Золотой треугольник

масочных мимов,
да и жажда самого люда
оторваться и угореть
в прилюдном разнагишании.
Сам Михаил Бахтин попал на Соловки,
кажется, в 29-м
по надутому в мыльную антисоветчину
кружку «Воскресение».
Александр Александрович Мейер
устраивал на дому посиделки,
где молодёжь 20-х,
за чаем и сухарями,
из пустого в порожнее
переливала о Боге и Церкви.
Сурьёзное оказалось преступление:
арестовано было больше ста человек
и, как выяснилось уже в начале 90-х,
вспомнили и назвали их всех по именам
(даже тех, кто захаживал случайно и единожды),
именно братья Бахтины, Всеволод и Михаил…
Потому навязчивым и
стал впоследствии для Михал Михалыча
его панегирик всеобщему
маскараду и «задиранию юбок»,
перемене «верха» с «низом»,
подмене «переда» – «задом»,
бунту супротив всякой иерархии ценностей,
ибо в этом карнавальном кружении
(а про это он уже никогда никому
не проговаривал вслух)
ведь и происходит чаемое
снятие ответственности
и вообще всякой личной вины
за когда-то,
по молодости и малодушию,
преданных и отправленных
на Голгофу…

Минорныя речитативы

«В какой красотище Вы живёте!» —
приговаривают мне мои гости.
Навещают они меня, по обычаю,
в белые ночи
и говорят обо всём с патетикой,
и я им, впрочем
после долгой паузы,
вторю: «Да-да-да,
но если б вы знали,
что с ноября по март
„наш городок“
совсем не приспособлен для проживания!»
Я красочно всегда рисую
хлюпающую жижу под ногами,
склизоту и гололёдец,
метровые сосульки,
с грохотом вонзающиеся в тротуар,
иссиня-бледные физиономии
и расплаcтанно-сумеречные
январские деньки
с моросящей хандрой и
меланхолическим бесприютом.
На что мои заморския гости
из какой-нибудь вечно солнечной Калифорнии
всегда возражают
примерно одинаковыми словами:
«Но красота ведь скрашивает и смягчает?»…
И вот сегодня,
чтобы хоть как-то скрасить и смягчить
свою изнурительную уже
бессонницу,
в четвёртом часу утра
выбираюсь побродить.
Мой «Золотой треугольник» —
Невский – Нева – Фонтанка,
когда-то «вот тебе и весь Петербург» —
вполне сносно освещён и иллюминирован,
я с ним сжился и приспособился,
и только в нём возникает ощущение
«дома» и безопасности.
Бреду сплошной чередой
всё ещё шумных ресторанов и кабаков,
вглядываюсь
в воды Екатерининского канала
на зыблющееся отражение Спаса на Крови,
долго выстаиваю у васнецовского распятия,
затем уже Мойкой
следую анфиладой особнячных фасадов.
Всматриваюсь в окна орбелиевской квартиры:
в роковые для Эрмитажа 30-е
в кабинете именитого директора
по ночам горел свет,
где своим каллиграфным почерком
Иосиф Абгарович
старательно очерчивал в характеристиках
«буржуазную подкладку»
в уже заарестованных соработниках…
В проёме между эрмитажными атлантами,
у каковых,
как это всегда случалось в детстве,