Русские и нерусские

Не будем перечислять, кто в этом виноват, спросим себя: что делать?

Ответ эксперта: строить! Строить современное общество с соответствующим материальным фундаментом. И тем самым давать мужикам работу – на уровне ХХI века.

Тотчас – первая ласточка: объявили тендер на сооружение в Панкисском ущелье гидроэлектростанции. Выиграли тендер китайцы. «Они не стали строить буддийского храма и проповедовать кистинам буддизм». Они построили ГЭС, и ГЭС дала ток.

На этой оптимистической ноте автор кончает свой очерк.

Вопрос: а что, Советская власть не строила на Кавказе электростанций? Не старалась втянуть горцев в новую жизнь – как ее понимали сто лет назад «передовые умы»? И, за исключением Великой Отечественной войны, когда отбивалась власть от Гитлера под Москвой, дралась против него в Сталинграде и выселяла из ущелий народы, на которые Гитлер делал ставку, – за исключением трагедии войны (война – всегда трагедия), – Советская власть что же, только и делала, что рисовала серпы и молоты на фасадах? Или все-таки старалась вытянуть народы из ущелий на «светлый путь»?

Китайцы храма не построили? Слава богу. А если китайцы, цивилизуя Кавказ, завезут строителей в таких количествах, что тем понадобятся храмы (не буддийские только, а, скажем, конфуцианские), – что будем делать?

Что делают сегодня в Панкисском ущелье кистины, ожившие после войны, известно: возобновляют виноделие и вино-питие. А еще? А еще строят мечети на деньги, пожертвованные единоверцами из Саудовской Аравии. За переход в ваххабитскую веру им платят сто долларов, за регулярное посещение мечети – пятьдесят долларов в месяц. Так что китайцы могут отдыхать.

Дудаев, объявляя войну России, рассчитывал, конечно, на нефтяной куш, но скорее всего чувствовал за спиной силу, куда более мощную и загадочную. Превыше всех расчетов. Силу, с которой мы теперь и имеем дело. Так что остается уповать за «спор между собой» суннитов и шиитов, меж коими, как пишет комментируемый мной автор, «такая же разница, как между католиками и протестантами, и такая же «любовь».

Теперь несколько слов об авторе.

Валерий Каджая – блестящий журналист и публицист, хорошо запомнившийся читателям «Известий» и «Труда» по статьям и очеркам на протяжении последних десятилетий. Еще важнее: пресс-секретарь, сопровождавший в 1995 году Уполномоченного Кремля на театре боевых действий. Знаток Кавказа, родившийся в Грузии и окончивший Тбилисский университет. И – что еще важнее – перворазрядный альпинист, в молодые годы исходивший родные горные тропы и хорошо знающий, что можно пронести по этим тропам автоматы (из которых потом «методично постреливать русских солдат и офицеров»), но провести по этим тропам ишака, навьюченного минометом и семенящего над пропастью во тьме Панкисского ущелья», – шалишь, нельзя: сверзится ишак!

Хорошие расчеты. Еще бы разгадать парадоксы глобального бытия. В чем и помогает нам эксперт.

Вселенная сверху

Желание нарисовать дерево, просто дерево, как это делают европейские мастера, соединилось с желанием посмотреть на вселенную сверху…

    Орхан Памук «Меня зовут красный».

Как только стало известно имя Нобелевского лауреата 2006 года – Орхан Памук, – книгоиздатели объявили его «одним из лучших ныне писателей». Знатоки взрастившей его словесности уточнили, что это «самое яркое явление турецкой литературы за все время ее существования». Премия присуждена «за поиск души меланхолического города – Стамбула», – и читатели действительно находят очарование в стамбульских очерках: просвечивают горизонты – мифология сквозь воспоминания, явь сквозь сон, фантастические видения сквозь достоверные реалии «города и мира»…

В большом «красном» романе Памука, над которым он работал все 90-е годы, меньше «города» и больше «мира». Но та же уникальная способность показывать одно сквозь другое.

Европа – сквозь Азию. Реальность – сквозь миф. Конкретное, реально растущее дерево – сквозь древеса, вечностью отшлифованные в сознании.

В романе действует мальчик по имени Орхан; имя, разумеется, не случайно: именно этому мальчику предназначено «записать» рассказываемую «историю» так, «чтобы она была интересна». То есть: «развлекаясь словесными играми, соревнуясь в иносказаниях, двусмысленностях и метафорах», – так, чтобы получилась «не очень правда, но и не очень ложь» (замечательная самохарактеристика Памука-писателя, если говорить о поверхности текста).

Поверхность занимательна и головоломна. Рассказчики меняются – слово дается не только живым, но и мертвым (зверски убитым) участникам действия. Такая стереофония в мировой литературе не новость: классический пример – «Расемон» Акутагавы, можно вспомнить и «Лунный камень» Коллинза, но четыре евангелиста останутся вне конкуренции. Памук работает с профессиональным блеском, но это для него не самоцель: задача глубже.

«История», рассказанная в романе, происходит за три с половиной века до рождения этого Орхана, то есть автора. Сквозь 1950-е (годы его детства) просвечивает время, когда османы, разгромившие византийцев, еще только утверждаются на их земле. Главное же – сквозь то и это время просвечивает вечность.

С точки зрения вечности – жизнь рассыпана на фрагменты, на бесконечно повторяющиеся сюжеты, на листки рассыпавшейся книги; эти листки летают, кружатся, встречаются, не опознавая друг друга, и только мастер-художник способен соединить их – по ведомым ему вечным признакам.

Нарисованное обладает способностью магического «наведения». Чуть изменишь на рисунке черты красавицы – и в реальности она разлюбит своего героя. Нарисуешь смерть – погибнешь. Спрыгнет с твоей кисточки на бумагу шайтан – и убедит тебя в том, как прекрасно убить собственного отца…

«И из-за этого вздора они убивают друг друга»?!

Именно. Красный цвет разливается по изящным, скрупулезно выписанным миниатюрам: рубин горит на эфесе сабли; красное покрывало скрывает от чужих глаз невесту; красные чернила смываются в воды Тигра с брошенных в реку книг; с красной краской смешивается вытекающая из жил кровь… «Есть только красный цвет, и только ему можно верить». Не очень ловкое (в переводе В.Феоновой) заглавие программного романа Памука – «Меня зовут красный» – точно передает ауру повествования, пронизанную мотивами страдания, насилия, гибели… иначе говоря – конца света.

Откуда это ощущение?

Здесь мы подходим к осмыслению главной коллизии Памука. Запад – Восток… Одно просвечивает сквозь другое. «Когда я на Востоке, я хочу быть на Западе, а находясь на Западе, стремлюсь на Восток». Естественное желание, когда видишь оба берега Босфора… Шайтан – вот кто все разделяет, Аллах же все объединяет. Но объединяет так, что именно ему, Аллаху, «принадлежат и Восток, и Запад».

Далее начинается драма. Европейцы – против подобного вселенского порядка. Их художники рисуют мир не так, как велит видеть его Аллах? а так, как хочет видеть человек. Отдельный человек, который смотрит на мир в перспективе. И художник, зараженный таким зрением, пишет перспективу. Отдельный человек не похож на других людей – в его изображении появляются индивидуальные черты. Возникает «портрет», который европейцы вешают на стену, словно это бог. Человек, со всеми его потрохами, оказывается на месте бога… И это знак конца света.

А раз так, то на месте бога может оказаться что угодно. Лошадь. Или дерево. Или – с особым смаком поминаемая – собака. Изобразить мир в перспективе – значит изобразить его с точки зрения собаки. Да и собака не с каждым будет говорить, а только с тем, кто понимает ее собачий язык.

Этой европейской манере (венецианской, как чаще формулирует Памук) противостоит… он не говорит «азиатская», он говорит «восточная». В рассуждении, которое я взял эпиграфом, западной манере противопоставлено искусство персидское. Но может быть и китайское, и монгольское, и индийское. Наконец (переступая красную границу Иран – Туран) может быть и османское. Праведную вселенскую жизнь пишут в Тебризе и Багдаде, в Герате, Ширазе и Самарканде… Главное – как пишут, как увидел их Аллах. Без всякого намека на «стиль», «манеру» и «индивидуальные особенности». Художнику вообще лучше ослепнуть, чтобы его не сбивал с толку внешний мир, – писать лучше всего по памяти, проникая в суть вещей. А суть неизменна. «Птица, летящая среди звезд, должна застыть в неподвижности, будто прибитая к небу».

«Старые мастера, ожидающие бархатной тьмы Аллаха, хорошо знают, что если днями, неделями, не шевелясь, смотреть на такие рисунки, то душа, в конце концов, растворится в бесконечном времени…»

Въедливый западный рассудок, конечно, задаст ехидный вопрос: а художник, мечтающий запечатлеть мир таким, каким его увидел Аллах, – не ставит ли себя на место Аллаха, и не больший ли это соблазн, чем европейский культ человека?

Этот провокационный вопрос Памук относит на счет зараженных европеизмом скептиков. Настоящий художник не дает смутить себя таким мелким хитростям. Его дух – во вселенной.

«Вселенная» – вот точка отсчета. Это слово чаще всего встречается в миростроительных рассуждениях Памука. Какой-нибудь местный «падишах», все владения которого простираются на десяток-другой кварталов (описанных Памуком с доскональной точностью стамбульского краеведа, прозревающего сквозь нынешние проспекты проулки XVII века, когда идешь на ощупь в темноте, натыкаясь на стены, и слышишь «кашель и храп спящих людей и стоны животных в сараях»), – владыка всех этих сараев зовется непременно: «падишах вселенной».

Я вовсе не склонен иронизировать над подобным титулом – Русь познала его цену в XIII веке, когда владыкой вселенной стал монгол Чингис… Я хочу почувствовать душевное напряжение современного художника, который пытается соединить отдельно стоящее дерево (мир как массу отдельностей) с желанием посмотреть на вселенную сверху (то есть объять мир как целое) – и при этом не лишиться рассудка..

Горгуд, где твой гопуз?

Вдумчивый читатель не заплутает в представленном тексте. Всяческие предварительные комментарии претендуют на статус некоего научного введения, мы же далеки от подобных притязаний.

    Камал Абдулла, «Неполная рукопись №А-21\733». Роман

По примеру уважаемого Камала Абдуллы, да продлит Аллах его дни, полные трудов, мы тоже не станем претендовать на ученость предисловия. Тем более что поколения филологов, тюркологов и фольклористов уже написали горы научных работ и прокомментировали сказания огузов, рожденные в пору, когда этот народ еще не объявился в южнорусских степях и в Византию еще не вторгся, ведомый сельджуками. А передал нам эти сказания неутомимый Горгуд, которого в России принято называть Коркутом и книги которого – «Китаб деде Коркут» – давно вошли в мировую сокровищницу культуры.

Сокровищница эта соблазнительна для мастеров прозы не менее, чем для ученых литературоведов, и роман современного азербайджанского писателя Камала Абдуллы – блестящее тому подтверждение. Читатель, прошедший огни, воды и медные трубы ХХ века, найдет в этой книге материал для вполне злободневных раздумий.

Ловят шпиона. Ищут свидетелей. Сличают показания, иногда выбитые, иногда добытые хитростью. Устраивают очные ставки. Перечисляют виды казней. Четвертовать, изрубить на куски, снести башку одним ударом, сбросить в пропасть вниз головой. Появление кнутобойцев из пыточной чередуется с хитроумными диалогами, где слова могут означать не совсем то или совсем не то, что имеется в виду, и уж абсолютно не то, что имеется в реальности.

«Бывает ли звук от одной ладони? – Бывает, господин мой, почему не бывать? – И какой же звук издает одна ладонь? – Одна ладонь издает звук тишины, мой господин». Восток – дело тонкое.

С толстого Запада прибывает посольство. «Из далекой страны, чей главный город, говорят, выстроен среди вод». Венеция, что ли? – соображаю про себя, ища вторую ладонь. Венеды от Аттилы уже бежали или еще нет? «Почтенный посол, сколько времени, говорите, были вы в пути? – Больше года, повелитель. Надо учитывать огромное число разбойников на больших дорогах». Господи, уж не Россия ли матушка? И город посреди вод – не Питер ли? Но беру себя за шиворот: до основания Питера – еще тысяча лет.

Возвращаюсь на тысячу лет назад. Где шпион? Как только подозрение падает на очередного царедворца, является старуха по кличке Брюхатая и заявляет, что это ее сын. А поскольку в молодости она сумела переспать со всем двором и сыновей у нее много, то, поди, теперь проверь… Соскоб надо делать! – опять вскидывается во мне современный биокриминалист. – «Это все парфюмерия, – улыбается дед Горгуд. – А суть…»

А суть у деда – под семью покровами. «Тайна в тайну заключена и тайной укрыта». И не вспоминайте Черчилля, который сказал нечто сходное тысячу лет спустя о стране, которой дед Горгуд знать не может. Но знает другое: «Мы никого не обманываем. Внутренняя скрытая сущность для большинства людей не имеет никакого значения, для них все дело во внешней сущности».

Внешняя сущность – это, в частности, все официальные знаки отличия, все регалии, которые слетают с человека от одного богатырского удара сабли. Или от умелого подлога. Или от собственного желания человека уйти от своей роли. Человек исчезает, а роль остается. Правитель подменяет себя двойником. Одна из проникновеннейших сцен романа Камала Абдуллы, да сделаюсь я жертвой его художественного воображения: «Справишься, еще как справишься!» – приговаривает шах (Шах Исмаил ибн Гейдар ибн Джунейд Селеви, имеющий за собой десятиколенное родословие) и тайно передает власть безвестному засекреченному преемнику…

В моей неотсеченной читательской башке бьется мысль о президентских сроках Буша-младшего (или старшего), путается с мыслью о двойниках Саддама (или их не было?), но дело тоньше: что шах, что холоп – это в сущности одно и то же, ибо есть невидимая сущность и есть видимая оболочка – батин и закир, да поможет нам древняя арабская мудрость избежать дурацких аналогий с современностью.

Как?! Значит, шпионом может оказаться кто угодно? Именно. Неважно кто. Шпион может быть назначен. Ловля шпиона и расправа над ним – хитроумная операция, задуманная самим Шахом, она должна сплотить огузов и спасти народ от смуты…

Эдак на роль шпиона можно найти и добровольца. Как это предположил – тысячу лет спустя – Артур Кестлер в «Слепящей тьме»: Бухарин добровольно берет на себя роль врага народа, чтобы облегчить родной партии дело сплочения…

Сгинь, несчастный! Возвращаемся к шейхам, мюридам, дервишам и нукерам, описанным в книгах деда Горгуда, да оградит Аллах память его от наших страстей. Дед же предупредил: «Все, о чем скажешь, о чем подумаешь, может сбыться в этом бренном мире». Слово опасно, тут нужна осторожность. Магия слов – художественная аура Камала Абдуллы, его героя деда Горгуда и в свою очередь героев деда, знающих, что наведенное слово – реальность, а удачно найденное слово – спасение от реальности. «Скажи, разве виноградный сок не есть то же самое, что и вино? Это и есть вино, только через три месяца брожения. Какая разница, как его назвать?»

Дед делает вид, что слушает, а сам созерцает скрытый смысл слов. И шах делает вид, что слушает. Так и беседуют. С той «косметической» разницей, что собеседник шаха время от времени падает ниц и видит ноги его. А потом делает в своей рукописи (будущей «Китаб деде Коркут») ремарки вроде такой: «Когда он молча сучит пальцами, это значит, разгневан».