Оценить:
 Рейтинг: 4.6

Смутное время

<< 1 2 3 4 5 6 7 8 ... 41 >>
На страницу:
4 из 41
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Раненый, но оставшийся в живых ребенок был увезен из Углича и доверен своему дяде, который, будучи в Ярославле, старался найти ему врачебную помощь и убежище. А той порой в Угличе остальные Нагие разгласили о смерти царевича, но согласились дать уговорить себя, что он пал жертвой несчастного случая. Только Михаил, верный прежнему уговору, один против всех и всего отстаивал рассказ об убиении царевича.

Такое предположено – это, конечно, не более как гипотеза – объясняет с одинаковым удобством непостижимую иначе судьбу злополучного города Углича и его несчастных обывателей. Показания Михаила Нагого и придуманная им печальная обстановка не могли доказать, что царевич был убит, – значит, убийц Битяговского с товарищами следовало наказать, а что важнее всего, надо было это происшествие покрыть непроницаемой завесой и для этого устранить возможно большее число свидетелей. Эта последняя предосторожность оказывалась прямо необходимой, потому именно, что, ведь, считаемый за мертвого царевич остался в живых. Раз он исчез из Углича, он и должен был считаться мертвым! Пока он был на глазах и под надзором, он ни в ком не возбуждал тревоги; но когда его нет, когда он ускользает от всякого надзора, он становится опасным, если его будут считать живым. Для своей безопасности и для безопасности царевича Нагие пожелали, чтобы Дмитрия считали мертвым, – их поймали на слове. Доказать убийство они не могли, и этим навлекли на себя ответственность за резню, которую несчастный случай оправдать не мог. В то же время, чтобы обеспечить выдумку Нагих против всяких разоблачений, политика Бориса прибегла к соответствующим понятиям того времени мерам: она привлекла к ответственности даже бедный колокол, который зазвонил некстати.

Мне не надо, конечно, настаивать, насколько важно решение этой задачи. Если, как это вероятно, царевич Дмитрий не умер в 1591 году, то есть также немало вероятности предполагать, что человек, который тринадцать лет спустя носил то же самое имя и предъявлял притязания на московский престол, не был обманщиком. Вопроса о подлинности этого знаменитого искателя престола я пока не стану решать. Исследование его я отлагаю до другой главы этого сочинения, а здесь я намечаю этим только дальнейший путь. Смерть маленького Дмитрия в Угличе научно не доказана. Достоверность этого событии не опирается ни на одно имеющее силу доказательство, и признание его истинным наталкивается на весьма многие и весьма важные затруднения. Я позволю себе еще прибавить, что, хотя историческая критика в России, по соображениям не строго-научного характера, все еще далека от признания этого предварительного сведения, а все же в последнее время заметно приблизилась к нему. И, может быть, решительный шаг был бы уже сделан, если бы книга графа Шереметева – труд долгих лет – вышла в свет. Но вряд ли можно надеяться, что она будет издана в близком будущем, и что мы познакомимся доподлинно с теми документами и новыми обстоятельствами, на которых основано убеждение автора, находившегося в наиболее благоприятных условиях для того, чтобы черпать прямо из источников, даже таких, которые недоступны большинству ученых. Тем не менее убеждение его не подлежит сомнению, потому что оно выяснилось нам в переписке графа с известным историком Бестужевым-Рюминым, которую миновали строгости цензуры.[42 - Бестужев-Рюмин. Переписка о Смутном времени. С.-Петербург, 1898.] Хотя нельзя еще в России утверждать, что царевич Дмитрий пережил день 15 мая 1591 года, но читателям, умеющим читать между строк, уже позволяется дать понять это. Правда, некоторые из предположений, намечаемых этой перепиской, оказываются чересчур смелыми: такова, например, роль, которую будто бы играли в угличской драме Романовы, или предполагаемый уговор между царицей Марией и Волоховой, с которой царица столь сурово обошлась. Другие же построены на вещественных ошибках, как свидетельство, приписываемое Льву Сапеге, а в действительности принадлежащее его двоюродному брату Андрею – свидетелю без всякого авторитета.[43 - Заблуждение это следует приписать опечатке в сборнике, откуда взята справка (Archivum Domus Sapiehanae, I, 177).] В общем, однако, обмен мнений между двумя учеными весьма поучителен: он выдвигает хотя не убедительные доказательства, но все-таки ряд возможностей.

Но почему не дозволено говорить о том, на что можно таким образом намекать?

В 1823 году Карамзин сообщил по тайности своему товарищу по истории М. П. Погодину только что сделанное им открытие, которым он надеялся вскоре, в десятом томе печатавшейся тогда Истории Государства Российского, порадовать своих читателей. Открыто это должно было разрушить установившиеся понятия об убиении царевича Дмитрия по приказанию Годунова. Дело заключалось не в том только, чтобы восстановить доброе имя этого правителя. Над этой задачей Карамзин поработал уже в одном из своих прежних трудов.[44 - Сочинения. Москва, 1825. IX, 235 (Воспоминания о поездке в Троице-Сергиеву Лавру).] На этот раз знаменитый историк нашел кое-что получше. Каково же было изумление Погодина, когда, открыв этот том, содержание которого ему так было сообщено, он прочел там… рассказ об убиении царевича по приказание Годунова! Между рукописью, уже приготовленной к печати, и печатным станком вступилось официальное вмешательство и, хотя оно и не изменило личных убеждении историка, по крайней мере заставило переиначить изложение дела.[45 - См. Павлов. Правда о Лжедмитрии. «Русский Архив», 1886, № 3.]

В 1830 году выступил в свою очередь и Арцыбышев; в «Вестнике Европы»[46 - Перепечатана вновь в «Русском Архиве», 1886 г., № 3.] он напечатал статью, в которой, хотя и не утверждал, что Дмитрий пережил 15 мая 1591 года, по крайней мере защищал Годунова против обвинения в убийстве. Статья эта прошла. Но историк задумал передать смысл ее и в своем «Повествовании о России»; труд остался неизданным до смерти автора, и, когда в 1841 году Общество Истории и Древностей занялось его изданием, глава, касающаяся угличского события, была переделана под редакцией одного историка, правда, пользующегося известностью. Это был Устрялов, а между тем раньше он и сам пришел к убеждению если не в непричастности Годунова, то, во всяком случае, в отсутствии доказательств, устанавливающих его виновность.[47 - Устрялов. Сказания современников о Димитрии Самозванце, II, 280. См. статью Иконникова в «Русском Архиве», 1886, XII, 523.]

Но почему и в наше время с официальной точки зрения считается необходимым, чтобы царевич Дмитрий был убит в 1591 году? Потому что в 1606 году сочли необходимым, чтобы юный царевич, в качестве мученика, был причтен к лику святых. Я вполне искренно верю, что каноны всех церквей принуждены сводить с историей свои счеты, которые бывает еще гораздо труднее уладить. Причисление к лику святых всегда подвергалось пересмотру; примеры отмены чествования святых, столь частые в летописях римско-католической церкви со времени знаменитого «упразднителя святых» Жана де Лонуа, встречаются и в истории православной церкви, и даже по отношению к святым, принадлежащим к царствующим домам. Так, в 1745 году было упразднено почитание князя Владимира Ржевского и супруги его княгини Агриппины, установленное церковью в конце семнадцатого века.[48 - Голубинский. Истории канонизации святых в русской церкви, стр. 198.]

В исследуемом случае нет даже и надобности прибегать к такой крайности. Кто был причислен к лику святых в июне 1606 года? Этой почести удостоили младенца, тело которого было найдено в церковном склепе в Угличе с вышитым платком в одной руке и с горстью орешков в другой; останки его, перенесенные в одну из московских церквей, творили чудеса. Именно на эти чудеса, когда подлинность их подтвердилась, указывали как на основную и существенную причину причисления к лику святых. История, не признавая таких уклонений от законов природы, все же может считать их удостоверенными в такой области, которая не подлежит ее ведению, и таким образом устраняются все трудности. Как звали причтенного к святым младенца, к какому роду он принадлежал, это не особенно важно. Его мощи исцеляли больных, и вот это надлежащим образом удостоверенное деяние послужило основанием для канонического постановления компетентных церковных властей; вот почему день празднования святого может остаться в святцах, и нет никакой необходимости, чтобы этот причтенный к лику святых чудотворец отожествлялся с тем царственным младенцем, который 15 мая 1591 года, играя в тычку, поранил себя в припадке эпилепсии.

Скажут, что это отожествление было провозглашено самим актом канонизации. Церковные власти в этом отношении действовали только по внушению манифеста, который был в то самое время обнародован царем Василием Ивановичем Шуйским и приписывал смерть царевича Дмитрия убийству, совершенному по приказанию Годунова. А ведь пятнадцать лет перед этим тот же самый Шуйский, в качестве комиссара – следователя – предоставил все обаяние своего имени и своего полномочия в защиту иного рассказа, в котором смерть эта приписывалась «несчастному случаю», так что не только устранялась мысль о «мученичестве», но и исключалось всякое предположено о возможности причисления жертвы к лику святых. И в самом деле, по воззрениям того времени, страдавший «черной немочью» считался бесноватым, а по всем предположениям, припадки падучей у сына Ивана IV и Марии Нагой оказываются почти достоверными; а из этого вытекает, что церкви прямо-таки полезно склониться к тому решению, какое я предлагаю; ведь вследствие него устраняется соблазнительное противоречие, несовместимое с установленным чествованием. Во всех церковных уставах числятся тысячи безымянных святых. Признали бы еще одного, и историки спокойно могли бы беседовать промеж собой об истории.

До жития лица, причтенного к лику святых в июне 1606 года, истории нет дела; но царевич Дмитрий принадлежит ей, и его мнимое «мученичество» бесспорно вымышлено и создано легендами. По самой природе своей, легенды в своих очертаниях лишены определенности и точности. Будучи отражением пережитой действительности в народном воображении, они всегда передают и колебания этого зыбкого зеркала. Они изменяются и разлагаются до бесконечности. Джон Мерик, соотечественник Горсея, как и тот бывший агентом торговой английской компании, проживая в то время в Московии, записал рассказ, по которому Дмитрий был убит наемниками Бориса темной ночью, и убийцы в то же время подожгли город со всех четырех концов.[49 - Histoire des revolutions de Moscovie, франц. издание, стр. 176.] П. В. Шейн в народных песнях саратовской губернии в 1872 году встретил и другую легенду; она нам рассказывает, будто бы Дмитрий был убит одним из своих сотоварищей по игре, и убийца был не кто иной, как тот самый Гришка Отрепьев, с которым после отожествляли несчастного царевича.[50 - «Русская Старина», 1874, I, 200.]

Сами официальные документы, современные правлению Годунова и царствование Василия Шуйского, в значительной мере лишь переиначивали на свой лад разные виды одного непрестанного заблуждения. И это общее заблуждение прошло через столетия. В 1726 году один монах в Тобольской области был наказан кнутом за то, что напрасно попрекнул одного из своих собратьев, прозываемого Качановым, будто бы тот был Качалов и происходил от потомства одного из убийц царевича Дмитрия.[51 - «Русская Старина», 1883, XXXIX, 430 (статья H. И. Барсова).]

А между тем в Угличе, в дом, где жили некогда Мария Нагая и ее сын, недавно устроили музей.[52 - «Художествен. Новости», 1889, № 16; «Сын Отечества», 1889; «Киевлянин», 1889, № 149.] Надо надеяться, что в стенах этого блюстителя истории, несмотря на существование раки в соборе Михаила Архангела, истина получит наконец то место, которого она достойна.[53 - Кроме указанных источников, смотрите для этой I главы: М. Погодин, Исторические и критические отрывки, издан. 1846 г., I, 364; Белов, статья в Журн. Мин. Нар. Пр. июль – август 1873; Карамзин. История Государства Российского, X, гл. II и XII, стр. 1, прим. 2; стр. 32, прим. 97; Голубовский. Вопрос о смерти царевича Димитрия, «Исторический Вестник», 1896, декабрь; Соловьев. История России, VII, 444 и след.; Краевский, статья в энцикл. словаре, Петербург, 1836, т. VI; критика этой статьи в XIV т. того же словаря; Костомаров. Исторические монографии и исследования, XIII, 330; его же полемика с Павловым в «Русском Архиве», 1886, VIII, 593 и след., и с Беловым, «Вестник Европы», 1873, IX, 174; С. Аксаков, статья о VII томе Истории России Соловьева, «Русская Беседа», 1858, II, 24; Б—ский, статья в «Историческом Вестнике», 1891, XLIV.] И отныне стало уже возможно выделить некоторые из ее основных положений, как достоверные. Годунов не был причастен смерти царевича, но басню, которая выдавала царевича за мертвого, распространил он; и вот, содействуя распространенно этой лжи, которая помогала его политическим замыслам, он возбудил новые измышления, которые обратятся уже против нее самой.

Проследим же развитое этого злого рока.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Новая династия

I. Кончина Феодора

Семь лет спустя наивный либо лукавый летописец[54 - Bussow (Behr). Rerum rossicarum scriptores exteri, I.] изображает нам, как умирает сын Грозного, и какое представлено дает он на смертном одр своим приближенным. Кроме кровавой тени, восставшей на его горизонте вследствие мрачного происшествия, которое я только что описал, царствование Феодора Ивановича продолжало быть мирным и благополучным – не было ни войн, ни новых несчастий. А между тем, все возрастающее беспокойство овладевало страной. Слабое с детства здоровье государя все ухудшалось. Всегда улыбаясь, но все более и более чуждаясь забот и обязанностей своего сана и положения, он был, казалось, уже одной ногой в другом мире, где, должно быть, надеялся вечно благовестить. А в то же время стало ясно, что он не оставит природного наследника. В 1592 году у него родилась дочь, но этот столь долгожданный ребенок спустя несколько месяцев умер. Ирина не дала ему другого, и теперь все было кончено – государь умирал в свою очередь. Он медленно угасал, и вместе с ним прекращался дивный и могучий род, который в течение почти восьми столетий давал России государей. Кто получит его наследство? Кто возьмет на себя бремя продолжать его дело?

На своем смертном одре Феодор не беспокоил себя столь тяжелой заботой. Забавляясь скипетром, он только спрашивал себя, в чьи руки передаст он этот жезл, который в его руках был не более, как игрушка. Склонившись к его изголовью, Ирина шептала ему на ухо имя Бориса. Но благочестивый монарх качал головой и оставался в нерешимости. Как ни близок был к престолу теперь Борис, но ввиду многочисленной материнской родни, которая за неимением более близких единокровных родственников составляла семью государя, он был не более, как временщик и чужак. Он сам в этот час скромно прятался за племянниками царицы Анастасии, окружавшими ложе умирающего.

Не имея более силы превозмочь нерешительность и сомнение и чувствуя приближение конца, царь вручил скипетр старшему из своих двоюродных братьев, Феодору Никитичу Романову. Феодор Никитич выразил глубокую благодарность, но в свою очередь скромно отклонил высокую честь и передал скипетр своему младшему брату Александру. Минуту спустя в том же положении оказался третий брат, Иван, и он слагал с себя бремя, обращаясь к четвертому, Михаилу, который также отказывался.

Видя это, царь первый раз в жизни потерял терпение и в то мгновение, когда он готовился предстать у врат рая, совершил грех, – единственный грех, который известен.

«Пусть возьмет его, кто хочет», крикнул он гневно.

Тогда, разрывая семейный круг, приблизился один человек и мощной рукой схватил пренебрегаемую эмблему.

Это был Борис Годунов.

Сказка красива, но, на беду, это – только сказка. Феодор скончался 7-го января 1698 года,[55 - Число это согласно поправке Мюллера, Sammlung Russ. Gesch. V, 65.] и, по-видимому, и перед самой смертью он думал не более, чем при жизни, что станется с его скипетром. По свидетельству другого летописца, государь на этот вопрос, заданный патриархом Иовом, ответил: «Во всем царстве волен Бог: как ему угодно, так и будет».[56 - Никоновская летопись, VIII, 3–4.] В жизнеописании Феодора, составленном тем же Иовом, патриарх толкует по-своему эти слова, утверждая, что государь передал скипетр своей супруге Ирине. Но официальные документы – грамоты об избрании Бориса Годунова и Михаила Романова – не сохранили следа такого облечения властью. В них говорится только, что царь Феодор «оставил на престоле царицу Ирину»; простое признание положения дел de facto и de jure. Будучи действительно на престоле после смерти своего супруга, Ирина сохраняла это право вплоть до той поры, пока вопрос со свободным престолом не будет решен как-нибудь иначе. Царица была назначена занимать его временно, и, надеясь таким путем отдалить грозный срок – торопились принести ей присягу. Ирина была еще молода, она могла царствовать долго, а там будет видно.

Но Ирина, – потому ли, что она была связана обязательствами со своим братом, или ее побудили личные соображения – отказалась подчиниться этому решению, которое страдало тем недостатком, что ничего не разрушало. Таким образом созданное временное положение не могло заменить династию. Вдовствующая царица умерла для мира. На девятый день после смерти своего супруга она удалилась в Новодевичий монастырь и приняла иночество под именем Александры.

И вот страна, где воля властелина была все, осталась без хозяина. Однако тут все же было правительство. Инстинкт самосохранения заставил, должно быть, членов Думы последовать примеру Польши, где на время столь частых, к несчастью, междуцарствий обязанности верховной власти исполнял архиепископ – примас королевства. И здесь патриарх был призван к исполнению той же обязанности. Но мысль, что власть непременно должна исходить от трона, так крепко укоренилась в умах, что Иов не считал возможным исполнять свои полномочия иначе, как от имени добровольно постригшейся царицы Ирины. Уже будучи монахиней, она все еще сохраняла обаяние, потому что служила еще источником и необходимым органом всей власти.

Если верить грамоте об избрании Бориса, Дума попыталась было вмешаться своей собственной властью. Дьяк Василий Щелкалов, выйдя из дворца, чтобы говорить с собравшимся перед Кремлем народом, добивался присяги «Совету из князей и бояр». Но его тотчас же прервал негодующий крик:

– Мы не знаем ни князей, ни бояр, знаем только царицу. Да здравствует Ирина Феодоровна!

– Но царица постриглась…

– Да здравствует Борис Феодорович!

Эта манифестация подготовила будто бы избрание Бориса. Патриарх с духовенством, боярами и множеством народа отправился в Новодевичий монастырь просить Ирину благословить своего брата на царство. Ирина не желала лучшего, но Борис наотрез отказал. Он даже не хотел и думать об этом. Такое важное дело должно было решить народное собрание из всех сословий государства. Борис требовал созвания Земского Собора.[57 - Акты археографичекой комиссии, II, № 7; Wichmann, Sammlung, Стр. 451.]

Пришлось покориться этому требованию, а в ожидании собора Ирина покорно согласилась, хотя бы лишь по видимости, носить царский венец на своем клобуке.

По взглядам того времени, для вступления на престол избрание «всею землею» не было необходимым, и Борис, провозглашенный царем только московским народом, мог бы венчаться на царство. Чтобы объяснить его поведение, предполагали, что бояре хотели вручить ему власть только на некоторых условиях. В неизданных бумагах Татищева сохранилось одно свидетельство в этом духе.[58 - Соловьев. История России, т. VIII, стр. 464, примеч. 12.] И вот Борис нашел уместным обратиться к великому народному собранию против замыслов Боярской Думы.[59 - Чичерин. О народном представительстве, стр. 541.] Но, без сомнения, и само это собрание не внушало ему полного доверия: ведь в то время, пока собирали «представителей всех городов», Ирина тайно призывала к себе начальников стрельцов и расточала им обещания и деньги. Борис, со своей стороны, обращаясь к монахам и нищим, к своим многочисленным искателям милостей, обычно пользовавшимся его щедротами, работал над созданием для себя вполне независимого положения.[60 - Хронограф Румянцевского музея, № 457, и другие источники.]

II. Избрание

Собор открылся 17 февраля 1598 года. Плохо осведомленные критики оспаривали законность его решений. Бесспорно, это собрание не соответствовало тому понятию о народном представительстве, какое мы имеем теперь. В сохранившихся документах, которые, несомненно, дают сведения, относящиеся к разным временам, число участников колеблется между 457 и 502; причем, вследствие необычайно затянувшейся сессии, число наличных членов собора беспрестанно изменялось. Подсчет по спискам дал такой свод: 83 представителя от духовенства, из которых 23 принадлежали к черному духовенству; 338 принадлежат к сословию служилых людей; 21 – к разряду торговых людей и, наконец, несколько представителей от городовых управлений – старосты и сотники.[61 - Ключевский. Состав Земских соборов, «Русская Мысль», 1890; Соловьев. История России, VIII, 5; Павлов, статья в «Отечественных Записках», 1859, I; Беляев, Московские Унив. Известия, 1867, стр. 21: Загоскин. История русского общественного права. I, 228; Латкин. Земские Соборы. Стр. 93.]

Словом, этот собор, как и соборы 1550 и 1566 года, был, в сущности, собранием лиц, состоявших на государственной службе.[62 - См. Waliszewski, К. Ivan le Terrible, стр. 182.] И с другой стороны, хотя некоторые историки и усиливались восстановить выборный механизм, примененный на этот раз, материал для этого воссоздания они заимствовали целиком из своей фантазии. На самом деле мы ровно ничего не знаем о том, были ли депутаты, призывавшиеся к участию в московских соборах шестнадцатого и семнадцатого века, выборными в точном смысле этого слова. Было бы крайне трудно сказать, кем они были выбраны; наиболее вероятным представляется, что они получали свои полномочия от центральной власти или от ее местных представителей. Впрочем, приверженцам русского парламентаризма нечего краснеть за эти прежние примеры и падать духом. Даже в Англии народное представительство прошло через ряд подобных воплощений, пока принцип современной его организации выяснился с идейной и формальной стороны путем медленного изнашивания первичных зачатков.

Собор 1598 года – не более как зачаток, который нашему предубежденному взору кажется подобием карикатуры. Председатель-патриарх странно исполнял свои обязанности: предложив собранию вопрос об избрании нового царя и не выждав ответа, патриарх тотчас же объявил, что сам он и согласно с ним митрополиты, архиепископы, все духовенство, бояре, дворяне, служилые люди, купцы и, наконец, все православные христиане желают Бориса Феодоровича.[63 - Акты археографической комиссии, II, № 7, стр. 16.]

Что же могло поделать собрание, когда его таким образом спрашивали? Оно провозгласило царем Бориса, и этим голосование было закончено.

Но бывший правитель не торопился им воспользоваться. Вступить на опустевшийся московский престол было легко. Последующие события более чем достаточно доказали это. Удержаться на нем было трудно. Мы уже видели, было подозрение насчет замысла ограничить власть избранного государя; мысль эта вскоре сама собой придет на ум некоторым из избирателей; может быть, она уже пробивалась наружу. И какое чувство должны были возбуждать народные приветствия в душах тех из них, которые, по родовитости своей, скорей могли считать себя назначенными принять наследство Феодора и Рюрика! Андрей Сапега, занимавший на польско-московской границе в Орше сторожевой пост, заранее наметил трех кандидатов, которые могли бы нанести поражение Борису: князя Ф. И. Мстиславского, Ф. Н. Романова и Б. Бельского.[64 - Archivum Domus Sapiehanae, I, 176, 180.] Это сведение подтверждается и другими источниками, которые присоединяют еще и нескольких Шуйских к этим соперникам. Среди них одно имя должно было особенно привлекать внимание Годунова и внушать ему беспокойство. Романовы были более любимы народом, чем он. Племянники Анастасии все занимали высокое положение, и уже слагалась легенда, будто покойный царь завещал свой престол одному из них – Феодору Никитичу. Андрей Сапега был заранее предуведомлен об этом; в то же время он уловил еще и другой слух: рассказывали, будто бы Борис, предусматривая возможность поражения, воспитал одного юношу, поразительно похожего на угличского царевича Дмитрия, и собирался выставить его кандидатуру в том случае, если его собственная не найдет поддержки.

Действительно, в то время существование этого двойника было, кажется, очень распространенной верой. Да сам ли Борис хранил его в запас? В очень неясном повествовании Андрей Сапега сообщает нам про ссору, которая возникла по этому поводу между Годуновым и Феодором Романовым, причем последний разгорячился до того, что далее ударил бывшего правителя. И вот, перед тем как явиться во всем своем блеске, будущий искатель престола, который вскоре станет Лжедмитрием, некоторое время будто бы укрывался среди челяди Романовых, – и может быть, и они также помышляли припасти себе такую помощь против соперника, который легко мог стать врагом.

Но во всех гаданиях из этих указаний вполне достоверно вытекает, что в угличской драме занавес еще не опустился окончательно, что угрожающей призрак жертвы подымался уже на горизонта.

Годунов, по-видимому, весьма удачно действовал среди этих трудных обстоятельств; правда, он употреблял довольно грубые приемы, но, без сомнения, они вполне согласовались с духом и нравами его будущих подданных. Романовы были еще молодой народ; отец их, будучи при смерти, вручил их будущее всемогущему любимцу царя; они пользовались милостями под его покровительством и по своему происхождению и служебному поприщу вместе со всеми своими родными и друзьями принадлежали, понятно, к группе, представителем которой служил бывший правитель. Борис продолжал им льстить и, надо думать, с успехом противопоставлял их возникающее властолюбие властолюбию других кандидатов. С другой стороны, он продолжал свою тактику, лишь бы выгадать время. Патриарх еще раз сопровождал в Новодевичий монастырь, куда удалился со своей сестрой шурин Феодора, новую, более многолюдную депутацию, которая «слезно» умоляла Бориса принять бразды правления, – но Борис остался непреклонен. Прежде всего, исконные приличия требовали, чтобы он вел себя именно так. В те времена на званых пиршествах благовоспитанные гости сначала всегда отказывались от самых отменных блюд, коими их потчевали, и степень чванливости во всех подобных случаях, по заведенному обычаю, должна была соответствовать значительности предлагаемого. Даже кошевые атаманы запорожских казаков и те более или менее продолжительное время заставляли просить себя принять эту должность. Вместе с тем Борис выигрывал этим драгоценное время, пользуясь которым, он сообща с Ириной продолжал свою пропаганду.

Расчет его оказался верен. Попытку убедить Бориса патриарх сделал 20-го февраля 1598 года; на следующий день, по окончании богослужения, совершенного во всех церквах столицы по случаю праздника Божией Матери, от Успенского собора с патриархом Иовом во главе двинулось необычайное шествие и направилось к местопребыванию упорствующего Бориса. За духовенством и иконами, молясь в песнопениях, плача, тяжко вздыхая, теснилась густая толпа, среди которой особенно выделялись заплаканные женщины с грудными младенцами. Патриарх перед тем объявил, что в случае нового отказа Бориса он отлучит его от церкви, прекратит богослужение во всех церквах государства, и в то же время он сам и все епископы сложат с себя сан и облекутся в рясы простых монахов. Подобное бедствие никогда еще не постигало древнюю Московию, и надо было употребить все меры, чтобы предотвратить его. Поэтому среди других чтимых икон в этом крестном ходе несли и высокочтимую икону Владимирской Божьей Матери; по преданию, она была написана евангелистом Лукой и, привезенная из Константинополя в Киев, в 1154 году была перенесена из этого города во Владимир и затем в Москву.

Но Борис и тут сперва не смутился. Он вышел встретить шествие со столь же почитаемой иконой Смоленской Божьей Матери и с такими дерзновенными словами обратился к принесенному образу Владимирской Божьей Матери:

«О милосердная владычица, зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой образ воздвигла?»

Борис паль ниц перед этою иконою и, орошая землю своими слезами, продолжал свои возгласы… Потом обратился к патриарху: зачем он преследует его?

«Не я, – ответил патриарх Иов, – пришел указать тебе твой долг, а Пречистая Богородица со своим Предвечным Младенцем. Покорись!»

Борис все еще оставался непоколебимым. Крестный ход вступил уже в церковь, а Борис еще не уступил; после богослужения решили обратиться к Ирине. Когда патриарх, бояре и члены Думы, проникнув в келью бывшей царицы, возобновили свою неотступную просьбу, толпа перед окнами столь же убедительно выражала свою просьбу. Если верить иностранным летописцам, – почти все они недоброжелатели Бориса, – манифестанты действовали, подчиняясь разным побуждениям, но в них не было ничего добровольного. Одни из них пришли сюда потому, что им дали денег; другие потому, что им угрожали плетьми; сообразно с этим они и вели себя. Один русский летописец указывает нам пособников Бориса, которые из кельи управляли этим хорошо дисциплинированным хором и условными знаками поддерживали манифестацию.[65 - Иное сказание. Рус. Истор. Библ., XIII, 15.] Но этот рассказ сомнителен: ведь тот же самый повествователь указывает среди присутствующих соперников бывшего правителя, которые, конечно, обличили бы все эти хитрости. Между тем даже и Тимофеев, весьма враждебный к Годунову, не упоминает об этом.[66 - Там же, XIII, 325 и след.] Правда, в полном согласии с иностранцами, он указывает на присутствие нескольких детей, выставленных как бы напоказ и подстрекаемых к пронзительным крикам, – по свидетельству Пеера Пирсона, их были тысячи. Другие свидетели насчитывали их меньше, а Тимофеев доподлинно слышал всего одного, но он кричал так пронзительно, что покрывал своим криком голос всего народа. Наконец, один отрывок летописи, также русского происхождения, говорит, что манифестанты, мужчины и женщины, повинуясь грозным внушениям, мочили себе глаза слюной и, бросаясь на землю, исступленно вопили: «Да здравствует царь Борис!»[67 - Новгородская летопись, стр. 454.]

Желаемая цель была достигнута: Ирина в конце концов объявила, что «она уступает своего брата народу, который требует его». Борис вздыхал, плакал, еще противился, но и он позволил себя упросить.[68 - Кроме указанных уже источников, см. для истор. этого избрания: Загоскин. История русского общественного права. I, 227 и след.; Павлов. Об историческом значении царствования Бориса Годунова. Стр. 3—36; его же, О некоторых Земских Соборах, «Отечественные Записки», 1859 г., I, 166; Беляев. Земские Соборы в России. 1867. Стр. 21.]

Из всех многочисленных причин, побуждавших нового царя прибегнуть к такой длинной комедии, одна оставила свой след даже в покрестной записи, в той присяге, которую должны были давать при его восшествии на престол: в обещании не покушаться ни зельем, ни заговором на жизнь царя, на жизнь его жены и его детей; не желать в цари Симеона Бекбулатовича, или кого другого, и доносить о тех, кто лелеет подобные замыслы. Ни один из предшествующих документов этого рода не содержит такое количество совсем необычных статей. Но Борис и с такими клятвами не торопился вступать на престол. Великий пост и Святую он провел со своей сестрой в монастыре и только 30 апреля торжественно въехал в Кремль.

<< 1 2 3 4 5 6 7 8 ... 41 >>
На страницу:
4 из 41