Амур. Между Россией и Китаем

– Люди думают, что я индеец. – Он говорит тихо, хотя наши спутники не могут его понять. – Знаешь, мой отец из Анголы, это юг Африки. Моя мать встретила его в Москве, когда они приехали в СССР в качестве студентов из третьего мира.

Он улыбается этому термину.

– Я – результат.

Я помню, были годы, когда Московский университет имени Патриса Лумумбы принимал студентов из менее развитых стран, часто из Африки, и давал им бесплатное образование, пропитанное советскими идеалами. Я спрашиваю:

– А где твои родители сейчас?

– Мать вернулась в Монголию, а отец не смог с ней поехать. Правительство такое не разрешило бы, бедная африканская страна…

Он рассказывает, что мать вышла замуж повторно, родила еще детей, а он поступил в Харбинский университет и получил высшее географическое образование.

– Но когда я вернулся, найти хорошую работу было невозможно. Нужен крючок, а у меня его не было…

– Связи? – догадываюсь я.

– Да, – в его голосе слышен проблеск возмущения. – Своего рода коррупция.

Я прямо спрашиваю о господствующих в Улан-Баторе предрассудках и о том, не мешало ли ему происхождение. Он долго молчит, потом отвечает:

– Не думаю. Дело не в цвете кожи. Дело в неизвестности моей семьи. Мы не знаем людей. У нас нет силы.

Время от времени в этом первом проявлении доверия он кажется обеспокоенным и замолкает; затем улыбка возвращается в качестве мягкого извинения.

– Место отца занял дед, это он меня воспитал, – говорит он, и я чувствую, что уже знал это. Старик умер за несколько дней до нашего отъезда; Батмонх делился со мной мясом с погребальной трапезы. Теперь он подкидывает в костер ветки и смотрит на пламя.

– Я любил его, – говорит он.

Это происходит внезапно. Мы спускаемся в тень леса, плюхая по ручейкам, бегущим после недавнего дождя. Из наносных почв выпирают розовые камни, промытые талыми водами в другой эпохе. Почти полдень. На юго-востоке мы видим неясный неправильный контур: двуглавая вершина Хэнтэй, где, возможно, покоится Чингисхан. Не могу определить, насколько это далеко. Затем местность выравнивается, и мы пробираемся через хлещущие заросли – вслепую, наклоняя головы. Дважды мой шлем для верховой езды отражает удары низких ветвей лиственниц.

Затем кустарник исчезает, уступая место ковылю. И тут без предупреждения мы натыкаемся на поток воды метровой ширины. Передние лошади уже пересекли его и скрылись из виду. Я кричу Батмонху:

– Что это?

– Онон, – отвечает он.

Осаживаю коня. Вот Амур-ребенок. Конечно, он мало чем отличается от прочих пересеченных нами речушек: разве что поуже и почище. У него легкий торфяной оттенок. Выше он не вырывается из земли, а возникает в сверкающем слиянии болотных вод, окаймленных овсяницей и ивами. Хочу глотнуть из него, но при попытке слезть лодыжка дергается, и я не могу наклониться. Внезапно ощущаю себя стариком рядом с младенчеством этой реки. Воображаю дурацкую нежность к ней, словно к ребенку, который не знает, что произойдет. Со временем он станет сибирской Шилкой, сменив пол для русских, а затем на границе с Китаем, наконец, превратится в гигантский Амур.

Остаток дня мы идем на восток вдоль сияющего потока, то глядя на него, то теряя его из виду.

Тихо. По ночам нет звуков природы, не слышно стрекотание цикад. Мы приближаемся к лесному спокойствию России. В кромешной тьме палатки я благодарю усталость тела, из-за которой ему все равно, на чем спать (на тонком поролоновом коврике), и наслаждаюсь нашим мимолетным триумфом. Пока спускается это мечтательное счастье, Онон извивается снаружи сквозь ночь, а я лежу, не обращая внимания на наполненный комарами воздух, и погружаюсь в сон.

На рассвете начинается мелкий дождь – словно кто-то бросает песок на крышку палатки. Появляется озноб дурного предчувствия. Все утро земля под нами сыреет, словно вся суша постепенно превращается в воду. Рядом с нами невидимый Онон тонет в своих болотах, и желтоватые травы прослеживают его медленный ход. Проходит час за часом, и моя радость от встречи рассеивается вместе с плюханьем копыт Белого по трясине, которая становится все глубже. Там, где мы едем, дождя нет, но по обеим сторонам небо янтарного и серого цвета закрыто полуосвещенными облаками. Лишь один раз они расступились, и пролившийся луч желтого золота упал на реку подобно благословению.

Ближе к вечеру мы натыкаемся на первое жилье за шесть дней: домик лесника и грубый навес из бревен над термальными источниками у реки. Лесник немногословен, словно мы нарушили его покой, он выделяет нам грубо построенную хижину рядом со своим жилищем. Монго и Ганпурев слышали об этих родниках. Их привычное молчание превращается в бормочущее предвкушение, а затем и в мальчишеское ликование, когда они спускаются, чтобы искупаться. Река здесь быстрее и темнее, а деревья отступили от берега, дав место луговым травам. Сами источники – это четыре или пять ям, обшитых досками с бревенчатыми перекрытиями сверху. Они выглядят заброшенными. В сумерках, когда я спустился, Монго и Ганпурев уже выходят из них. У них не такие подтянутые тела, как я ожидал увидеть, хотя они мускулисты и безволосы. У Ганпурева уже заметен живот. Вскоре они возвращаются в хижину, оставляя меня одного.

Раздеваюсь и опускаюсь в тепло, надеясь, что это принесет облегчение лодыжке, которая стала уже янтарной и черной, как небо. Несколько минут, погрузившись наполовину в воду, я чувствую, как болезненно расслабляется тело, и изумляюсь странностям такого излияния теплых вод в холодную реку. Ее струи кажутся мне уже использованными и мутными. В щелях бревенчатой крыши надо мной сияют несколько звезд. На мгновение выпрямляюсь в темноте над загадочным водоемом. Затем боль в лодыжке простреливает вверх, и я падаю. Я недооценил сложности верховой езды, коварную слабость, и моя грудная клетка расплющивается о массивную бревенчатую скамью позади. Минуту я лежу, гадая, что произойдет, если я двинусь. Что сломано или проткнуто? Шевелюсь с опаской и начинаю одеваться, безнадежно стараясь избежать боли, и наконец карабкаюсь обратно к хижине, цепляясь за поручни из сплетенной травы.

Наша хижина срублена из необработанных бревен, для сна имеются нары. Ржавая печь проталкивает свою трубу сквозь крышу. Все усыпано мусором, оставшимся от последних ночёвщиков: выкинутые пачки из-под сигарет, пепел, пустые бутылки. В ту ночь я пытаюсь уснуть на верхних нарах (Батмонх и монголы улеглись внизу) и смотрю на свое горькое вознаграждение – бледный в лунном свете Онон, поворачивающий под одинокой лиственницей. Вставленная в грубо вытесанное окно река застыла подобно гравюре – обнаженные берега, остановившиеся на полпути воды – затерянная река, извивающаяся из ниоткуда.

Я беру у Батмонха спутниковый телефон, наш единственный контакт с внешним миром, который не может нам помочь, и звоню жене в Лондон, чтобы сказать: все хорошо, кроме тяжелых болот. В ее голосе ощущаются нотки тревоги. Почему у меня странный голос? Что-то случилось? Да, упал пару раз, но, к счастью, не разбил очки. Она смеется. Это такая плохая телефонная связь? Расстояние кажется огромным. Что-то связанное с орбитой спутника… Должно быть, мой голос печален, потому что она настаивает: «Не думай обо мне, пока не вернешься домой». К ее голосу добавляется низкое запоздалое эхо. «Думай о своем путешествии». Она говорит, что в нашем саду цветут розы и что они продержатся до зимы.

* * *

Мы въезжали на территорию, неизвестную даже нашим сопровождающим. Четыре дня они вели нас по горам, которые теперь окружали нас. К югу поднимались массивы хребта Хэнтэй и вершина Асралт-Хайрхан – не альпийские пики, а пепельные силуэты высотой в две с половиной тысячи метров. Перед нами по долине, заросшей травой по колено, струился Онон – ровным медленным ходом. Ели и сосны иногда спускались к болотам, а иногда отступали перед травянистыми холмами. С расстояния земля выглядела невинной, почти облагороженной и благоустроенной. Однако притоки по обеим сторонами реки просачивались через всё расширяющуюся полосу сырой почвы, где торфяные мхи и заглушающие землю травы – овсяница, ковыль – тысячелетиями перегнивали, образуя бездонные торфяные болота. Мы перебрались на южный берег реки, затем вернулись обратно. Теперь она стала выше, текла быстрее, а ее берега поросли ивами. Кони погрузились в нее неохотно. Русло под копытами оказалось мягким. Вскоре я потерял счет притокам, которые мы переходили вброд. Часто они казались мне такими же глубокими и полноводными, как сам Онон. Батмонх жестом отправлял меня подальше от опасных бродов, но Монго и Ганпурев двигались, как кентавры: вода струилась уже по их коленям, а сигареты по-прежнему свешивались изо рта. Однажды, спустившись по берегу Онона, вьючные лошади запаниковали и отказались идти в воду; их пришлось завернуть, а монголы в наказание ударили их по бокам. Мой Белый стар, и я ощущаю страх каждый раз, когда он спускается, однако ни разу посреди реки он не замедлился и не споткнулся.

Перед нами не было дороги. Земля под травой являла собой хлюпающую трясину, которая, похоже, только углублялась по мере нашего продвижения. Каждый день за восемь часов мы едва ли преодолевали тридцать километров – как и предсказывали наши сопровождающие. Часто почву укрывал полог из низкого кустарника, так что ни всадник, ни лошадь не видели, куда ступает животное. Иногда эта зыбкая почва, испещренная топкими местами, раскрывалась под нами, как люк. Лошади внезапно падали, и торфяная вода заливала им спины. Затем они с побелевшими выпученными глазами начинали дергаться, пытаясь нащупать опору передними ногами и лягаясь задними; нас же в это время бросало в седле во все стороны.

Именно в таком месте Белый провалился в яму и потерял равновесие. Наклонившись и рухнув на гнилую землю, он уронил меня. На мгновение я оказался в ловушке под его вздымающимся боком: ноги оставались в стременах, а грудная клетка издавала звуки. Потом он в страхе вскочил и бросился вперед. Одну ногу я освободил, но вторая оставалась в стремени, и конь тащил меня. Но моя обувь была свободной, так что я выдернул ногу из кроссовки, когда он набрал скорость. Какое-то время я лежал в болоте в странном умиротворении, пока моя кроссовка сбежала сама по себе. Однако это было не смешно: у меня имелась всего одна пара.

Батмонх на дальней стороне болота увидел появившегося Белого – без седока, с забитой грязью обувью в стремени. Пока монголы пытались заворотить лошадь, он крикнул в пустоту: «Где ты? Можешь встать?»

Через болото его голос показался мне жалобным и слабым. Я встал и побрел к нему. В этом было что-то немного комичное, подумал я (правда, позже). Меня спасли мои дешевые кроссовки – свободно державшиеся на ноге. В то время, как остальные носили сапоги до колен, наполненные болотной водой, моя обувь превратилась в хлюпающие мешочки тепла. Мы давно перестали беспокоиться о грязи и болотной воде, которая разбрызгивалась вокруг. Только ночью у костра со снятой обуви и конских попон поднимался пар.

Эти часы становились временем вялого общения. На каком-нибудь покрытом деревьями хребте или бугре Монго или Ганпурев под растущей луной рассказывали о своих экспедициях, когда они сопровождали богатых российских охотников, искавших дичь. По их словам, там всегда был налет опасности. Когда медведи весной выходят из спячки, они голодные и несколько злые. Если они разрушают муравейник, то на морду им попадает муравьиная кислота, и они сходят с ума. Приходилось также следить за дикими кабанами, которые после ранения становятся бешеными и изворотливыми. В доказательство Монго продемонстрировал глубокую рану на бедре. «Ты думаешь, что это ты охотишься на них, но после ранения уже они охотятся на тебя».

Нет, они ничего не имели против русских. Русские – это не китайцы. Монго восхищался Путиным и даже Трампом. Он чтил правителей, которые выглядят сильными. Ганпурев промолчал, а Батмонх покачал головой. Монголы спросили, кто управляет Британией. Разве не королевская семья? Странно, что в этой монгольской стабильности люди слышали о британском принце, женившемся на американке смешанного происхождения. Да еще и из семьи, где родители развелись…

Внезапно Батмонх сказал:

– Это же самое было и у моей матери, и у меня. Ее отец злился. «Ты знаешь, что скажут люди, – сказал он ей. – Все скажут. Выйти замуж за мужчину смешанной расы. Африка третьего мира. И ваши дети, – это он обо мне, – тоже скажут. Но если ты хочешь так поступить, что ж, поступай». И она сделала это, хотя им и пришлось расстаться, но мой дед поддерживал ее до конца.

Несколькими скупыми фразами он изложил это охотникам.

Ганпурев нерешительно заметил:

– Думаю, что смешанные браки – это хорошо. Мы в Монголии слишком закрыты.

Внезапно из сгущающейся тьмы донесся волчий вой. Сначала это был всего лишь тонкий звук, похожий на далекий крик. Монго поднялся, приложил ладони ко рту и ответил. Вой приблизился, раздаваясь из зарослей в сотне метров от нас: бестелесный вопль, высокий и свистящий, а затем затихающий безутешным плачем. Когда Монго снова ответил, его крик звучал в точности так же, и теперь уже к нам – или к другим волкам – эхом приходили отклики все еще невидимых животных. Наши лошади забеспокоились. «Ночью они подойдут ближе к палаткам», – сказал Монго. Волки в нерешительности кружили вокруг нас. Что-то было не так. Мы все еще не видели их, но, по словам Монго, они могли уже нас заметить, и сейчас наш костер беспокоил их.

Какое-то время мы продолжали сидеть в темноте, а завывания потихоньку стихли. Мы все устали. Охотники сказали, что за двадцать лет путешествий не встречали местности хуже. Когда луна зашла, а костер прогорел, огонек сигарет с обманчивой мягкостью осветил их лица; затем они отправились в свою палатку.

Батмонх остался, как нередко бывало, пялясь на угли костра рядом со мной. Обычно он любил говорить о том, что прочитал. Давно в прошлом остались такие популярные в СССР книги, как «Белый Клык» и «Последний из могикан»; сейчас он поглощал книги по всемирной истории, астрономии, происхождению человечества, современным войнам, истории гуннов. Однако сегодня он сказал:

– Мне есть о чем грустить.

Он вспоминал своего деда – могучего старика, заменившего ему отца. Он уехал с похорон, чтобы сопровождать меня в поездке.

– Он всегда подбадривал меня. Когда я сопровождал историков и палеонтологов в пустыне Гоби, он сказал, что это здорово, что это мой вклад в мир.

Затем Батмонх промолвил извечное сожаление осиротевших:

– Я никогда не говорил ему, как сильно я его люблю.

– Он должен был это понимать, – ответил я.

– Он знал, что конец близок. Кровь попала в мозг. Он пошел умирать к реке. Его нашли через четыре дня, с практически нетронутой бутылкой водки. Опознали только по часам.