Адмирал Ушаков

– Зотов. Камардин царицы. Не велел бить!

– Морской устав важнее всех твоих Захаров! – прервал его Ушаков. – Бей, как положено!

Матрос послушно ударил шесть раз в колокол.

– Бить и впредь! Чтобы все было по уставу, – приказал Ушаков и быстро пошел к шканцам узнать у вахтенного лейтенанта все подробности этой ерунды. Он подходил к шканцам, когда из императрицыной рубки вышла какая-то женская фигура в белом. Ушаков с удивлением и ужасом узнал в ней императрицу.

– Господин капитан, что случилось? – с тревогой спросила Екатерина.

– На яхте все обстоит благополучно, ваше императорское величество, – почтительно ответил Ушаков, снимая шляпу.

– А почему звонил колокол? Это пожар?

– Никак нет. Это бьют склянки.

– Какие склянки? Кто бьет?

– Ваше величество, песочные часы называются по-морскому – склянки. Пройдет полчаса, мы перевернем склянку и бьем в колокол.

– А-а, понимаю. Склянки – это Sanduhr[22 - Песочные часы (нем.).]. Я не знала, проснулась, – говорила улыбаясь императрица. – Раньше, кажется, их не били…

– Их бьют всегда, ваше величество. Так положено по уставу императором Петром, – объяснял Ушаков, а у самого мелькнуло в голове: «Попал в историю, черт возьми эти склянки!»

– О, устав – большое дело. Его надо исполнять! – все так же улыбаясь, говорила императрица. – Продолжайте, пожалуйста, бить эти… склянки. Теперь я буду спать спокойно. Я накрою голову подушкой… Продолжайте, господин капитан!

И она ушла так же бесшумно, как и появилась.

Ушаков выждал, пока затихли шаги императрицы, и тогда накинулся на вахтенного лейтенанта Сорокина:

– Почему не доложили о том, что приходил камердинер царицы?

– Когда императрица ночует на яхте, никогда склянок не бьют. Это все у нас знают. Я думал, вас давно предупредили…

Склянки продолжали бить в эту ночь аккуратно каждые полчаса.

Наутро вся команда уже знала о ночном происшествии. Все смотрели на Ушакова как на обреченного.

А он был обычен: внешне спокоен и суров.

Как приказали с вечера, яхта «Счастье» к полудню благополучно прибыла к своей якорной стоянке на Неве.

Когда императрица шла к трапу, она взглянула на капитан-лейтенанта Ушакова, склонившегося в поклоне, и ласково сказала:

– Спасибо, господин капитан, за удовольствие!

Это происшествие внесло оживление в монотонную жизнь яхты. О нем говорили все. Мнения офицеров разделились: старший помощник жалел Федора Федоровича и винил во всем вахтенного лейтенанта Сорокина.

Сорокин отрицал свою вину и осуждал Ушакова:

– Мужлан. Я сразу увидал: не годится к нам в капитаны!

Матросы говорили по-иному.

– Одначе какой вспыльчивой, ровно фальшфейер[23 - Фальшфейер – бумажная трубка, набитая ярко горящим составом, для подачи сигналов ночью.]! – говорил матрос, стоявший тогда у колокола.

– Ежели хочешь знать, он прав!

– Да, но, как говорится: тяни-тяни, да и отдай! Как сама пришла, пусть бы уж больше склянок не бил!

– Если закон сполнять, тогда пришла сама, аль не пришла – все едино! Понимаешь?

– Э, что тут закон! Сказано: как, брат, ни пыжься, а выше клотика[24 - Клотик – кружок, который надевается на оконечность стеньг и флагштока, самая высокая точка судна.] не влезешь! Надо было уступить. А теперь уберут, как пить дать уберут. А капитан он стоящий, крепкий!

XVII

Прошло несколько дней после отъезда императрицы. Ушаков оставался на месте. Все на яхте уже думали: пронесло.

Но в субботу к яхте подошла адмиралтейская шлюпка. Она привезла капитан-лейтенанту Федору Ушакову пакет. Адмиралтейств-коллегия приказывала ему сдать яхту старшему по себе офицеру и явиться в коллегию.

Все-таки злополучная склянка отозвалась!

Ушаков с легким сердцем покинул императрицыну яхту «Счастье».

«Хорошо птичке в золотой клетке, да еще лучше на зеленой ветке! – думал он, отваливая от надоевшей яхты. – Оставайтесь тут со своими кувертами и реверансами!»

В Адмиралтейств-коллегии ему сказали, что до вторника заседания не будет.

Он вышел и остановился у подъезда с чемоданом в руке, раздумывая, где бы устроиться на эти три дня.

Если бы Морской корпус оставался на месте, можно было бы пожить у кого-нибудь из знакомых служителей. Но он сгорел еще в 1771 году. Во время пожара сгорели почти все корпусные здания. Морской корпус пришлось перевести в Кронштадт.

«А если пойти к тетушке Настасье Никитишне?» – вдруг мелькнула мысль.

Только подумал о домике под березой – и сладко заныло сердце.

Прошло так много времени – десять лет, а он все не забыл голубоглазую, улыбчивую Любушку. Сквозь горечь обиды, которую она ему нанесла, все-таки пробивалась любовь.

Ушаков ничего не знал о Любушке – где она, как живет со своим Метаксой (ему втайне было бы приятно, если бы они жили не в ладу), и он давно хотел разузнать о ней.

Кроме Настасьи Никитишны, спросить о Любушке было не у кого, а за последние пять лет он впервые остановился в Петербурге.

Он с грустью прошел мимо здания Морского корпуса. «Связи» – деревянные флигели, где жили кадеты, их поварня, хлебная – все это сгорело дотла, а сам дом Миниха, который считался когда-то красивейшим на Васильевском острове, стоял как скелет: одни обгорелые стены и пустые глазницы закопченных окон.

Вот и Двенадцатая линия.

Как много построено новых домов!

Цел ли домик под березой?