Товарищи

– Надо узнать! – тихо говорил адмирал, чтобы не слышно было замечания.

Адмирал, видимо, не понравился. Все только смотрит, такой серьезный и молчаливый и будто не радуется, что матросы отдают и крепят паруса с поразительной быстротой.

Раскрасневшийся и вспотевший капитан ждал, что хоть после учения, блестящего парусного учения, на котором матросы летали по вантам и разбегались, словно обезумевшие, молчаливый и серьезный Северцов заговорит и похвалит.

Но вместо того он тихо проговорил капитану:

– Напрасна такая быстрота.

Пересветов вытаращил изумленные глаза. Однако почтительно промолвил:

– Слушаю-с, ваше превосходительство!

– Все эти… эти фокусы – дурная старая привычка. И для дела бесцельны… И люди рискуют упасть! – прибавил Северцов, словно бы желая пояснить свое замечание.

– Точно так, ваше превосходительство! Ваше приказание будет свято исполнено, ваше превосходительство! – угодливо поддакнул ошалевший капитан.

Северцов пристально взглянул на товарища и густо покраснел. Что-то брезгливое мелькнуло в серьезных серых глазах адмирала.

– Прикажи собрать команду и удались вместе со всеми офицерами.

– Есть!

И Пересветов перешел к старшему офицеру, бледному и мрачному, стоявшему у компаса.

– Людей во фронт!..

– Есть!

– Леонтий Петрович! – чуть слышно, упавшим голосом прибавил растерянный капитан.

– Что-с?

– Уговорите Васькова… Скажите: сделаем унтер-офицером, если не будет претензий…

– На такую… подлость я не способен, Егор Егорыч! – зло прошептал старший офицер.

И словно бы обрадованно крикнул:

– Команда, во фронт!

Капитан и все офицеры спустились в каюты. Только вахтенный офицер, юный мичман Аркадьин, остался на мостике и, радостно взволнованный, посматривал на адмирала, остановившегося вместе с флаг-офицером посредине фронта.

«Узнает ли он наконец, что у нас творится?» – думал мичман.

Капитан стоял под приподнятым люком своей роскошной каюты, в которой еще недавно благодушествовал и чувствовал себя редким, заботливым мужем и отцом, когда подсчитывал, сколько «сбережения» привезет он домой. Уже тысячу двести фунтов отложил, и еще целый год впереди покупка угля и провизии. «Нельзя „дурака строить“, если семейный и предусмотрительный человек, и многие не зевают на брасах», – не раз думал Пересветов, подписывая счеты и получая от ревизора свою львиную долю.

Теперь Егор Егорович напряженно прислушивался к тому, что покажут матросы («И какая свинья Баклагин!» – подумал капитан), прислушивался, и испуг перед серьезными неприятностями все более и более охватывал его сердце вместе с завистливою злобой к этому товарищу, желающему выскочить перед высшим начальством. «Тихоня, молчит, а выдумал что? „Напрасна быстрота“. Где это слыхано?.. Он, слава богу, двадцать пять лет служит, и везде порют, чтобы матросы работали лётом, а Северцов – новые порядки. Скотина какая, а еще товарищ… Ни слова благодарности за порядок на клипере… Молчит… Того и гляди, напакостит мне… Испортит карьеру…»

Мысль эта гвоздила Пересветова. Он малодушно трусил и старался возбудить себя надеждой на объяснение с Северцовым. «Он поймет, что у него семья… Он поверит, что не по вине командира Никифоров так наказан. И эти высокие цены… Он ни при чем… Ревизор делает покупки… Ведь товарищ же он… Не посмеет утопить товарища…»

И Пересветов торопливо крестился, умоляя господа бога, чтобы адмирал оказался порядочным товарищем и не поднимал бы истории из-за матросских претензий… Пусть уберут Баклагина, и на клипере не будет порки…

В кают-компании царило подавленное молчание.

Старший офицер свирепо курил папиросу. Два лейтенанта, особенно расточительно наказывавшие матросов, вспомнили, что беззаконно наказывали даже унтер-офицеров. Сам ревизор, обыкновенно развязный и болтливый, притих, подумав, что еще не роздал матросам жалованья за прошлую треть. Был в меланхолии и старший механик Подосинников. Невесело глядел и доктор Моравский.

Только старый штурман и его помощник да несколько молодых мичманов без страха ожидали конца смотра нового адмирала.

– Никого не разнес… Редкий адмирал!.. – одобрительно промолвил один из мичманов, обращаясь к старшему штурману Василию Андреевичу, пожилому и коренастому плотному человеку с красноватым лобастым лицом, заросшим черными, едва пробритыми бакенбардами и густыми усами.

– Д-да… Кажется, серьезный человек. Не кипятится… Не болтает на ветер и не куражится: «Я, мол, молодой адмирал!» – ответил сам серьезный, основательный и добросовестный служака, «имеющий правила», как говорил Василий Андреевич про людей, которых считал порядочными.

И, помолчав, прибавил:

– Небось разберет основательно претензии. То-то капитан в тревоге. Еще какая выйдет история… Что обнаружится…

– Какая история? Что именно обнаружится?.. – резко и вызывающе спросил ревизор Нерпин, услышавши тихий разговор штурмана с мичманом.

– Многое-с! – сухо ответил Василий Андреевич.

– Например-с?

Штурман хотел было ответить, как с дивана вдруг мрачно и резко выпалил старший офицер:

– А хоть бы болезнь Никифорова, которого запороли… А гнилое масло у матросов?.. А… Да мало ли что… Или вы ничего не помните, Александр Иваныч?

Ревизор принужденно засмеялся. Мичманы изумленно взглянули на старшего офицера, который присутствовал при наказании Никифорова, и опустили глаза. Все молчали. Снова наступила в кают-компании тяжелая напряженность.

III

Среди мертвой тишины на палубе «Кречета» раздался негромкий, слегка басоватый голос адмирала:

– Есть ли какие-нибудь претензии, ребята?

И его серьезные глаза оглядывали особенно насупившиеся и встревоженные лица матросов…

Прошла секунда, другая, и из фронта вышел пожилой, побледневший матрос Аким Васьков и, остановившись перед адмиралом, проговорил:

– Имею претензию, ваше превосходительство!

– Как твоя фамилия?

– Васьков, ваше превосходительство.

– Говори…

– Мочи нет терпеть, ваше превосходительство. Вовсе нудно от дёрки и боя, ваше превосходительство… За всякий пустяк наказывают… Господин капитан и старший офицер, ровно с арестантами, обращаются и наказывают, можно сказать, без всякого закона… Недавно пороли матроса Никифорова, когда уж он в омертвении был… И, когда пришел в чувство, его отправили в госпиталь, и там он помирает, ваше превосходительство… И за треть левизор жалованья не выдает… Просил – так говорил: потом, мол… Шесть месяцев не выдают, ваше превосходительство. И, осмелюсь доложить, харч неправильный. Извольте обследовать мою претензию, ваше превосходительство.