот, товарищи, совокупность средств, какими располагает рабочее государство для повышения производительности труда. Готового решения, как видим, здесь нет. Ни в какой книге оно не написано. Да подобной книги и не могло быть. Мы только начинаем с вами писать эту книгу потом и кровью трудящихся. Мы говорим: рабочие, работницы, вы перешли на путь нормированного труда. Только на этом пути вы построите социалистическое общество. Перед вами стоит задача, которой никто за вас не решит: задача повышения производительности труда на новых общественных основах. Не разрешив этой задачи, вы погибнете. Разрешив ее, вы поднимете человечество на целую голову.

ТРУДОВЫЕ АРМИИ

К вопросу о применении армии для трудовых задач, который получил у нас огромное принципиальное значение, мы подошли эмпирическим путем, отнюдь не на основании теоретических соображений. На некоторых окраинах Советской России обстановка сложилась так, что значительные военные силы оставались на неопределенный срок свободными от боевого применения. Перебросить их на другие, активные фронты, особенно зимой, было трудно вследствие расстройства железнодорожного транспорта. Таково оказалось, например, положение 3-й армии, расположенной в губерниях Урала и Приуралья. Руководящие работники этой армии, понимавшие, что демобилизовать армию мы пока еще не можем, сами возбудили вопрос о переводе ее на трудовое положение. Они прислали в центр более или менее разработанный проект положения о трудовой армии.

Задача была новой и нелегкой. Будут ли красноармейцы работать? Будет ли их работа достаточно производительна? Окупит ли она себя? По этому поводу были сомнения даже в нашей собственной среде. Незачем и говорить, что меньшевики ударили в оппозиционные литавры. Тот же Абрамович[137 - Абрамович – один из вождей меньшевизма и Бунда в России. В настоящее время в Берлине издает совместно с Даном центральный орган меньшевиков «Социалистический Вестник», в котором изо дня в день ведет анти-советскую агитацию.] на Съезде Советов Народного Хозяйства, кажется, в январе или в начале февраля, то есть когда все дело было еще в проекте, предсказывал, что мы потерпим неизбежный крах, ибо все предприятие представляет собою бессмыслицу, аракчеевскую утопию и пр. и пр. Мы смотрели на дело иначе. Конечно, трудности были велики, но они принципиально не отличались от всех вообще трудностей советского строительства.

Присмотримся в самом деле, что представляет из себя организм 3-й армии? В этой армии оставалось мало воинских частей: всего на всего одна стрелковая дивизия и одна кавалерийская – в сумме 15 полков – да еще специальные части. Остальные воинские части были уже раньше переданы другим армиям и фронтам. Но аппарат армейского управления оставался еще нетронутым, и мы считали вероятным, что весною придется перебросить его по Волге на Кавказский фронт против Деникина, если бы к тому времени он не был окончательно сломлен. В общем в 3-й армии оставалось около 120.000 красноармейцев в управлениях, учреждениях, воинских частях, в лазаретах и пр. В этой общей массе, преимущественно крестьянской по составу, числилось около 16.000 коммунистов и членов организации сочувствующих – в значительном числе уральских рабочих. Таким образом, по своему составу и строению 3-я армия представляла собою массу крестьянства, связанного в военную организацию под руководством передовых рабочих. В армии работало значительное число военных специалистов, выполнявших важные военные функции и находившихся под общим политическим контролем коммунистов. Если под этим общим углом зрения взглянуть на 3-ю армию, то она представит собою отображение всей Советской России. Возьмем ли мы Красную Армию в целом, организацию Советской власти в уезде, губернии или во всей республике, включая и хозяйственные органы, мы найдем везде ту же организационную схему: миллионы крестьян, которые вовлекаются в новые формы политической, хозяйственной и общественной жизни организованными рабочими, занимающими руководящее положение во всех областях советского строительства. На посты, требующие специальных знаний, привлекаются специалисты буржуазной школы; им предоставляется необходимая самостоятельность, но контроль над их работой сохраняется в руках рабочего класса, в лице его коммунистической партии. Проведение трудовой повинности для нас мыслимо опять-таки не иначе, как путем мобилизации преимущественно крестьянских рабочих сил под руководством передовых рабочих. Таким образом, не было и не могло быть никаких принципиальных препятствий на пути трудового применения армии. Иначе сказать, принципиальные возражения против трудовых армий со стороны тех же меньшевиков были в сущности возражениями против «принудительного» труда вообще, следовательно, против трудовой повинности и против советских методов хозяйственного строительства в целом. Через эти возражения мы без труда перешагнули.

Разумеется, военный аппарат, как таковой, не приспособлен к руководству процессом труда. Но на это мы и не посягали. Руководство должно было оставаться в руках соответственных хозяйственных органов; армия давала необходимую рабочую силу в виде организованных компактных единиц, пригодных в массе своей для выполнения простейших однородных работ: очистка путей от снега, заготовка дров, строительные работы, организация гужевого транспорта и пр. и пр.

Теперь мы имеем уже значительный опыт в деле трудового применения армии и можем давать не только предположительную и гадательную оценку. Каковы же выводы из этого опыта? Меньшевики поторопились их сделать. Все тот же Абрамович заявил на съезде горнорабочих, что мы обанкротились, что трудовые армии представляют собой паразитические образования, где на 10 работающих приходится 100 обслуживающих. Верно ли это? Нет. Это легкомысленная и злобная критика людей, которые стоят в стороне, фактов не знают, подбирают только осколки и мусор и повсюду и везде либо констатируют наше банкротство, либо пророчат его. На деле же трудовые армии не только не обанкротились, но, наоборот, сделали крупные успехи, доказали свою жизненность, эволюционируют и все более упрочиваются. Обанкротились как раз те пророки, которые предсказывали, что из всей затеи ничего не выйдет, что работать никто не станет, что красноармейцы не перейдут на трудовой фронт, а просто разбегутся по домам.

Эти возражения диктовались мещанским скептицизмом, недоверием к массе, недоверием к смелой организационной инициативе. Но разве не те же в основе своей возражения слышали мы, когда приступали к широким мобилизациям для военных задач? Нас и тогда пугали повальным дезертирством, будто бы неизбежным после империалистической войны. Дезертирство, разумеется, было, но по проверке опытом оно оказалось вовсе не таким массовым, как нас пугали; армии оно не разрушило: связь духовная и организационная, коммунистическое добровольчество и государственное принуждение в совокупности своей обеспечили миллионные мобилизации, многочисленные формирования и выполнение труднейших боевых задач. Армия, в конце концов, победила. По отношению к трудовым задачам мы, на основании военного опыта, ждали тех же результатов. И не ошиблись. Красноармейцы вовсе не разбежались при переходе с военного положения на трудовое, как пророчествовали скептики. Благодаря хорошо поставленной агитации, самый переход сопровождался большим нравственным подъемом. Правда, известная часть солдат попыталась покинуть армию, но это бывает всегда, когда крупное воинское соединение перебрасывается с одного фронта на другой, или из тыла отправляется на фронт, вообще подвергается встряске, и когда потенциальное дезертирство превращается в активное. Но тут вступили сейчас же в свои права политотделы, пресса, органы борьбы с дезертирством и т. д., и сейчас процент дезертиров в армиях труда нисколько не выше, чем в наших боевых армиях.

Указание на то, что армии, в силу своего внутреннего строения, могут выделить лишь небольшой процент работников, верно только отчасти. Что касается 3-й армии, то я уже указал, что она сохранила полный аппарат управления при крайне незначительном числе воинских частей. До тех пор, пока мы – по военным, а не по хозяйственным соображениям – сохраняли в неприкосновенности штаб армии и ее управления, процент работников, выделявшихся армией, был действительно крайне низок. Из общего числа 110.000 красноармейцев – занятых на административно-хозяйственных постах, оказалось 21 %; число людей суточного наряда (караульных и пр.) при большом количестве армейских учреждений и складов – около 16 %; число больных, главным образом, тифом, вместе с обслуживающим медико-санитарным персоналом – около 13 %; отсутствующих по разным причинам (командировки, отпуска, незаконные отлучки) – до 25 %. Таким образом, свободная для работы наличность составляла всего 23 %, это – максимум того, что можно было в тот период получить для труда из данной армии. На самом деле работало в первое время всего около 14 %; главным образом, из тех двух дивизий, стрелковой и кавалерийской, которые еще оставались у армии.

Но как только выяснилось, что Деникин разбит и что нам не придется в помощь войскам Кавказского фронта спускать весною по Волге 3-ю армию, мы немедленно приступили к расформированию тяжеловесных армейских аппаратов и к более правильному приспособлению учреждений армии для трудовых задач. Хотя эта работа еще не закончена, но она уже успела дать очень значительные результаты. В настоящий момент[9 - Март 1920 г.] бывшая 3-я армия дает работников около 38 % по отношению к своему общему составу. Что касается рядом с нею работающих воинских частей Уральского военного округа, то они уже выделяют 49 % работников. Этот результат не так плох, если сравнить его с посещаемостью фабрично-заводских предприятий, где на многих еще недавно, а на некоторых и сегодня, невыход на работу, по законным и незаконным причинам, достигал 50 и более процентов[10 - С того времени этот процент чрезвычайно понизился (июнь 1920 г.).]. К этому нужно прибавить, что рабочие фабрик и заводов обслуживаются нередко взрослыми членами семьи, тогда как красноармейцы обслуживают себя сами.

Если возьмем мобилизованных на Урале при помощи военного аппарата 19-летних, главным образом, для лесозаготовительных работ, то окажется, что из общего числа их, свыше 30.000, на работу выходит свыше 75 %. Это уже крупнейший шаг вперед. Он показывает, что, применяя военный аппарат для мобилизации и формирования, мы можем в конструкцию чисто-трудовых частей вводить такие изменения, которые обеспечивают огромное повышение процента непосредственно участвующих в материальном процессе производства.

Наконец, и относительно производительности военного труда мы можем теперь судить на основании опыта. На первых порах производительность труда в главных отраслях работы, несмотря на большой моральный подъем, была действительно крайне низка и могла казаться совершенно обескураживающей при чтении первых трудовых сводок. Так, на заготовку куб. саж. дров приходилось в первое время 13 – 15 рабочих дней, тогда как нормой, правда, в настоящее время редко достигаемой, считаются 3 дня. Нужно еще прибавить, что артисты этого дела способны в благоприятных условиях заготовить куб. саж. в день на человека. Что же оказалось на деле? Воинские части были расположены далеко от лесосек. Во многих случаях приходилось совершать переходы на работу и с работы в 6 – 8 верст, что поглощало значительную часть рабочего дня. Не хватало на месте топоров и пил. Многие красноармейцы, родом степняки, не знали леса, никогда не валили деревьев, не рубили и не пилили их. Губернские и уездные лесные комитеты далеко не сразу научились пользоваться воинскими частями, направлять их, куда нужно, и обставлять, как следует. Неудивительно, если все это имело своим результатом крайне низкий уровень производительности труда. Но после того, как были устранены наиболее вопиющие недостатки организации, результаты получились гораздо более благоприятные. Так, по последним данным, на куб. саж. дров приходится в той же первой трудовой армии 4 1/2 рабочих дня, что не так уже далеко от нынешней нормы. Наиболее утешительным является, однако, тот факт, что производительность труда систематически повышается по мере улучшения его постановки.

А чего в этом смысле можно достигнуть, об этом свидетельствует краткий, но очень богатый опыт московского инженерного полка. Главное Военно-Инженерное Управление, руководившее этим опытом, начало с установления нормы выработки – в три рабочих дня на куб дров. Эта норма скоро оказалась превзойденной. В январе месяце на куб дров приходилось 2 1/3 рабочих дня; в феврале – 2,1; в марте – 1,5 рабочих дня, что является исключительно высокой производительностью. Этот результат достигнут духовным воздействием, точным учетом индивидуальной работы каждого, пробуждением трудового честолюбия, выдачей премий работникам, дающим выше средней выработки, или, если говорить языком профессиональных союзов, гибким тарифом, приспособленным ко всем индивидуальным изменениям производительности труда. Этот почти лабораторный опыт ясно намечает пути, по которым нам нужно идти в дальнейшем.

У нас сейчас действует уже ряд трудовых армий: Первая, Петербургская, Украинская, Кавказская, Южно-Заволжская, Запасная. Последняя содействовала, как известно, значительному повышению провозоспособности Казань-Екатеринбургской дороги. И везде, где сколько-нибудь разумно был проделан опыт применения воинских частей для трудовых задач, результаты показали, что этот метод – безусловно жизненный и правильный.

Предрассудок относительно неизбежной паразитичности военной организации – при всех и всяких условиях – оказывается разбит. Советская армия воспроизводит в себе тенденции советского общественного строя. Нужно мыслить не застывшими понятиями прошлой эпохи: «милитаризм», «военная организация», «непроизводительность принудительного труда», а без предвзятости, с открытыми глазами подходить к явлениям новой эпохи и помнить, что суббота существует для человека, а не наоборот, что все формы организации, в том числе и военная, являются только орудием стоящего у власти рабочего класса, который имеет и право и возможность эти орудия приспособлять, изменять, перестраивать, пока не добьется надлежащего результата.

ЕДИНЫЙ ХОЗЯЙСТВЕННЫЙ ПЛАН

Широкое проведение трудовой повинности, как и меры милитаризации труда, могут сыграть решающую роль только в том случае, если они будут применяться на основе единого хозяйственного плана, охватывающего всю страну и все отрасли производственной деятельности. Этот план должен быть рассчитан на ряд лет, на всю ближайшую эпоху. Он естественно разбивается на отдельные периоды, или очереди, в соответствии с неизбежными этапами хозяйственного возрождения страны. Нам придется начать с простейших и в то же время основных задач.

Прежде всего надо обеспечить самую возможность жить – хотя бы и в тягчайших условиях – рабочему классу и тем самым сохранить промышленные центры, спасти города. Это – исходный пункт. Если мы не хотим растворить город в деревне, промышленность в земледелии, окрестьянить всю страну, мы должны поддержать, хотя бы на минимальном уровне, наш транспорт и обеспечить хлеб для городов, топливо и сырье для промышленности, фураж для скота. Без этого мы не сделаем ни шагу вперед. Следовательно, ближайшая часть плана – улучшение положения транспорта, по крайней мере, предупреждение дальнейшего его падения и заготовка необходимейших запасов продовольствия, сырья и топлива. Весь ближайший период будет целиком заполнен сосредоточением и напряжением рабочей силы для разрешения этих основных задач, чем только и будет создана предпосылка для всего дальнейшего. Такую задачу мы поставили в частности нашим трудовым армиям. Будет ли первый период, как и следующие, измеряться месяцами или годами, сейчас незачем предсказывать – это зависит от многих причин, начиная с международного положения и кончая степенью единодушия и выдержки рабочего класса.

Второй период, это – машиностроение в интересах транспорта, добыча сырья и продовольствия. Здесь в центре всего стоит паровоз.

В настоящее время ремонт паровозов ведется слишком кустарным путем, поглощая непомерно много сил и средств. Необходимо ремонт подвижного состава перевести на основы массового производства запасных частей. Теперь, когда вся железнодорожная сеть и все заводы находятся в руках одного хозяина, рабочего государства, мы можем и должны установить единые для всей страны типы паровозов и вагонов, нормализировать их составные части, привлечь все необходимые заводы к массовому производству запасных частей и приблизить ремонт к простой замене изношенных частей новыми и тем самым обеспечить массовую сборку новых паровозов из запасных частей. Теперь, когда источники топлива и сырья вновь нам открыты, мы должны будем на паровозостроении сосредоточить исключительное внимание.

Третий период – машиностроение в интересах производства предметов широкого массового потребления.

Наконец, четвертый период, опирающийся на завоевания трех первых, позволит перейти к производству предметов личного потребления в самом широком масштабе.

Этот план имеет большое значение не только в качестве общей директивы для практической работы наших хозяйственных органов, но и в качестве руководящей линии для пропаганды среди рабочих масс по поводу наших хозяйственных задач. Наши трудовые мобилизации не войдут в жизнь, не укоренятся, если мы не захватим за живое все, что есть честного, сознательного, одухотворенного в рабочем классе. Мы должны выяснить массам всю правду о нашем положении и о наших видах на будущее, сказать им открыто, что наш хозяйственный план при максимуме напряжения со стороны трудящихся не даст нам ни завтра, ни послезавтра кисельных берегов и молочных рек, ибо в ближайший период мы направим нашу главную работу на то, чтобы подготовить условия для производства средств производства. Лишь после того, как мы обеспечим хотя бы в минимальных размерах возможность восстановления средств транспорта и производства, мы перейдем к производству предметов потребления. Таким образом, непосредственно осязательный для трудящихся плод работы, в виде предметов личного потребления, получится лишь в последней, четвертой, стадии хозяйственного плана, и тогда лишь наступит серьезное облегчение жизни. Массы, которые будут в течение продолжительного времени еще нести на себе тяжесть труда и лишений, должны во всем объеме понять неизбежную внутреннюю логику этого хозяйственного плана, чтобы оказаться способными вынести его на своих плечах.

Чередование намеченных выше четырех хозяйственных периодов не нужно понимать слишком абсолютно. Мы, конечно, не собираемся приостановить сейчас совершенно нашу текстильную промышленность: мы не можем этого сделать уже по одним только военным соображениям. Но для того, чтобы внимание и силы не раздробились под давлением вопиющих отовсюду потребностей и нужд, необходимо, руководствуясь хозяйственным планом, как основным критерием, выделять главное и основное от подсобного и второстепенного. Незачем говорить, что мы ни в каком случае не стремимся к замкнутому «национальному» коммунизму: снятие блокады, а тем более европейская революция должны были бы внести существеннейшие изменения в наш хозяйственный план, сократив стадии его развития, сблизив их между собой. Но когда эти события наступят, мы не знаем. И мы должны действовать так, чтобы удержаться и окрепнуть при самом неблагоприятном, то есть самом медленном, развитии европейской и мировой революции. В случае действительного установления торговых сношений с капиталистическими странами мы будем руководствоваться опять-таки охарактеризованным ранее хозяйственным планом. Мы отдадим часть нашего сырья в обмен на паровозы или на другие необходимые машины, но никак не в обмен на одежду, обувь или колониальные товары: у нас на очереди стоят не предметы потребления, а орудия транспорта и производства.

Мы были бы близорукими скептиками и крохоборами мещанского типа, если бы представляли себе, что возрождение хозяйства будет постепенным переходом от нынешнего полного хозяйственного распада к тем его состояниям, какие распаду предшествовали, то есть, что мы по тем же самым ступенькам, по которым спускались вниз, будем подниматься наверх и лишь через некоторое, довольно продолжительное время доведем наше социалистическое хозяйство до того уровня, на котором оно было накануне империалистической войны. Такое представление было бы не только неутешительным, но и безусловно неправильным. Разруха, уничтожавшая и разбивавшая на своем пути неисчислимые ценности, уничтожала в хозяйстве и много рутинного, затхлого, бессмысленного и тем самым очищала путь для нового строительства в соответствии с теми техническими данными, которые имеются теперь у мирового хозяйства.

Если русский капитализм развивался, не переходя со ступени на ступень, а перескакивая через ряд ступеней, и в первобытных степях заводил американские заводы, то тем более такой форсированный путь доступен социалистическому хозяйству. После того, как мы преодолеем злую нищету, скопим небольшие запасы сырья и продовольствия, улучшим транспорт, мы сможем перескакивать через целый ряд посредствующих ступеней, пользуясь тем, что мы не связаны оковами частной собственности и потому имеем возможность все предприятия и все элементы хозяйства подчинить единому государственному плану.

Так, например, мы сможем, несомненно, перейти к электрификации во всех основных отраслях промышленности и в сфере личного потребления, не проходя снова через «век пара». Программа электрификации у нас намечена в ряде последовательных стадий, в соответствии с основными этапами общего хозяйственного плана.

Новая война может замедлить осуществление наших хозяйственных намерений; наша энергия и настойчивость могут и должны ускорить процесс хозяйственного возрождения. Но каким бы темпом ни развертывались далее события, ясно, что в основу всей нашей работы – трудовых мобилизаций, милитаризации труда, субботников и других видов трудового коммунистического добровольчества – должен быть положен единый хозяйственный план, при чем ближайший период потребует от нас полного сосредоточения всей энергии на первых, элементарных задачах: продовольствие, топливо, сырье, транспорт. Не рассеивать внимания, не дробить сил, не разбрасываться. Таков единственный путь спасения.

КОЛЛЕГИАЛЬНОСТЬ И ЕДИНОЛИЧИЕ

Меньшевики пытаются поставить ставку еще на один вопрос, который кажется им благоприятным, чтобы снова породниться с рабочим классом. Это – вопрос о форме управления промышленными предприятиями, вопрос коллегиального и единоличного начала. Нам говорят, что передача заводов единоличным управляющим, вместо коллегии, есть преступление против рабочего класса и социалистической революции. Замечательно, что наиболее ревностными защитниками социалистической революции от единоличия выступают те самые меньшевики, которые еще совсем недавно считали, что самый лозунг социалистической революции есть издевательство над историей и преступление перед рабочим классом.

Виновным перед социалистической революцией оказывается прежде всего наш партийный съезд, который высказался за приближение к единоличию в управлении промышленностью и прежде всего на низших звеньях, на заводах и фабриках. Было бы, однако, величайшим заблуждением рассматривать это решение, как ущерб самодеятельности рабочего класса. Самодеятельность трудящихся определяется и измеряется не тем, трое ли рабочих или один поставлены во главе завода, а факторами и явлениями более глубокого порядка: построением хозяйственных органов при активном участии профсоюзов, построением всех советских органов через советские съезды, представляющие десятки миллионов тружеников; вовлечением в управление или в контроль над управлением самих управляемых – вот в чем выражается самодеятельность рабочего класса. И если рабочий класс, на основании своего опыта, приходит через свои съезды, партийные, советские и профессиональные, к тому выводу, что во главе завода лучше ставить одно лицо, а не коллегию, то это есть решение, продиктованное самодеятельностью рабочего класса. Оно может быть правильно или ошибочно с точки зрения административной техники, но оно не навязано пролетариату, а продиктовано его усмотрением и волей. Было бы поэтому грубым заблуждением смешивать вопрос о господстве пролетариата с вопросом о рабочих коллегиях во главе заводов. Диктатура пролетариата выражается в уничтожении частной собственности на средства производства, в господстве над всем советским механизмом коллективной воли трудящихся, но никак не в форме управления отдельными хозяйственными предприятиями.

Необходимо тут же отвести другое обвинение, часто направляемое против защитников единоличия. Оппоненты говорят: «Это советские милитаристы пытаются из военной области перенести свой опыт в сферу хозяйства. Может быть, в армии принцип единоличия хорош, но в хозяйстве он не годится». Такое выражение неправильно во всех отношениях. Неверно, будто в армии мы начали с единоначалия; даже и теперь мы еще далеко не целиком перешли к нему. Неверно и то, будто в защиту единоличных форм управления хозяйственными предприятиями с привлечением специалистов мы стали выступать только на основании военного опыта. На самом деле мы в этом вопросе исходили и исходим из чисто марксистского понимания революционных задач и творческих обязанностей пролетариата, взявшего в свои руки власть. Необходимость преемственности накопленных в прошлом технических знаний и навыков, необходимость привлечения специалистов, их широкого использования, чтобы техника пошла не вспять, а вперед, – все это понималось и признавалось нами не только с самого начала революции, но и задолго до октября. Я полагаю, что если бы гражданская война не ограбила наши хозяйственные органы, забравши оттуда все наиболее крепкое, инициативное, самостоятельное, то несомненно, что вступление на путь единоличия в области хозяйственного управления совершилось бы раньше и безболезненнее.

Некоторые товарищи смотрят на аппарат управления хозяйством прежде всего как на школу. Это, конечно, в корне неверно. Задача органов управления – управлять. Кто хочет и способен учиться управлять, пусть идет в школу, на специальные инструкторские курсы, пусть идет в помощники, присматриваться и накоплять опыт, но кто назначается в правление завода, тот идет не в школу, а на ответственный административно-хозяйственный пост. Но если даже смотреть на этот вопрос под ограниченным и потому неправильным углом зрения «школы», то я скажу, что при единоличии школа получается в десять раз лучшая, потому что, если вы замените одного хорошего работника тремя незрелыми, то, поставивши коллегию из трех незрелых на ответственный пост управления, лишите их возможности отдать себе отчет в том, чего им не хватает. Каждый озирается на других при решении и винит других при неудаче.

Что это не есть вопрос принципа, лучше всего показывают противники единоличия тем, что не требуют для мастерских, для цехов, для рудников коллегиальности. Они даже говорят с возмущением, что только сумасшедшие могут требовать, чтобы мастерской управляла тройка или пятерка: должен быть один заведующий цехом – и только. Почему? Если коллегиальное управление есть «школа», то почему нам не нужна школа низшего типа? Почему и в мастерских не завести коллегии? Но если коллегиальность не является священным заветом для мастерских, почему же она обязательна для завода?

Абрамовичем было здесь сказано, что так как у нас мало специалистов – по вине большевиков, повторяет он за Каутским, – то мы будем их заменять коллегиями рабочих. Это пустяки. Никакая коллегия из лиц, не знающих данного дела, не может заменить одного человека, который это дело знает. Коллегия юристов не заменит одного стрелочника. Коллегия больных не заменит врача. Самая идея неправильна. Коллегия сама по себе не дает знаний незнающему. Она может только скрывать незнание незнающего. Если на ответственный административный пост поставлено лицо, то оно не только у других, но и у себя самого на виду и ясно видит, что знает и чего не знает. Но нет ничего хуже коллегии из незнающих, плохо подготовленных работников на чисто практическом посту, требующем специальных познаний. Члены коллегии находятся в состоянии вечной растерянности, взаимного недовольства, и своей беспомощностью вносят шатания и хаос во всю работу. Рабочий класс глубоко заинтересован в том, чтобы повысить свою способность к управлению, т.-е. обучиться, но это достигается в сфере промышленности тем, что правление завода периодически отчитывается перед всем заводом, причем обсуждается хозяйственный план на год или на текущий месяц, и все рабочие, которые проявляют серьезный интерес к делу промышленной организации, берутся руководителями предприятия или особыми комиссиями на учет, проводятся через соответственные курсы, тесно связанные с практической работой самого завода, назначаются после того сперва на менее ответственные, затем на более ответственные посты. Таким путем мы захватим многие тысячи, в дальнейшем десятки тысяч. Вопрос же о тройках и пятерках интересует не рабочие массы, а более отсталую, более слабую, менее пригодную для самостоятельной работы часть советской рабочей бюрократии. Передовой, сознательный, твердый администратор естественно стремится взять завод в свои руки целиком, показать и себе и другим, что он может управлять. А если это администратор слабенький, который нетвердо стоит на ногах, ему хочется притулиться к другому, ибо в компании с другими незаметна будет его слабость. В такой коллегиальности есть глубоко опасное начало угашения личной ответственности. Если рабочий способен, но не опытен, ему нужен, стало быть, руководитель; под его рукой он подучится, а завтра мы его назначим заведующим на маленький завод. Таким путем он будет идти вперед. А в случайной коллегии, где сила и слабость каждого неясны, чувство ответственности неизбежно угашается.

Наша резолюция говорит о систематическом приближении к единоначалию, разумеется, не одним росчерком пера. Тут возможны различные варианты и комбинации. Где рабочий может справиться один, поставим его руководителем завода, дадим ему помощником специалиста. Где специалист хорош, поставим его начальником и дадим ему помощника, двух или трех – из рабочих. Наконец, где коллегия на деле доказала свою работоспособность, сохраним ее. Это – единственно серьезное отношение к делу, и только таким путем мы подойдем к правильной организации производства.

Есть еще одно соображение общественно-воспитательного характера, которое мне кажется самым существенным. У нас руководящий слой рабочего класса слишком тонок. Это – слой, который знал подполье, долго вел революционную борьбу, бывал за границей, читал много по тюрьмам и в ссылке, имеет политический опыт, широкий кругозор, это – самая драгоценная часть рабочего класса. Затем идет более молодое поколение, которое сознательно проделало нашу революцию с 1917 г. Это – очень ценная часть рабочего класса. Куда бы ни кинуть взор – на советское строительство, на профессиональные союзы, на партийную работу, на фронт гражданской войны, – всюду и везде руководящую роль играет этот верхний слой пролетариата. Главная правительственная работа Советской власти за эти два с половиной года состояла в том, что мы маневрировали, перебрасывая передовой слой рабочих с одного фронта на другой. Более глубокие слои рабочего класса, вышедшие из крестьянской толщи, хотя и настроены революционно, но еще слишком бедны инициативой. Чем болен наш русский мужик – это стадностью, отсутствием личности, то есть тем, что воспело наше реакционное народничество, что восславил Лев Толстой в образе Платона Каратаева:[138 - Каратаев – тип крестьянина, резонирующего и в то же время твердо верующего в высшие силы, регулирующие жизнь человека, выведенный Л. Толстым в его знаменитом произведении – «Война и мир».] крестьянин растворяется в своей общине, подчиняется земле. Совершенно очевидно, что социалистическое хозяйство основано не на Платоне Каратаеве, а на мыслящем, инициативном, ответственном работнике. Эту личную инициативу необходимо в рабочем воспитать. Личное начало у буржуазии, это – корыстный индивидуализм, конкуренция. Личное начало у рабочего класса не противоречит ни солидарности, ни братскому сотрудничеству. Социалистическая солидарность не может опираться на безличие, на стадность. Между тем именно безличие часто прячется за коллегиальность.

В рабочем классе много сил, дарований, талантов. Нужно, чтоб они были на виду, обнаружились в соревновании. Начало единоличия в области административно-технической этому содействует. Вот почему оно выше и плодотворнее начала коллегиальности.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО ПО ДОКЛАДУ

Товарищи, аргументы меньшевистских ораторов, особенно Абрамовича, отражают прежде всего полную оторванность от жизни и ее задач. Стоит наблюдатель на берегу реки, которую необходимо переплыть, и рассуждает о свойствах воды и о силе течения. Переплыть надо – вот задача! А наш каутскианец переминается с ноги на ногу. «Мы не отрицаем, – говорит он, – необходимости переплыть, но вместе с тем, как реалисты, мы видим опасность, и не одну, а несколько: течение быстрое, есть подводные камни, люди устали и пр. и пр. Но когда вам говорят, что мы отрицаем самую необходимость переплыть, то это не так, – ни в каком случае. Еще 23 года тому назад мы не отрицали необходимости переплыть»…

На этом построено все – с начала до конца. Во-первых, говорят меньшевики, мы не отрицаем и никогда не отрицали необходимости обороны, стало быть, не отрицаем и армии. Во-вторых, мы не отрицаем в принципе и трудовой повинности. Позвольте, но где же вообще, кроме небольших религиозных сект, есть на свете люди, которые отрицали бы оборону «вообще»! Однако дело ни на шаг не подвигается вашим отвлеченным признанием. Когда дошло до реальной борьбы и до создания реальной армии против реальных врагов рабочего класса, что вы тогда делали? – Противодействовали, саботировали, – не отрицая обороны вообще. Вы говорили и писали в ваших газетах: «Долой гражданскую войну!» в то время, когда на нас напирали белогвардейцы и приставили нож к нашему горлу. Теперь вы, одобряя задним числом нашу победоносную оборону, переводите ваш критический взор на новые задачи и поучаете нас: «Вообще мы не отрицаем трудовой повинности, – говорите вы, – но… без юридического принуждения». Однако же в этих словах чудовищное внутреннее противоречие! Понятие «повинности» само в себе заключает элемент принуждения. Человек повинен, обязан что-то сделать. Если не сделает, то, очевидно, претерпит принуждение, кару. Тут мы подходим к вопросу о том, какое принуждение. Абрамович говорит: экономическое давление – да, но не юридическое принуждение. Представитель союза металлистов т. Гольцман[139 - Гольцман – работник б. Цектрана, бывший синдикалист, член РКП с 1917 г. Видный хозяйственник, работающий по электрификации.] превосходно показал всю схоластичность такого построения. Уже при капитализме, то есть при режиме «свободного» труда, экономическое давление неотделимо от юридического принуждения. Тем более теперь!

В своем докладе я пытался разъяснить, что приучение трудящихся на новых общественных основах к новым формам труда и достижение более высокой производительности труда возможны только путем одновременного применения различных методов – и экономической заинтересованности, и юридической принудительности, и влияния внутренне-согласованной хозяйственной организации, и силы репрессий, и прежде всего и после всего – идейного воздействия, агитации, пропаганды, наконец, общего повышения культурного уровня, – только комбинацией всех этих средств может быть достигнут высокий уровень социалистического хозяйства.

Если уже при капитализме экономическая заинтересованность неизбежно сочетается с юридическим принуждением, за которым стоит материальная сила государства, то в государстве советском, т.-е. переходном к социализму, между экономическим принуждением и юридическим вообще нельзя провести водораздела. У нас все важнейшие предприятия находятся в руках государства. Когда мы говорим токарю Иванову: «Ты обязан работать сейчас на Сормовском заводе, – если откажешься, то не получишь пайка», – что это такое: экономическое давление или юридическое принуждение? На другой завод он не может уйти, ибо все заводы в руках государства, которое этого перехода не допустит. Стало быть, экономическое давление сливается здесь с давлением государственной репрессии. Абрамович, очевидно, хочет, чтобы мы, в качестве регулятора распределения рабочей силы, пользовались только повышением заработной платы, премией и пр. для привлечения нужных рабочих на важнейшие предприятия. Очевидно, тут вся его мысль. Но если так поставить вопрос, то всякий серьезный работник профессионального движения поймет, что это чистейшая утопия. Надеяться на свободный приток рабочей силы с рынка мы не можем, ибо для этого нужно было бы иметь в руках государства достаточно обширные маневренные ресурсы продовольственного, квартирного и транспортного характера, – то есть те именно условия, которые еще только предстоит создать. Без массовой, планомерно организованной государством переброски рабочей силы по нарядам хозяйственных органов мы ничего не сделаем. Здесь перед нами момент принудительности выступает во всей своей экономической необходимости. Я вам читал телеграмму из Екатеринбурга о ходе работ Первой Армии Труда, – там говорится, что через Уральский комитет по трудовой повинности прошло свыше 4 тысяч квалифицированных рабочих. Откуда они явились? Главным образом из бывшей третьей армии. Их не отпустили по домам, а отправили по назначению. Из армии их передали Комитету по трудовой повинности, который распределил их по категориям и отправил по заводам. Это – с либеральной точки зрения – «насилие» над свободой личности. Подавляющее большинство рабочих, однако, охотно шло на трудовой фронт, как раньше – на боевой, понимая, что этого требуют высшие интересы. Часть шла против воли. Таких заставили.

Государство должно – это, разумеется, ясно – лучших рабочих путем премиальной системы поставить в лучшие условия существования. Но это не только не исключает, а, напротив, предполагает, что государство и профессиональные союзы, – без которых советское государство промышленности не построит, – получают на рабочего какие-то новые права. Рабочий не просто торгуется с советским государством, – нет, он повинен государству, всесторонне подчинен ему, ибо это – его государство.

«Если бы, – говорит Абрамович, – нам просто сказали, что дело идет о профессиональной дисциплине, не из-за чего было бы копья ломать; но при чем тут милитаризация?» Конечно, дело идет в значительной мере о дисциплине профессиональных союзов, но о новой дисциплине новых, производственных профессиональных союзов. Мы живем в советской стране, где господствует рабочий класс, – чего не понимают наши каутскианцы. Когда меньшевик Рубцов[140 - Рубцов – член Р. С.-Д. Р. П. меньшевиков. Старый работник профессионального движения. В 1920 году принял активное участие в работах III Всероссийского Съезда профессиональных союзов, где возглавлял немногочисленную меньшевистскую оппозицию, выступая против решений IX Съезда РКП о милитаризации труда, всеобщей трудовой повинности и т. д.] говорил, что от профессиональных союзов в моем докладе остались только рожки да ножки, то тут есть доля правды. От профессиональных союзов, как он их понимает, то есть от союзов тред-юнионистского типа, действительно, осталось немногое, но профессионально-производственная организация рабочего класса в условиях Советской России имеет величайшие задачи. Какие? Конечно, не задачи борьбы с государством во имя интересов труда, а задачи построения, рука об руку с государством, социалистического хозяйства. Такого рода союз есть принципиально новая организация, которая отличается не только от тред-юнионов, но и от революционных профессиональных союзов в буржуазном обществе, как господство пролетариата отличается от господства буржуазии. Производственный союз правящего рабочего класса имеет не те задачи, не те методы, не ту дисциплину, что союз борьбы угнетенного класса. У нас все рабочие обязаны входить в союзы. Меньшевики против этого. Это вполне понятно, потому что они фактически против диктатуры пролетариата. К этому в последнем счете и сводится весь вопрос. Каутскианцы против диктатуры пролетариата и тем самым против всех ее последствий. Экономическое принуждение, как и политическое – только формы проявления диктатуры рабочего класса в двух тесно связанных областях. Правда, Абрамович нам глубокомысленно доказывал, что при социализме принуждения не будет, что принцип принуждения противоречит социализму, что при социализме будет действовать чувство долга, привычка к труду, привлекательность труда и пр. и пр. Это бесспорно. Но только эту бесспорную истину нужно расширить. Дело-то в том, что при социализме не будет самого аппарата принуждения, – государства: оно целиком растворится в производительной и потребительной коммуне. Тем не менее, путь к социализму лежит через высшее напряжение государственности. И мы с вами проходим как раз через этот период. Как лампа, прежде чем потухнуть, вспыхивает ярким пламенем, так и государство, прежде чем исчезнуть, принимает форму диктатуры пролетариата, т.-е. самого беспощадного государства, которое повелительно охватывает жизнь граждан со всех сторон. Вот этой мелочи, этой исторической ступенечки – государственной диктатуры – Абрамович, а в лице его и весь меньшевизм, не заметил и об нее споткнулся.

Никакая другая организация, кроме армии, не охватывала в прошлом человека с такой суровой принудительностью, как государственная организация рабочего класса в тягчайшую переходную эпоху. Именно поэтому мы и говорим о милитаризации труда. Судьба меньшевиков – плестись в хвосте событий и признавать те части революционной программы, которые уже успели утратить практическое значение. Меньшевизм ныне – хоть и с оговорками – не оспаривает законности расправы с белогвардейцами и с дезертирами из Красной Армии, – он это вынужден признать после своих собственных печальных опытов с «демократией». Он как будто понял – задним числом, – что лицом к лицу с контрреволюционными бандами нельзя отделываться фразами о том, что при социализме красного террора не понадобится. Но в области хозяйства меньшевики все еще пытаются отослать нас к нашим сыновьям и особенно внукам. Однако же хозяйство нам приходится строить сейчас, не медля, в обстановке тяжелого наследия буржуазного общества и еще незавершенной гражданской войны.

Меньшевизм, как и все вообще каутскианство, утопает в демократических банальностях и социалистических отвлеченностях. Снова и снова обнаруживается, что для него не существует задач переходного периода, т.-е. пролетарской революции. Отсюда безжизненность его критики, его указаний, планов и рецептов. Дело не в том, что будет через 20 – 30 лет, – тогда, разумеется, будет гораздо лучше, – а в том, как сегодня выбиться из разрухи, как сейчас распределить рабочую силу, как сегодня повысить производительность труда, как, в частности, поступить с теми четырьмя тысячами квалифицированных рабочих, которых мы извлекли на Урале из армии. Отпустить их на все четыре стороны: «ищите, где лучше, товарищи»? Нет, мы так не могли поступить. Мы посадили их в воинские эшелоны и отправили по фабрикам и заводам.

«Чем же ваш социализм, – восклицает Абрамович, – отличается от египетского рабства? Приблизительно таким же путем фараоны строили пирамиды, принуждая массы к труду». Неподражаемая для «социалиста» аналогия! При этом упущена все та же мелочь: классовая природа власти! Абрамович не видит разницы между египетским режимом и нашим. Он забыл, что в Египте были фараоны, были рабовладельцы и рабы. Не крестьяне египетские через свои Советы решали строить пирамиды, – там был иерархически-кастовый общественный строй, – и трудящихся заставлял работать враждебный им класс. У нас принуждение осуществляется рабоче-крестьянской властью во имя интересов трудящихся масс. Вот чего Абрамович не заметил. Мы учились в школе социализма тому, что все общественное развитие основано на классах и их борьбе и что весь ход жизни определяется тем, какой класс стоит у власти и во имя каких задач проводит свою политику. Вот чего не понимает Абрамович. Может быть, он хорошо знает Ветхий Завет, но социализм для него – книга за семью печатями.