Русские и нерусские

Берем исходные ситуации: советская власть получила в наследство от царизма полуграмотный малокультурный народ; отсюда сверхзадача агитпропа – просветить, раскрыть народу глаза на реальность. Германский народ – поголовно грамотный, он – носитель великой культуры, и ему гитлеровская пропаганда не собирается «раскрывать глаза». Напротив, ей надо искать такую точку, чтобы «скосить глаза». Геббельс озабочен вовсе не охватом истины, он ищет контактные сюжеты, «коммуникативные ситуации», рассчитанные на тех, кто воспримет химеру: «еврейский заговор», «отбросы истории», «буденновские шапки». Верит ли в химеры сам пропагандист и есть ли за ними реальность, – уже не важно. Выйти из этого абсурда, не попрощавшись с логикой, невозможно.

Вы можете себе представить в устах Геббельса фразу: «Народ русский, государство российское остается»? Увы. Никаких на сей счет планов после своей победы немцы не предусматривали, Гитлер такие варианты просто запрещал обсуждать. Тайный страх сильнее аргументов.

Тотальный страх великого народа, зажатого в центре Европы и не находящего, к чему приложить свою мощь – в отличие от Британии, переплывающей моря, и от России, разбегающейся в немереные пространства.

В финале драмы наш Агитпроп успевает унять ненавидящего немцев Эренбурга («товарищ упрощает») и – на плакатах – вывести из фашистской темницы на светлый простор великих немцев: Канта, Шиллера, Гёте и даже Гейне (насчет последнего – явно «упрощая»). Мы их, так сказать, вывели. Как их ввести обратно? Немецкие историки до сей поры решают: был ли нацизм порождением германизма или чуждым явлением, оккупировавшим Германию.

Впрочем, и мы до сих пор решаем, висел ли коммунизм ярмом на доброй русский шее, или он и был шеей, которая удержала голову, когда по ней лупили те же немцы.

Тоталитаризм прост, пока воюет. Нет войны – и соображаешь, откуда у него что растет. Начинается диалектика.

Тевтобург – Веймар – Аушвиц

Как немец стал гитлеровцем?

Два слова об авторе, на суждения которого я опираюсь, теряясь перед фатальным вопросом. Иоахим Фест. Восьмидесятилетний патриарх немецких историков. В недавнем прошлом редактор крупнейшей газеты «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг». Автор классических трудов по истории Третьего рейха и, в частности, книги «Гитлер», переведенной группой пермских германистов, – фрагмент из книги опубликован Гомельским университетом (сборник «Война в славянских литературах», Мозырь, 2006).

Немец изучает историю своего народа – нам-то что?

А то, что две мировые войны прокатились по нашим судьбам и душам. Пепел стучит: как все это оказалось возможно? Железные колонны, танковые армии, газовые печи, методичное уничтожение приговоренных наций, мировой порядок, спроектированный на крови. Как все это могло родиться в сознании одного из культурнейших народов мировой истории?

Учтем трагедию 1918 года – унижение Компьенской капитуляции, комплекс неполноценности, навязанной народу, полноценность которого была доказана веками работы и творчества. Но ведь и в 1914 год промаршировали в касках! Как же это? Куда делся тихий и добрый философ, учитель музыки, увековеченный и у нас в облике вовсе не эсэсовца, а обаятельного Карла Иваныча, героя толстовского «Детства»?

Может, заглянуть глубже? В те времена, когда Карл Иваныч еще не родился, а родился Мартин Лютер, прорычавший: «Не могу иначе!» А может, и еще глубже – во времена, когда Арминий Гордый подстерег в Тевтобургском лесу тогдашних властителей мира – римлян, чем обозначил начало германского участия в мировой истории?

Для своего момента это была смесь воинской находчивости и политического предательства, ибо римляне доверяли своему другу-союзнику и не ожидали удара в спину. Но для мировой истории оказалась важна не римская обида, а тот факт, что на Севере Европы обнаружилась мощная сила, ищущая выхода.

Эта сила со временем перехватила у Рима Европу и самое имя, назвавшись «Священной Римской империей германской нации».

Прочие нации не смирились с таким самопровозглашением и тридцать лет лупили немцев в XVII веке, пока не раздолбали империю на мелкие княжества, в которых и притихла (на время) энергия великого народа.

Что вынесли немцы из первого их имперского опыта, закончившегося так плачевно?

«Фигура добродушного, невоинственного, мечтательного немца на долгое время стала предметом насмешек для более самоуверенных соседей, – пишет Фест. – На деле же там затаилась глубокая подозрительность – реакция народа, исторический опыт которого был почти целиком отмечен ощущением угрозы. На основе его срединного географического положения у него рано развились комплексы окруженности и необходимости обороны, они-то самым ужасным образом и подтвердились в так никогда и не преодоленном страшном опыте тридцатилетней войны, превратившей страну в почти безлюдную пустыню. Самым значительным наследием войны были травмирующее чувство незащищенности и глубоко запрятанный страх перед хаосом любого рода».

Справиться с хаосом в исторической реальности немец не мог – к этой невменяемой реальности он испытывал отвращение. Он стал выстраивать другую реальность – в мечтах и звуках. Мощь интеллекта, лишенного земной опоры, устремилась ввысь, подобно шпилю пламенеющей готики, и нашла себя в звездном небе. Древний опыт несторианской ереси, укрывшейся в холодных дебрях Севера от пустынного зноя ортодоксии, – акцент не на божественной, а на человеческой природе Духа, – позволил поместить нравственный закон «внутри нас», оставив все остальное вне закона.

Этот человеческий акцент позволил Духу избежать надмирности и укорениться в земном устроении, но поскольку в стиснутой соседями середине Европы места для устроения не было, – немецкая энергия ринулась обустраивать Мироздание в кабинетах.

По словам Фихте, эта энергия разметала скалы мыслей, из которых в следующие века возвела жилища. То ли жилища, то ли пепелища… немецкая классическая философия вовсе не имела в виду стать одним из источников беспощадной русской революции (как не имели этого в виду английская политэкономия и французский социализм). Но и для Германии философский опыт стал роковым.

Интеллектуальный радикализм Германии не знал себе подобных, именно эта неповторимость придала немецкому духу величие и характерный блеск. Но что касается действительности, то тут имела место полная неспособность к прагматическому типу поведения, в котором примирились бы друг с другом мышление и жизнь, а разум стал бы разумным. Немецкий дух мало заботился об этом. Он был в буквальном смысле слова асоциален и стоял в прославляемом противоречии с жизнью: дух безоговорочный и концентрированный, всегда в позиции «не могу иначе», с почти апокалипсической «тягой к интеллектуальной пропасти», на краю которой виделась не столько банальная человеческая действительность, сколько целые эпохи и миры, гибнущие в катастрофе.

Господи, Бог мой, что этому Духу было до жизни!

Еще меньше дела было – до политики. Политика – искусство возможного, немецкий же Дух, убежденный в невозможности осуществления своих грез, строил несбыточное в музыке, в искусстве, в философии, в умозрении.

Это была тонкая месть реальному миру – посрамление реальности Духом.

Но пока на старинных портретах темнели погруженные в раздумья предки – на бренной земле назревали перемены, сравнимые с великим переселением народов: немцу недолго оставалось предаваться филистерскому счастью у семейного очага и лихорадке научного познания в тиши кабинетов.

Интересно, что новый Арминий появился не в Пруссии с ее железным бисмарковским самообладанием, а в Австрии с эмоциональной непредсказуемостью жителей разваливающейся империи. Возник дикий гибрид мифологического и рационального мышления. Народ поэтов и мыслителей поверил в миф – не в миф политического обустройства Германии, а в миф судьбоносного переустройства Вселенной.

Захотелось вернуть запутавшемуся миру простоту, величие, экстаз, харизму и гениальность. Не Бисмарк, а Перикл забрезжил в грезах. Автобаны, которые должны были связать воедино воссоединенный рейх, потом Европу, потом Мир, – показались чем-то вроде Рима с его культом порядка в пределах. Все, что в пределах, следовало очистить, все, что за пределами, – уничтожить. Умозрение окрасилось кровью.

Оставалось вложить в этот мировой проект немецкую последовательность и непомерную логику.

Безудержная словоохотливость бесшабашного маргинала и художника-неудачника получила шанс наполниться каменным спокойствием прусского вояки, провожающего в газовую камеры всех, кто не дотянул до юберменша.

Гитлер пришел к власти законнейшим демократическим путем. Старые партии, ему противостоявшие, либо не принимали его всерьез, либо надеялись удержать этого авантюриста на поводке.

Вышло иначе. После 30 января 1933 года словно по тайному знаку начались массовые перебежки в стан национал-социалистов.

Европа почувствовала озноб: началась неведомая эпоха.

Иоахим Фест пишет: вопреки бытующему мнению, развитие немецкого Духа отнюдь не ведет только к Освенциму.

Как хотелось бы, чтобы он оказался прав!

«Это… азиатское отродье»

В безнадежной судьбе Русской освободительной армии, которая в составе гитлеровского вермахта пошла воевать против Красной Армии, самая безнадежная судьба – у создателя РОА генерала Андрея Власова. Кажется, что уж он-то – жертва стечения обстоятельств. Сложись ситуация иначе (в июне 1942 года, когда немцы отрезали его 2-ю ударную армию), – продолжал бы любимец Сталина лихо воевать против немцев, лупил бы их в Сталинграде, а Победу в мае 1945 года наверняка встретил бы в маршальских погонах.

И скроен прямо-таки на «русского народного героя», чуть не по меркам лесковского Ахиллы Десницына: семинарист-недоучка, громогласный верзила, веселый матерщинник, неутомимый бражник, бабник.

Гиммлер зафиксировал то, что немцы сказали этому русскому, когда взяли в плен: «Нам ясно, что вы человек значительный, вот вам шнапс, сигареты и бабы». Цитирую – по замечательному очерку Леонида Млечина «Особая папка» в «Вечерней Москве», но не могу отделаться от наваждения, будто устами Гиммлера реагирует на русского лихача описанный Лесковым тихий немец Гуго Пекторалис, русской «непомерностью» уязвленный… но так было во времена Лескова. Гиммлер же в глубине души предателя презирает. Хотя и готов использовать.

Шнапс, сигареты и баб немцы Власову обеспечивают. Поразительно, но даже в апреле 1945-го, потеряв последнюю надежду переметнуться к американцам, Власов пьянствует с эсэсовским оберфюрером, приставленным к нему следить, чтобы не сбежал. До последнего момента немцы чувствуют: мог бы – сбежал!

Весной 1945-го бежать ему уже некуда. А за два с половиной года до того, в 1941-м, под Киевом – из безвыходного окружения – выкрутился! Потеряв в окружении армию, переоделся крестьянином и с палочкой – к своим! После чего Сталин поверил в счастливую звезду этого мужика и опять дал ему армию – уже под Москвой. И ведь не ошибся: генерал Власов – «в валенках, стеганых ватных брюках и меховом жилете поверх генеральской гимнастерки» – выбил немцев из Волоколамска и стал одним из спасителей Москвы.

Удивительно ли, что Сталин увидел в нем и возможного спасителя Ленинграда? И опять дал ему армию – для прорыва блокады – ту самую, 2-ю ударную.

Увы: блокирована оказалась 2-я ударная. Виноват в этом был не Власов, а Сталин, запретивший армии отход. Судьба словно предложила Власову повторить киевский подвиг, и три недели он бродил по болотам, переодевшись крестьянином и рассчитывая выйти к своим (а перед тем последнюю прорывную атаку штабистов, пытавшихся вырваться из немецкого кольца, возгласил лично! – нет, в чем в чем, а в малодушии его не обвинишь).

В плен его взяли почти вслепую, случайно, поначалу и не опознав. Когда он понял, что попался, – заорал басом вошедшим в сарай немцам:

– Не стрелять! Я генерал Власов!

Значит, ни скрыться, ни перехитрить их уже не попытался. Мгновенно оборвал все: сдался с концами. Повернул личный фронт на 180 градусов. И объявил поход Русской освободительной армии против сталинской тирании.

Может, на измученных пленом недавних красноармейцев его костюмированный патриотизм и подействовал. Но немцы к этому новоявленному русскому вождю с самого начала отнеслись с брезгливостью: для них он был прежде всего предатель.

Леонид Млечин приводит состав РОА. 50 тысяч человек. В основном бывшие солдаты и командиры РККА – Красной Армии. Белоэмигрантов меньше – эти к Власову идут неохотно, разве что уж под самый конец войны, и то – в основном казачьи части.

Что казачьи части – объяснимо: у них к Советской власти свой счет, со времен троцко-свердловского «расказачивания», им и терять нечего. А вот белоэмигранты, патриоты идейные, – те понимают, что какой Сталин ни изверг, но именно он отбивает Россию от немцев, и пойти против Сталина – значит стать прежде всего изменником России, все остальные доводы потом. И насчет военнопленных понятно: эти просто хотят избежать бессмысленной гибели, умеют только воевать и идут к Власову, чтобы получить оружие. На что они рассчитывают? Что Власов и впрямь въедет в Кремль на белом коне?

И еще: надо различать в составе РОА людей белогвардейски убежденных и – оборотней, которым все равно, за счет чьей крови спасаться. Фигурально говоря (если искать примеры в ближайшем власовском окружении) это случай Жеребкова и случай Жиленкова. Одно дело – давний эмигрант, действительный ненавистник Советской власти, и другое дело – слесарь-пролетарий, этою властью взращенный, комсомольский вожак, потом парторг, комиссар, член Военного совета… и он же – «власовский Геббельс» – Георгий Жиленков, собрат Власова по петле 1946 года.