Член парламента

– Собираетесь с силами для речи? – спросил он.

– Нет, – торопливо ответил Чилькот, – я просто чувствую себя очень скверно. Уже давно мне не было так плохо.

Сосед внимательно посмотрел на него. – Здоровье не в порядке? – спросил он. Признания со стороны Чилькота были большой неожиданностью.

– Нет, но эта постоянная каторжная работа – проклятая долбежка… В то время как он говорил, у него вдруг упали силы. Он забыл своего соседа, свое парламентское положение – все, кроме мучительной потребности, переполнявшей его тело м душу. Он едва сознавал, что делает, когда поднялся, наклонился и прошептал что-то за ухо Фрэду. Фрэд обернулся к нему с пытливым испуганным видом, и несколько раз утвердительно кивнул головой. Чрез минуту Чилькот удалился с своего места неспокойными, нервными шагами. По дороге с ним заговаривали два-три человека, но он почти невежливо отстранил их, направился к выходу и подозвал кэб. Поездка на Гровнор-Сквэр была ужасна. Он все время пересаживался с одного угла коляски в другой. Острые внутренния муки усиливались с каждой минутой промедления, от каждого движения. Наконец, он вышел из кэба, подъехав в дому, сошел, чувствуя страшную слабость во всех членах, быстро взбежал по лестнице и прошел в свои комнаты. Он осторожно открыл дверь в спальню и зорко огляделся. Свет был зажжен, но комната была пуста. С нервным возбуждением, которое он с трудом мог превозмочь, он вошел и запер за собой дверь. Потом он кинулся к стенному шкапу, открыл его и взял с полки пузырек с лепешками. Руки его дрожали, когда он ставил пузырек на стол. Мука целого дня, ужас последних часов и конечная катастрофа – все это теперь рвалось наружу. Он распустил большую дозу морфия, чем когда-либо, быстро осушил стакан, прошел наискось через комнату и бросился в платье на постель.

IV.

Для тех, кто живет в Вэст-Энде, Флит-Стрит – пустое имя, также как Клифордс-Инн. И все же Клифордс-Инн примыкает к зданию суда, скрываясь в его глубокой тени, как могила у стены сельского кладбища: такая же зеленая трава, такие же серые камни и так же неслышно замирают шаги прохожих.

Против обведенного решеткой зеленого садика внутри двора стоял дом, в котором жил Джон Лодер. На первый взгляд, здание производило пустынное впечатление дома, занятого только конторами, и где жизнь существует только в дневные часы. Но когда спускалась ночь, зажигались огоньки, то в одном этаже, то где-нибудь в другом, – как маяки трудовых существований, подающих друг другу сигналы. Комнаты, в которых жил Джон Лодер, были в верхнем этаже. Из окон можно было с философским спокойствием глядеть вниз, на верхушки деревьев, забывая про разбитую мостовую разваливающуюся решетку сквэра. На двери висела дощечка с его именем, но она выцвела от времени, и буквы стали тенями самих себя. Весь дом с его пустыми стенами и темными лестницами производил печальное, безотрадное впечатление.

Но при входе во внутрь неприятное впечатление значительно смягчалось. Помещение направо в конце узкого корридора было не слишком маленькое, но очень низкое. Цвет стены, как и дощечки на двери, был грязный, пол был голый, без ковра. Посреди комнаты стоял прекрасный старый стол из времен Кромвеля; на простых полках и на камине стояло несколько очень ценных книг – большей частью политического и исторического содержания. На окнах не было занавесей; на столе стояла обыкновенная рабочая лампа под зеленым абажуром. Видно было, что тут живет человек, у которого мало привязанности к вещам и еще меньше радостей в жизни, человек, который существует потому, что он жив, и который работает потому, что он должен работать.

На третий вечер после туманной ночи, Джон Лодер сидел у письменного стола при свете лампы под зеленым абажуром. На среднем столе стояли остатки скромного ужина; в камине горел небольшой огонь.

После того, как Лодер писал часа два, он отодвинул стул и выпрямил окоченелые пальцы. Потом он зевнул, поднялся и медленно прошелся по комнате. Подойдя в камину, он взял трубку, положенную там, и немного табаку из ящика, стоявшего за книгами. Лицо его было усталое и расстроенное, как часто у людей, которые долго работали над чем-нибудь, совершенно чуждым им по духу. Он растер табак в руках, медленно набил трубку и закурил. В эту минуту внимание его было возбуждено шагами, гулко раздававшимися по лестнице без ковра. Он поднял голову и стал прислушиваться.

Шаги остановились. Он слышал, как кто-то зажег спичку. Посетитель, очевидно, не был знаком с домом. Потом его шаги снова зашаркали и остановились перед дверью Лодера. На лице Лодера выразилось величайшее изумление, и он отложил трубку. Когда незнакомец постучал, он спокойно прошел через комнату и отворил ему дверь. В корридоре было темно, и посетитель невольно отступил, увидав яркий свет в комнате.

– Мистер Лодер? – спросил он. Потом он вдруг смущенно улыбнулся, точно извиваясь. – Простите, – сказал он. – Свет меня слегка ослепил. Я не сразу увидел, что это вы.

Лодер, вопреки своей обычной несообразительности, сразу узнал голос своего странного знакового, встреченного в туманную ночь.

– Ах, так это вы! – сказал он. – Пожалуйте. – Голос его звучал холодно. Его, видимо, удивляло, что снова воскресло полузабытое событие. И удивление его было, по-видимому, не из приятных. Он медленно подошел к камину, и гость его последовал за ним.

Пришедший имел нервный, возбужденный вид. – Простите, что я являюсь в неподходящий час, – сказал он. – Но мое время не принадлежит исключительно мне самому.

Лодер сделал успокаивающее движение рукой. – Да кто господин своего времени? – спросил он. Это замечание придавало бодрости Чилькоту, и он тоже приблизился к огню. До этой минуты он избегал глядеть Лодеру в лицо. Но теперь он поднял глаза, и опять – как он ни был подготовлен – отшатнулся при виде необычайного сходства. Тут, в бедно обставленной и плохо освещенной комнате, сходство казалось еще более удивительным, чем в таинственном покрове туманной ночи.

– Я прошу прощения, – сказал он. – Мое ощущение чисто физическое, – я невольно выражаю свое изумление.

Лодер усмехнулся. Легкое неуважение, которое Чилькот вызвал у него при первой встрече, теперь еще усилилось, и к нему присоединилось другое ощущение, не совсем для него ясное. Этот человек производил впечатление такой слабости, такого непостоянства, – а между тем он был странной каррикатурой его собственного «я».

– Сходство, действительно, поражающее, – сказал он. – Но все же нечего терять из-за него душевное равновесие. Подойдите ближе в огню. Что вас привело сюда? Любопытство?

У камина стояло деревянное кресло. Он жестом указал на него, и потом снова взял в руку дымящуюся трубку. Чилькот исподтишка смотрел на него и сел на указанное место.

– Сходство необычайное, – сказал он, точно не будучи в состоянии расстаться с этой мыслью.

Лодер оглянулся.

– Да, это очень бросается в глаза, – сказал он, и прибавил другим тоном:– Не хотите ли курить?

Чилькот стал вынимать папироску, но Лодер предупредил его и, взяв ящик с камина, протянул ему.

– Это единственная роскошь, которую я себе позволяю, – насмешливо сказал он. – Мои средства позволяют мне только одну какую-нибудь прихоть, и я, кажется, сделал мудрый выбор. Это ведь единственный порок, который не обходится слишком дорого. – Он пытливо взглянул на лицо, так комично похожее на его собственное, зажег свернутую бумажку и передал ее своему посетителю. Чилькот погладил свою папироску и нагнулся вперед. При свете горящей бумаги черты его имели напряженный и выжидающий вид. Но Лодер заметил, что губы его не вздрогнули, как в первый раз, когда он ему предложил огонь для папироски.

– Что вы хотите выпить? Или, лучше сказать, не хотите ли стакан виски? – спросил он. – Ничего другого у меня нет. Роскошь гостеприимства мне, к несчастью, недоступна.

– Я редко пью, – ответил Чилькот, покачав головой. – Но вы, пожалуйста, не стесняйтесь из-за меня.

– Я выпиваю раз в сутки что-нибудь, – обыкновенно в два часа ночи, когда заканчиваю работу. Одинокий человек должен следить за собой.

– Вы работаете до двух часов?

– До двух, – иногда и до трех.

Чилькот взглянул в сторону письменного стола.

– Пишете? – спросил он.

Лодер утвердительно кивнул головой.

– Книги? – спросил Чилькот, и голос его слегка дрогнул от ожидания.

Лодер горько засмеялся.

– Нет, не книги, – сказал он.

Чилькот откинулся в кресле и провел рукой по лбу. Он едва мог скрыть радость, вызванную словами Лодера.

– В чем же заключается ваша работа?

Лодер отвернулся.

– Не спрашивайте, – коротко сказал он. – Когда у человека есть одна только способность, и эту способность не в чем проявить, то все остальное ни к чему не ведет. Я обрабатываю чужое поле: тяжелый труд и малое вознаграждение.

Он стоял спиной к огню и смотрел своему посетителю прямо в лицо; в его манере держаться была странная смесь гордости, упрямства и безнадежности.

Чилькот опять нагнулся несколько вперед.

– Почему вы говорите о себе в таких выражениях? Ведь вы человек образованный и воспитанный? – Он предлагал эти вопросы, напряженно ожидая ответа.

– Что значит образованность и воспитание? – спросил Лодер со смехом. – Этим в Лондоне мостовые мостить можно. Что значит хорошее воспитание? Придворное платье, которое требуется при представления королю, – парик и мантия для адвоката. Но разве парик и мантия всегда означают знание дела? Разве придворное платье обозначает и королевскую милость? Нет, воспитание и образование не играют никакой роли. Все дело – в благоприятных условиях. Вы бы должны были это знать.

Чилькот неспокойно задвигался в кресле.

– Сколько горечи в ваших словах! – сказал он.

Лодер поднял глаза.

– Гораздо больше горечи в моих мыслях, – и это хуже. Я один из тех несчастных, которые ждали денег, и потому не выбрали никакой профессии, не избрали себе даже какого-нибудь занятия… у них поэтому нет ничего, за что можно было бы ухватиться при кораблекрушении, – их течение неминуемо выгоняет в открытое море. Я ведь вас ночью предупреждал, что не следует направлять корабль в мою сторону; я – разбитый корабль, который носится по волнам.

У Чилькота вспыхнули глаза.

– Вам, кажется, плохо пришлось от людей? – спросил он. – Проигрались вы в сношениях с другими?