Офицеры и джентльмены

– Гай, Тони, идите в дом. Уже темно. О чем вы там секретничаете?

– Тони кажется, он с ума сходит.

– Это миссис Гроут с ума сходит – кладовку без затемнения оставила.

Они уселись в библиотеке, спинами к Гаеву диванчику. Вскоре Тони поднялся и пожелал всем спокойной ночи.

– Служба в восемь, – напомнила Анджела. – Из дому выйти нужно без двадцати – я обещала заехать за эвакуированными.

– Ой, а попозже нельзя? Так хотелось напоследок понежиться в постели.

– Нет, завтра на причастии мы все должны быть. Ради меня, Тони.

– Хорошо, мамочка, раз такое дело. Только тогда перенесем выезд на без двадцати пяти. Уж наверно, на мне за эти недели уйма грехов накопилась – надо покаяться как следует.

Бокс-Бендер сидел как на иголках. Его, человека нерелигиозного, до сих пор смущал столь будничный подход к категории Сверхъестественного – собрались, поехали, будто на обед к родственнику.

– Мысленно я с вами, – только и выдавил он.

И вскоре сам ушел спать – Анджела с Гаем слышали, как он спотыкается по пути к флигелю.

– У тебя чудесный сын, Анджела, – констатировал Гай.

– Да. Ты заметил, какая у него выправка? Когда только успел – ведь тренировался всего несколько месяцев. И он совсем не против ехать во Францию.

– С чего ему быть против?

– Гай, Гай, ты слишком молод, ты не можешь помнить. Это я – дитя Первой мировой. Ты всего лишь читал о девушках, которые танцевали с будущими солдатами, с обреченными молодыми людьми; а я была среди этих девушек. Я помню, как принесли телеграмму о смерти Джарвиса. Ты тогда в школе учился, единственное, что тебе в душу запало, – нехватка сладостей. А я помню первую партию мальчиков. Из них ни один не вернулся, ни один. Каковы шансы у мальчика – ровесника нашего Тони? Каковы – сейчас, в этой войне? Я работала в госпитале, это ты должен помнить. Поэтому мне плохо становится, когда Тони разглагольствует об аккуратненькой ранке и хорошеньких медсестричках.

– Да, это он зря.

– Аккуратненьких ранок не бывает. Раны и в той войне были ужасные, а теперь еще химическое оружие прибавилось, будто прежнего мало. Ты же слышал, что он говорил о войне с применением химического оружия – якобы его трусы разрабатывают, якобы это хобби у них. Он не представляет, каких предметов касается. Сейчас даже на плен надежды нет. При кайзере немцы были люди как люди, цивилизованные. А теперь озверели.

– Анджела, мне нечего сказать. Ты сама знаешь: ты бы не потерпела другого Тони – хоть на йоту менее храброго, я имею в виду. Ты ведь не хочешь, чтобы он сбежал в Ирландию или в Штаты – некоторые достойные презрения юноши именно так и поступают. Ведь не хочешь?

– Ни в коем случае.

– А следовательно…

– Знаю, знаю. Все, пора спать. Ой, как мы у тебя накурили. Можешь открыть окно, только сначала свет погаси. Хорошо, что Артур первый ушел, – теперь хоть фонарик включу без риска услышать обвинение в пособничестве «Цеппелинам».

В ту ночь Гаю не спалось. Его вынудили выбирать между светом и воздухом; он выбрал воздух, следовательно, читать не мог. «Почему Тони?» – думал Гай. Что за бредовая политика – пустить в расход Тони и спасти Гая? Китайцы как делают – нанимают бедняков, чтобы за них служили. У них это незазорно. Тони – богач; его богатство – Любовь и Надежды. Он, Гай, – нищ; у него осталась горстка иссохших зернышек Веры. Почему нельзя его отправить во Францию вместо Тони, почему аккуратненькая ранка и варварские условия лагеря военнопленных в равной степени не для него?

Наутро вместе с Анджелой и Тони Гай преклонил колени перед алтарем – и расслышал ответ в словах мессы. Domine non sum dingus[7 - Господи, я недостоин (лат.).].

3

Гай думал пробыть у сестры до понедельника, а потом отправляться к отцу в Мэтчет. Однако уехал в воскресенье после завтрака, чтобы Анджела с Тони поворковали напоследок. Дорога была ему привычна. Раньше до Бристоля его довозили в Бокс-Бендеровом авто. А уж там встречали от отца. Теперь же словно началось великое переселение народов – Гай ехал с несколькими пересадками, то автобусом, то поездом, и вымотался ужасно. На мэтчетскую станцию он прибыл только к вечеру. По платформе бродил отец со своим старым золотистым ретривером.

– Не пойму, куда гостиничный посыльный запропастился, – посетовал мистер Краучбек. – Давно должен быть здесь. Я ведь ему говорил: потребуются его услуги. Теперь все ужасно заняты. Оставь багаж в камере хранения. Посыльный, конечно, просто опаздывает – мы наверняка встретим его на пути в гостиницу.

Освещаемые закатным солнцем, отец, сын и пес шли по узким улочкам Мэтчета.

Несмотря на сорок лет разницы, сходство мистера Краучбека и Гая сразу бросалось в глаза. Мистер Краучбек, правда, был выше ростом и постоянно имел на лице выражение безадресной благожелательности, у Гая непредставимое. Мисс Вейвсур, также жившая в гостинице «Марина», полагала несомненный шарм мистера Краучбека следствием скорее породы, нежели воспитания. Мистер Краучбек никак не подходил под определение «денди»; ни изысканность манер, ни прихотливость вкусов его не отличали. Таких, как мистер Краучбек, не принято характеризовать и словом «персонаж». Мистер Краучбек был милый, простодушный джентльмен, немыслимым образом сохранивший легкость нрава, а паче того, умение радоваться жизни – жизни, с точки зрения стороннего наблюдателя, изобилующей потерями. Ранние годы мистера Краучбека были освещаемы теплым солнцем; он имел несчастье дожить до глухой полночи. Иными словами, мистер Краучбек был Иов, человек больших надежд – далеко не редкость в Британии того времени. Он, во-первых, лишился дома. Причитавшееся ему наследство истаяло частью в руках отца его, частью в его собственных руках, причем не по причине мотовства либо биржевых спекуляций. Он довольно рано похоронил любимую жену и не захотел скрасить вдовства другою женщиной. Древнейшее имя его теряло вес по мере угасания рода. Только Господь Бог да еще Гай знали, как трепещет мистер Краучбек под гнетом фамильной чести. Об этом гнете, да и о трепете, он молчал. Для иных фамильная честь что терновый венец – мистер Краучбек почитал шипы за благоуханные розы. Классовой принадлежностью он не гордился, ибо был свидетелем разделения британской непростой социальной структуры на две части, неравные и безошибочно узнаваемые. К одной части принадлежали Краучбеки и еще несколько неприметно живущих семейств, с Краучбеками связанных исторически; по другую сторону находилось остальное человечество, Бокс-Бендер, мясник, королевский герцог (предки которого разбогатели, потому что грабили монастыри), Ллойд Джордж, Невилл Чемберлен – мистер Краучбек различий не делал. Со времен Иакова II других монархов он не признавал. Убеждение это, не слишком здравое, породило зато в благородной груди мистера Краучбека два редких качества – терпимость и смирение. От народа он добра ждать не привык, потому отдельные поступки отдельных его, народа, представителей мистера Краучбека приятно удивляли. К себе же мистер Краучбек подходил с иною меркой – всякую свою добродетель полагал даром свыше, а не плодом душевной работы; всякий порок, даже самый малый, – неприемлемым для человека своего происхождения.

Перед Гаем у него было преимущество – врожденное свойство памяти хранить только хорошее, а дурное отсеивать. Свойство это укрепляло дух мистера Краучбека. Несмотря на многие печали, память в любой момент, по требованию, выдавала ему порцию радостей, причем радостей ничуть не потускневших. По утраченной усадьбе он не скорбел. Он все равно как продолжал жить в Брум-Холле – причем не просто в Брум-Холле, а в Брум-Холле своего счастливого детства и разделенной любви.

Не тяготила мистера Краучбека и гостиница. Он не пропускал ни одного аукциона – ходил на рыночную площадь, жевал сэндвичи с фазанятиной, запивал портвейном из фляжки и наблюдал торги с интересом, категорически нехарактерным для обломка викторианской эпохи.

– Вот не думал, что эти старые вазы потянут на восемнадцать фунтов стерлингов. А этот стол откуда взялся? Никогда таких не видывал. Мда. Ковры лучше бы и не трогали – рухлядь рухлядью, как посмотришь… Господи, что миссис Чедвик станет делать с чучелом медведя?

Мэтчетскую гостиницу «Марина» держала чета слуг, что прежде работала в Брум-Холле. С мистером Краучбеком чета буквально носилась. Он привез из Брума фотографии и мебель для спальни, очень простую и совершенную в этой простоте – бронзовую кровать, дубовые шкафы и такую же полку для обуви, круглое зеркало для бритья и скамеечку для молитв из красного дерева. Гостиная мистера Краучбека была обставлена мебелью из брумской курительной комнаты; имелись в ней и книги из брумской библиотеки, отобранные с тщанием и любовью. Так мистер Краучбек и жил, тихо, достойно, пользуясь бесконечным уважением мисс Вейвсур и прочих постоянных обитателей гостиницы. Прежний управляющий ликвидировал контракт и уехал в Канаду; его преемник обговорил с мистером Краучбеком условия уже совсем другие. Раз в год, когда по предкам его пели реквием, мистер Краучбек наведывался в Брум. На теперешний статус свой он никогда не сетовал, новых лиц в изменения не посвящал. Каждое утро, раненько – еще лавки были закрыты – он ходил к мессе, всегда по Хай-стрит, в гостиницу возвращался тою же дорогой. Лавочники поднимали жалюзи, мистер Краучбек раскланивался со всяким встречным. Гордость его за свой род в сравнении с истовостью веры представлялась мальчишеским хобби. Когда Вирджиния бросила Гая, не родив ему ребенка, мистеру Краучбеку и в голову не пришло (меж тем как эта мысль не оставляла Артура Бокс-Бендера), что продолжение рода стоит стычки с Церковью, что Гаю необходимо снова жениться, по гражданским законам, произвести на свет наследника, а уж потом уладить духовную сторону вопроса – другие ведь как-то улаживают, и ничего. Нет, и еще раз нет: отступник недостоин пестовать фамильную честь. На самом деле семейные анналы хранили два отлучения (в Средние века) и одно отступничество (в семнадцатом веке), но память мистера Краучбека вытеснила среди прочих и эти прискорбные факты.

Нынче Мэтчет казался многолюднее обыкновенного. Гай хорошо знал этот город. Ребенком его возили сюда на пикники; потом он навещал здесь отца в каждый свой приезд на родину. Гостиница «Марина» располагалась на окраине, на обрыве, прямо над станцией береговой охраны. Нужно было спуститься к бухте, пройти через порт и снова подняться по каменистой тропе. В лучах заходящего солнца Бристольский канал отливал медью; виднелся остров Ланди. В канале кишели суда, задержанные таможней.

– Вот досада: я не знал, что Тони уже отзывают, – произнес мистер Краучбек. – А то бы приехал, попрощался бы с ним. Я тут нашел одну вещицу, хотел ему отдать. Это Джарвисов медальон с изображением Девы Марии Лурдской. Я знаю, Тони принял бы его с радостью. Джарвис купил медальон во Франции, на каникулах, и с тех пор не расставался с ним. После его гибели медальон вместе с часами и другими вещами отослали в Брум. Жаль, очень жаль, что я не успел отдать Тони медальон.

– Теперь, наверно, уже и бандеролью не отошлешь.

– Я хотел отдать медальон лично в руки. Бандероль, письмо – это не то. Не знаю, как объяснить.

– Джарвиса медальон не уберег.

– О нет, Гай, ты просто не знаешь. Уберег, еще как уберег. Джарвис мне перед отъездом рассказывал. В армии для юноши столько соблазнов. Однажды Джарвис, еще когда в Лондоне обучение проходил, изрядно напился с товарищами. И для самого себя неожиданно остался наедине с девицей – он сам не помнил, где ее подцепили. Девица начала с ним заигрывать, развязала галстук – и увидела медальон. И что ты думаешь? Хмель с обоих как рукой сняло, девушка поведала Джарвису, что воспитывалась в школе при монастыре, и они расстались друзьями. Ничего грязного меж ними не произошло. По-моему, в данной ситуации слово «уберег» более чем уместно. Я сам такой медальон всю жизнь ношу. А ты?

– Иногда надеваю. Но сейчас я без медальона.

– Напрасно. Тут бомбы падают, и вообще, всякое может случиться. Если тебя ранят, в госпитале сразу увидят, что ты католик, и позовут священника. У них правило такое, мне одна медсестра рассказывала. Гай, не возьмешь ли ты медальон Джарвиса, раз уж Тони придется без него обходиться?

– С радостью возьму. Тем более что я надеюсь тоже попасть в армию.

– Ты об этом писал. Но ведь тебя не берут?

– Да уж, конкурс на мою персону среди военных ведомств пока не объявлен.

– Какая жалость. Впрочем, я тебя в армии не представляю. Тебе вроде автомобили никогда не нравились. А там теперь все в автомобилях ездят. Да ты сам знаешь. С позапрошлого года даже конница от коней отказалась, уж прости за каламбур. Мне один человек говорил. Правда, автомобилей у конницы тоже нет. Глупо, да? Впрочем, ты ведь и лошадей не любишь.

– Не люблю. С некоторых пор, – подтвердил Гай. Ему вспомнились восемь лошадей, что были у них с Вирджинией в Африке; вспомнились рассветные прогулки вокруг озера, а заодно уж и грузовичок марки «Форд», на котором он дважды в месяц ездил на рынок, месил проселочную грязь.

– Если ездить, так в купе класса люкс, верно?

– Купе класса люкс и первый класс в целом на время войны отменяются.

– Прости, – произнес мистер Краучбек. – Я и не думал тебя поддразнивать. Какой ты молодец, сынок, что приехал меня навестить, нынешним-то транспортом. Зато тебе скучно не будет. В гостинице теперь много постояльцев – кто бы мог подумать, верно? За последние две недели мой круг общения полностью обновился. Мои друзья – очаровательнейшие люди. Ты будешь приятно удивлен.

– Неужели в твоем распоряжении теперь дюжина реинкарнаций мисс Вейвсур?

– Нет, что ты. Это люди совсем иного толка. В большинстве своем довольно молодые. Например, милейшая миссис Тиккеридж с дочкой. У нее муж – майор Полка алебардщиков. Как раз приехал в увольнительную. Тиккериджи тебе понравятся.