Грязная работа

Младенец Софи заплакала. Чарли пощупал лоб Рейчел, взял ее за плечи и потряс сильнее.

– Милая, проснись. Рейчел. – Он приложил ухо к ее сердцу – и ничего не услышал. – Сестра! – Пошарил по постели и схватил звонок, выпавший на одеяло. – Сестра! – Он заколотил по кнопке, затем развернулся к человеку в мятно-зеленом. – Что здесь…

Тот исчез.

Чарли выбежал в коридор, но там никого не было.

– Сестра!

Через двадцать секунд явилась медсестра со змеей на ноге, а еще через тридцать – бригада реаниматоров со своей экстренной каталкой.

Медицина оказалась бессильна.

2. Тонкая грань

У новой скорби тонкая грань, она режет нервы, отсекает реальность – острое лезвие милосердно. Лишь со временем, когда оно затупляется, приходит подлинная боль.

Поэтому Чарли едва ли осознавал, как вопил в больничной палате Рейчел, как ему кололи успокоительное, как в тот первый день все окутывала пленкой электризованная истерия. После – воспоминания из прогулки лунатика, сцены, снятые из глазницы зомби: он, живой труп, пробирается сквозь объяснения, обвинения, приготовления и церемонию.

– Это называется тромбоэмболией сосудов головного мозга, – сказал ему врач. – При родах в ногах или почечной лоханке образуется сгусток, затем он перемещается в мозг и перекрывает кровоток. Очень редко, но случается. Медицина бессильна. Если бы даже реаниматоры сумели ее оживить, ущерб для мозга был бы обширен. Боли она не почувствовала. Вероятно, ей просто захотелось спать, и она скончалась.

Чтобы не закричать, Чарли прошептал:

– Человек в мятно-зеленом! Он ей что-то сделал. Он что-то ей вколол. Он там был, он знал, что она умирает. Я его видел, когда вернулся с диском.

Ему показали пленки службы безопасности, и все – медсестра, врач, администраторы и юристы – посмотрели черно-белые кадры: вот Чарли выходит из палаты Рейчел, вот пустой коридор, вот Чарли возвращается в палату. Никакого черного дылды в мятно-зеленом. Даже компакт-диск не нашли.

Недосып, сказали все. Галлюцинации, вызванные измождением. Травма. Ему дали что-то для сна, что-то от тревожности, что-то от депрессии и отправили домой с малюткой-дочерью.

Когда на второй день Рейчел отбормотали и похоронили, малютку Софи держала на руках Джейн, старшая сестра Чарли. Он не помнил, как выбирал гроб, как все улаживал. Больше походило на сон сомнамбулика: взад-вперед шаткими призраками перемещались ее родственники в черном, извергая малоадекватные клише соболезнований:

– Нам очень жаль. Она была так молода. Какая трагедия. Если мы чем-то можем помочь…

Отец и мать Рейчел обнимали Чарли, соприкасаясь с ним головами в вершине треножника. Сланцевый пол похоронного зала был испятнан их слезами. Всякий раз, когда плечи тестя сотрясались от рыданий, сердце Чарли разрывалось вновь. Сол сжал лицо зятя ладонями и сказал:

– Ты не представляешь, потому что я не представляю.

Но Чарли представлял, ибо он был бета-самцом и на нем лежала проклятая печать воображения; он представлял, потому что потерял Рейчел, а теперь у него дочь – эта крохотная незнакомка, что спит у его сестры на руках. Он представлял, как и ее забирает человек в мятно-зеленом.

Чарли посмотрел на пол в пятнах от слез и сказал:

– Вот почему большинство похоронных залов застелено коврами. А то кто-нибудь поскользнется.

– Бедный мальчик, – произнесла мать Рейчел. – Мы, разумеется, посидим с тобой шиву.

Чарли пробрался через зал к сестре; на той был его двубортный костюм из темно-серого габардина в тонкую полоску, и от сочетания суровой прически поп-звезды восьмидесятых и младенца в розовом одеяльце сестра смотрелась не столько андрогинной, сколько попутанной. Чарли считал, что на ней костюм сидит гораздо лучше, чем на нем, но все равно могла бы и спросить разрешения.

– Я так не могу, – сказал он. И дал себе рухнуть вперед, пока отступающий клин его темных волос не уперся в ее склеенный гелем платиновый чубчик имени “Стаи чаек”[5 - A Flock of Seagulls (с 1979) – британская поп-группа, относившаяся к движению “новых романтиков”, чей пик популярности пришелся на самое начало 1980-х гг.]. Ему казалось, что для скорби это лучшая поза – вот так бодаться: вроде как пьяно стоишь у писсуара и падаешь, пока не воткнешься головой в стену. Отчаяние.

– Ты отлично держишься, – сказала Джейн. – Так редко у кого получается.

– Что такое, нахуй, “шива”?

– Мне кажется, это такой индусский бог со всякими руками.

– Что-то не то. Голдстины собираются со мной на нем сидеть.

– Рейчел что, не научила тебя быть евреем?

– Я не обращал внимания. Думал, у нас еще есть – время.

Джейн переместила малютку Софи в позу мяча в руке полузащитника, а свободную ладонь положила Чарли на загривок.

– У тебя все будет хорошо, братишка.

– Семь, – сказала миссис Голдстин. – “Шива” означает “семь”. Раньше мы сидели семь дней, оплакивали покойных, молились. Так делали ортодоксы, теперь же большинство сидит всего три.

Шиву они сидели в квартире Чарли и Рейчел, выходившей на линию канатной дороги на углу Мейсон и Вальехо. Здание это – четырехэтажное, эдвардианское (архитектурно – не вполне кутюр роскошной викторианской куртизанки, но все равно вульгарных оборок и хлама довольно, чтобы наскоряк оприходовать морячка в переулке) – построено было после того, как землетрясение и пожар 1906 года смели с лица земли целый район, ныне ставший Северным пляжем, Русским холмом и Китайским кварталом. Когда четырьмя годами ранее умер отец, Чарли и Джейн унаследовали здание вместе с лавкой старья, занимавшей первый этаж. Чарли достались дело, просторная спаренная квартира, где прошло их детство, и стоимость содержания развалюхи, а Джейн – половина дохода от аренды и одна из квартир на верхнем этаже с видом на мост Бей-бридж.

По распоряжению миссис Голдстин все зеркала в доме затянули черной тканью, а на кофейный столик посреди гостиной водрузили здоровенную свечу. Сидеть полагалось на низких скамеечках или подушках, в доме ни того ни другого не нашлось, поэтому Чарли впервые после смерти Рейчел спустился в лавку за чем-нибудь подходящим. Из кладовой за кухней черная лестница вела на склад, где Чарли среди ящиков товара, который еще предстояло рассортировать, оценить и вынести в лавку, устроил себе кабинет.

Внутри было темно, если не считать того света, что сочился в витрину от уличных фонарей на Мейсоне. Чарли остановился у подножия лестницы, не снимая руки с выключателя, – просто смотрел. Среди полок с безделушками и книгами, башен старых радиоприемников, вешалок с одеждой – все темное, сплошь бугристые тени во мраке – что-то тлело красным, чуть ли не пульсировало, словно бились сердца. На вешалках – свитер, в горке с антиквариатом – фарфоровая лягушка, у самой витрины – старый поднос “Кока-Кола”, пара башмаков. Все это рдело.

Чарли щелкнул выключателем, флуоресцентные трубки зажглись, сперва помигав, жизнью, и вся лавка осветилась. Красное сияние погасло.

– Таааак, – сказал себе Чарли – спокойно сказал, точно теперь все было в полном порядке. Выключил свет. Горящая красная хрень. На стойке неподалеку тускло светилась латунная визитница, отлитая в виде американского журавля. Секунду Чарли к ней присматривался – просто убедиться, что на нее не падает жуткий – отсвет какого-нибудь красного фонаря сна-ружи. Шагнул в темную лавку, вгляделся в латунного журавля пристальнее, склонив голову набок. Не-а, красным явно пульсировала сама латунь. Чарли развернулся и рванул вверх по лестнице изо всех сил.

Влетев в кухню, он едва не сшиб Джейн, которая нежно укачивала малютку Софи на руках, что-то ей при этом тихонько воркуя.

– Что? – спросила Джейн. – Я же знаю, у тебя внизу валяются какие-то здоровые подушки.

– Не могу, – ответил Чарли. – Я удолбался. – И он рухнул на холодильник так, словно брал его в заложники.

– Я принесу. На, подержи ребенка.

– Не могу, я обдолбан. У меня галлюцинации.

Джейн разместила младенца в изгибе правой руки, а левой обняла младшего брата за плечи.

– Чарли, ты принимаешь антидепрессанты и успокоительные, а не трескаешь кислоту. Посмотри – вокруг, здесь же все на чем-нибудь сидят. – Чарли – послушно – выглянул в кухонный проход: женщины в черном, большинство – средних лет или старше, качают – головами, мужчины держатся стоически, рассредоточились по периметру гостиной, у каждого в руках – по солидному стакану, все пялятся в пространство. – Видишь, всем пиздец.

– А маме? – Чарли показал подбородком на мать, выделявшуюся из прочих седовласых дам в трауре. Она была обвешана серебряными украшениями навахо и так загорела, что, делая глоток “старомодного”[6 - “Старомодный” считается первым коктейлем: бурбон, скотч или ржаной виски, содовая, горькая настойка “Ангостура” и кубик сахара. Рецепт и способ приготовления впервые описаны в 1806 г.], вся будто утекала в стакан.

– Маме особенно, – ответила Джейн. – Схожу по-ищу, на чем сидеть шиву. Не знаю, почему нельзя на диване. Бери дочь.

– Не могу. Мне доверять ее не стоит.

– Бери, сука! – рявкнула Джейн прямо в ухо брату – но как бы шепотом. Между ними уже давно решилось, кто в доме альфа-самец, – им был не Чарли. Джейн сунула ему в руки малютку и направилась к лестнице.