Плотский грех

– Это было абсолютно волшебно, – прощалась с хозяевами вечера Делия, – и я хочу, чтобы вы знали: я чрезвычайно благодарна вам за приглашение. Честное слово, я не воспринимаю привилегию как нечто само собой разумеющееся.

Глаза Ра блеснули.

– Мы с Руфусом жадные, дорогая, – сказал он. – Обычные концерты такая скука! Парковка, толпы, кашель, круговерть незнакомых людей, и программа никогда не соответствует твоему вкусу. Салоны – это всегда потворство собственным желаниям. Никакие презренные деньги не переходят из рук в руки, исполнители, которые любят исполнять, делают то, что им хочется, – бесподобно!

– Даже психи упивались, – с притворной скромностью заметила она.

– Бедняжки! Такие смертельно серьезные!

– Вы были концертирующим пианистом, Руфус? – спросила Делия.

– Никогда, очаровательная Делия! Слишком каторжный труд. Нет, я люблю играть, и я слежу за упругостью рук, но жизнь слишком разнообразна, чтобы складывать весь свой запас жертвенных агнцев на один-единственный алтарь. Я играю, чтобы доставить удовольствие себе, а не другим.

– Если вы способны есть тяжелую британскую пищу, я бы очень хотела пригласить вас двоих к себе на обед, – с некоторым смущением сказала она.

– С удовольствием придем, – ответил Ра, но вид у него был настороженный. – Э… а что такое тяжелая британская пища?

– Сосиски и картофельное пюре на первое – за сосисками я езжу к мяснику неподалеку от Баффало. А на десерт пудинг с изюмом и сладким соусом.

– Как можем мы отвергнуть пудинг с изюмом? – серьезно произнес Ра. – Особенно со сладким соусом.

Делия вручила Руфусу свою визитную карточку.

– Выберите день и позвоните мне, – широко улыбнулась она.

Воскресенье, 10 августа 1969 года

Джесс Уэйнфлит не держала ничего относящегося к своей профессиональной жизни в принадлежавшем ей маленьком домике, в одном квартале позади Миллстоун-Бич; этот дом был чисто формальной данью необходимости иметь частный адрес. Когда в 1960 году построили ХИ, она боролась за квартиру в этом же здании, однако ее доводы отвергли на том основании, что ее собственное душевное здоровье будет лучше всего защищено, если она станет жить за пределами служебной территории. Будучи уведомлена об этом решении, Джесс восприняла его с достоинством и немедленно приобрела домик в Миллстоуне, недалеко от Психушки – стоило лишь немного проехать на машине по пересеченной местности.

Джесс признавала, что это помещение пришлось очень кстати; там можно было сложить ее огромную коллекцию газет, журналов и книг, там находился ее гардероб, там имелись приспособления для стирки, и это был ее почтовый адрес. Не было там только дома: своим домом она считала Холломанский институт, ибо принадлежала к тем людям, которые буквально жили работой.

Через полгода после того как строительство ХИ закончилось, она обустроилась. Ванная комната в непосредственной близости от кабинета оказалась в ее единоличном пользовании. Тут же рядом находилась комната, изначально предназначавшаяся быть местом отдыха и восстановления сил для членов персонала; эту комнату Джесс тоже реквизировала в свою пользу. В целом директор ХИ получила разрешение жить в этих помещениях при условии, что ни ванная комната, ни комната для отдыха не будут наводить на мысль, что она устроила себе там пристанище.

Отягощенная комплексами и прекрасно отдающая себе отчет в степени своего навязчивого невроза, Джесс сумела сделать из них айсберг: на поверхности виднелась только самая верхушка, остальное было успешно скрыто. Такое было бы невозможно, будь она связана с кем-то близкими отношениями, но, поскольку ее психические слабости имели лишь легкую форму и она не имела близкого задушевного друга, коллеги воспринимали ее недостатки так же, как и свои – как неотъемлемую часть профессии.

Единственным человеком, которому за все время удалось прорваться сквозь защитную стену Джесс, стала Иви Рамсботтом, страдающая навязчивым неврозом примерно в той же степени – все непроизвольно приводилось в порядок, каталогизировалось и убиралось на место, без переступания черты клинической мании.

– В мире полно людей вроде нас, – сказала Джесс Иви при первом знакомстве, сразу после того, как заметила, что у той булавки с фарфоровыми головками воткнуты в подушечку в определенном порядке, составляя нечто вроде радуги. – Ты бы умерла, если бы воткнула черную булавку посреди красных, верно?

Ошарашенная Иви рассмеялась и призналась, что да.

Джесс шла по Холломан-Грин, наслаждаясь красотой медно-красных пляжей, когда ее взгляд упал на захватывающую картину, обрамленную красными листьями. Это была черная как уголь витрина магазина, содержащая три неправдоподобно стройных пластмассовых манекена, изображающих невесту и двух ее подружек, одетых в потрясающие платья. Над черной витриной белыми буквами значилось: «Свадебные платья Ра Танаис». Не в силах устоять, Джесс пересекла улицу и вошла в магазин. В этом огромном помещении примерочные кабинки могли бы вместить клиентку в полноценном кринолине, а вешалки были полностью посвящены свадебным нарядам.

Чрезвычайно высокая привлекательная женщина в модном лиловом платье с улыбкой приблизилась к ней.

– Вы здесь из любопытства, а не в качестве покупателя, – сказала женщина после рукопожатия. – Я Иви Рамсботтом.

– Я доктор Джесс Уэйнфлит, – представилась Джесс, – и ваша витрина меня очаровала. Толпы людей обращают на нее внимание. Даже проезжающие мимо машины замедляют скорость до черепашьей.

– Не родилась еще на свет такая женщина, которая не хотела бы быть невестой. Пойдемте в мое логово и выпьем эспрессо.

Это случилось восемь лет назад. Дружба расцвела в значительной степени из-за присущей им обеим склонности к навязчивым состояниям – так хорошо иметь кого-то, с кем можно вместе над ними посмеяться! В Иви этот тип был представлен в чистом виде: педантично ровно расположенные записки на двери холодильника и фарфоровые чашки, повернутые рисунком в одну сторону, тогда как в Джесс к этому присоединялась маниакальная черта, принуждавшая ее работать слишком усердно и порой терять терпение.

Конечно, к настоящему времени Джесс знала историю Иви и была для подруги полезной; умение проникать в суть и способность к тонкому восприятию, свойственные ее профессии, делали ее лучшей наперсницей, какую Иви могла пожелать. Грустно и огорчительно было лишь то, что Иви не могла отплатить ей услугой за услугу, давая такие советы, в которых нуждались проблемы Джесс. С этими проблемами Джесс продолжала справляться в одиночку, безо всякой посторонней помощи, за исключением той поддержки, которую давала ей сама дружба.

Итак, после салона у Ра и Руфуса Джесс наведалась в свой дом лишь затем, чтобы переодеться из вечернего платья в рабочий костюм, который она носила в ХИ – то есть в брюки и простую блузу. После чего она отправилась домой – иными словами, поехала в Психушку.

Первым делом надлежало обойти свое королевство, его коридоры, похожие на корабельные, с поручнями и дверями без табличек. Время от времени Джесс открывала одну из них и входила в какую-нибудь особенно любимую комнату, такую как нейрооперационная. Когда в 1959 году она согласилась занять эту должность, то настояла на том, чтобы ХИ имел все необходимые атрибуты многопрофильной больницы. Да, это стоило денег, но обычные многопрофильные больницы не были предназначены для душевнобольных преступников ни в каком отношении, особенно в том, что касалось безопасности. Так что когда заключенный Психушки заболевал, его лечили в ХИ, включая даже хирургию и реанимацию. Конечно, операционная использовалась также для экспериментальной ветеринарной хирургии, главным образом для операций над приматами. Как было объяснить всяким непонятливым Тодо Сатарам этого мира с их заботой о деньгах налогоплательщиков, что попытки лечить душевнобольных, совершивших насильственные преступления, в обычной больнице дороже, чем в ХИ?

Наконец, когда часы на стене напротив письменного стола Джесс показывали 4:47, она опустилась в мягкое кресло и отворила дверцу в правой тумбе стола. Глазам предстал сейф и его замок с цифровой комбинацией. Прикрыв рукой бороздчатый диск с немногочисленными цифрами, она повертела его нужным образом вперед и назад, пока с легким щелчком не высвободился последний тумблер. Прикрывающая диск рука опустилась. Глупо было загораживать диск: всякий, кто попытался бы увидеть ее манипуляции с диском, должен был бы иметь глаза на конце подлокотника кресла. Тем не менее Джесс каждый раз его прикрывала. Конечно, это было проявлением ее мании, она это понимала. Точно так же она понимала, что ничья спина не сломается, если при ходьбе наступить на трещину – но что, если все-таки сломается? Поэтому трещины лучше перешагивать, на всякий случай. Ритуалы были столь могущественны, столь наполнены смыслами, что уходили далеко в глубь времен, к обезьянам.

– Язык, – сказала она, вынимая из сейфа папки, связку за связкой, – это речевое выражение многосложности, существующей в мозге. Как глагол «хотеть». Животное может выразить желание, совершая какое-нибудь физическое движение или издавая голосовой сигнал, направленный на осуществление желания. «Я хочу!» – только человек может сказать это, включая указания на степень желания, на специфический вид желания, на ту нишу, какую это желание занимает. Не шевеля при этом никакими мышцами, кроме мышц губ, языка и верхних дыхательных путей. Как открываются проводящие пути-мостики между детским «Я хочу» и зрелым «Я хочу, но не могу, потому что это разрушит чье-то еще первоочередное право сделать это»?

Ее голос перешел в бормотание.

– Что на путях к зрелости может подавить самое первичное побуждение из всех – хотение? О, Джесс, ответ существует, и ты, именно ты найдешь его.

Это был большой и хорошо обставленный кабинет. Но Джесс не зажгла верхние лампы дневного света, а лишь щелкнула выключателем изогнувшейся над столом лампы с зеленым абажуром. Дальние углы комнаты были погружены в полнейшую тьму, и неожиданные тени крались, качались, дрожали всякий раз, когда работающая за столом меняла положение тела. Часть натуры Джесс любила эту наступающую на нее тьму – которую она и только она словно бы держала в узде; то была безобидная демонстрация власти и, будучи безобидной, могла быть прощена. Вот глупое властолюбие – это было бы другое дело, оно непростительно.

Примерно сотня файлов лежала на столе, поделенная на более мелкие стопки, перевязанные разноцветными ленточками. Каждая ленточка была на самом деле кодом, который знала только одна Джесс и который нигде не хранился, кроме как в ее памяти, в самом безопасном сейфе из всех… Эта установленная ею классификация касалась поведения пациентов, которое варьировалась от самого примитивного до самого изощренного по способности осмысления. Градации, установленные Джесс, следовали ее личным, авторским теориям. В этом отношении она была плохой коллегой, она не желала делиться. Но этот проект, которым Джесс особенно гордилась, не имел никакого отношения к ее работе в качестве директора, он финансировался отдельным грантом, направленным лично ей, и был слишком спорным, чтобы о нем распространяться до получения значимых результатов.

– Это гораздо более трудная для понимания вещь, чем язык, – произнесла Джесс, не сводя глаз с закодированных папок, – но проявляется в языке, и я должна найти ключевые слова. Слова-триггеры.

Из-за двери выглянула голова.

– Входи, Уолтер, – не глядя сказала она.

– Сначала я принесу тебе свежего кофе, Джесс.

Уолтер вернулся с кружкой из тонкого фарфора, наполненной горячим превосходным кофе, и поставил ее перед Джесс, затем сел в кресло для посетителей, закинув одну босую ногу на его подлокотник. Высокого роста, он был в идеальной физической форме: широкоплечий, с плоским животом, узкими бедрами и мощными ногами. На нем были футболка и короткие шорты коричневато-серого цвета без опознавательных больничных меток. Его светлые волосы не поредели, но он носил короткую морскую стрижку, слишком короткую, чтобы относиться к какому-то стилю; она лишь подчеркивала его бычью шею. Гладкое, чисто выбритое лицо с правильными чертами выглядело таким же решительным, как и его манера держать себя. Поразительный человек, мужчина такого типа, которого незнакомец при встрече сочтет надежным. Звали его Уолтер Дженкинс, он стал обитателем лечебницы, чье досье имело пометку «никогда не выпускать», и он был величайшим триумфом Джесс Уэйнфлит. Каждый психиатр психиатрического отделения ХИ знал, что он излечился, но они также знали, что никакие их самые красноречивые аргументы никогда не дадут Уолтеру свободы. Никто не был готов взять на себя риск его освобождения, даже на полдня. Сам Уолтер хорошо знал это и принимал свой жребий с невозмутимостью. Тюрьма была почти единственной жизнью, какую он знал, и он понимал, что ему повезло. Здесь, в ХИ, его вылечили, и здесь он вел интересную жизнь, приносил пользу.