Белая горячка

С этим словом она с важностью подала князю свою руку, и он повел ее наверх. Анастасьев ехал рядом с княжной, немного наклонясь к ней, как человек говорящий.

– О чем задумался? – сказал мне Рябинин. – Посмотри на сего молодого человека. – Он взял Ваню на руки и поднес его ко мне. – Видишь ли, какой умница: он ни о чем не думает. Поцелуй меня… ну…

– Как вы страшно протягиваете губы! – закричал Ваня, вырываясь из его рук, – меня княжна целует; вас я не хочу целовать.

Рябинин опустил его на землю и обратился ко мне:

– Он счастливее, братец, нас с тобою. Его целуют княжны, а нас с тобой княжны не поцелуют.

XIII

27 августа.

Анастасьев ездит сюда часто, как и прежде, и все так же зевает, лежит, произносит слова нехотя, приставляет к глазу лорнет; княжна, по всем моим замечаниям, решительно равнодушна к нему; обращение же ее со мною становится дружеским: она сказала мне, что ответы мои на ее литературные письма ко мне будет всегда хранить у себя… Правда ли это? для чего она говорит это? к чему мучительно раздражает во мне непреодолимое чувство любви, которая начинает страшить меня, когда я решаюсь заглядывать в себя?..

…Дурную весть я сообщу тебе: третьего дня князь поразил меня и Рябинина, и, признаюсь, удар этот обоим нам был очень чувствителен, потому что совершенно неожидан. Он прислал просить нас к себе утром ранее обыкновенного и объявил нам, что, по непредвиденным домашним обстоятельствам, он должен отложить свою поездку в чужие края до следующей весны. «Не пугайтесь этого, – сказал он в заключение, – прошу вас, не пугайтесь. Наши планы остаются неизменными; мы должны их привести в исполнение, и приведем. Осень и зиму, нечего делать, мы вместе поскучаем в Москве; однако я постараюсь употребить все средства, чтобы вам это время показалось как можно короче; а там, господа, на вашу родину… Италия ваша родина, не правда ли? потому что она колыбель искусств».

Вышед от князя, мы посмотрели друг на друга очень плачевно.

– Что? как ты думаешь об этом? – спросил я Рябинина.

– А ты?

– Я, право, не знаю, что и думать.

– И я тоже. Недоумеваю, что это заставляет его откладывать поездку. Домашние непредвиденные обстоятельства? Непредвиденные обстоятельства случаются только с русскими журналистами, а я не знал, чтобы таковые оказии случались и с русскими князьями.

– Ты, верно, не останешься здесь до весны?.. Тебе Москва не нравится.

Я спрашивал это с маленькою боязнию получить ответ утвердительный. Оставаться одному в доме князя мне казалось неловко; расстаться же с этим домом у меня недостало бы сил. И как я обрадовался, когда Рябинин произнес:

– Правда, что Москву я не люблю, но необходимость и собственная моя… то есть общая наша выгода предписывает остаться нам здесь. Мы должны играть роль весталок, а именно, сторожить в князе тот пламень, который зажгли в нем к превосходному литературному и художественному предприятию, к изданию путевых записок. От этих записок предвидятся нам большие выгоды. К тому же, я говорю тебе все откровенно, нынешний год в Петербурге для меня был бы неурожайный. Я перед отъездом сюда поссорился с книгопродавцами. Ты не имеешь понятия об них: это торгаши. Я начал было вразумлять их, что книги не товар, а авторы не поставщики, что особенно поэты – конечно, не все – люди, призванные на землю для свершения высшей воли, что они окружены ореолом вдохновения, а поэтому торговаться с ними нельзя. Они слушали меня, разинув рты, ничего не поняли, и опять понесли свое: «Помилуйте-с, да как же не торговаться-с; господа-писатели-с очень-с запрашивают, а у нас также свой расчет-с» и прочее. Я плюнул и не захотел иметь с ними дела до времени, пусть узнают, что я могу жить и без них, а впоследствии я возвышу еще на себя цену, и они, видя, что нечего делать, дадут мне то, что я захочу.

– Эге! да я не подозревал, чтобы ты доходил до таких тонкостей.

– Так надобно, – и тебе тоже советовал и советую не пренебрегать тонкостями. Впрочем, вам, художникам, наживать деньгу легче, да и художники народ-то славный, не то, что наша братья литераторы – мелочь-то вся. С ними я решился не вести компании, потому что завистники и сплетники эти за добро платят злом и, пожалуй, оклевещут тебя самым бессовестным образом. Иные из них обнимают тебя, целуют, уверяют в любви и дружбе, а отвернись только от них – они ту же секунду начинают тебя чернить и поносить, и даже предпринимать против тебя различные злоухищрения… И в голове-то у них ничего нет: начнешь читать им не стишки, а вещь солидную, например поэму или другое что – дремлют. Художники не таковы… А! кстати, я еще не читал тебе отрывка из новой моей поэмы. Пойдем-ка домой.

От двенадцати до половины пятого слушал я Рябинина, не промолвив слова. И это только отрывок! Местами много поэтического, но все вместе утомительно. Не знаю, я ли переменился или его сочинения, только они на меня не производят такого действия, как во время оно; увы! не приводят меня в такой неописанный восторг!

Вечером я сидел в саду, на любимой скамейке княжны, стоящей на холме, откуда видно озеро. Листья начинают желтеть и опадать; заносимые ветром, они колеблются на поверхности озера; свинцовые волны его лениво движутся; рыболовы, ныряя, с криком летают над самою водою. Небо застилается серыми облаками; трава потеряла свою изумрудную яркость… Грустно на сердце!

Долго, долго мы еще не увидимся с тобой, а может быть, и совсем не увидимся.

XIV

3 сентября.

Перед отъездом в город князь дает всякую осень бал в своей подмосковной, и, говорят, несмотря на такое невыгодное время, когда большая часть Москвы в разъезде, на этих балах всегда бывает очень много. В этом я убедился вчера, потому что вчера был этот прощальный бал с деревнею, – деревенский бал, bal champetre, как называет его князь. Хлопотливый дворецкий за полторы недели объявил мне об этом высокоторжественном дне, и, признаюсь, сам не знаю отчего, я ждал этого дня с большим нетерпением.

Наконец он наступил. Я проснулся ранее обыкновенного и вышел на крыльцо. Утро было холодное, но светлое; солнце еще не успело обогреть землю, и в тени на траве белел иней. В доме и около дома заметно было необыкновенное движение: в кухнях неумолкаемо и мерно стучали ножи; повара и поваренки мелькали взад и вперед по аллее в белых куртках; лакеи перебегали из одного отделения дома в другое… Дворецкий прохаживался с большою торжественностью и подзывал к себе лакеев, отдавая им приказания с нахмуренным челом, и чаще обыкновенного поправлял свой белый накрахмаленный галстух. Увидев меня, он подошел ко мне и, приподняв свою фуражку, сказал:

– Доброе утро, Александр Игнатьич! Хлопот сегодня, хлопот, боже ты мой, полны руки! Благодаря бога, погода благоприятствует нам, и я вам скажу, это всегда так: князь изволит назначить бал еще за две недели, говорит «в такой-то день», и в этот день всегда благорастворенная и прекрасная погода.

– Это уже особенное счастье, – заметил я.

– Точно особенное счастье. Могло случиться, что и дурная была бы погода: у бога все возможно.

– Разумеется; а скажите, любезный Демид Петрович, не знаете ли, отчего князь отложил поездку в чужие края?

Дворецкий потер лоб.

– Сам я удивляюсь: причины особенной нет; если бы, например, что-нибудь, я знал бы: князь, я вам скажу, от меня ничего не скрывает; но на этот раз, лгать нечего, такого греха я не беру на душу, не знаю. Эй, Владимир! – закричал он бежавшему лакею, – расставьте канделябры в столовой – сейчас же. Я иду вслед за тобою… До свидания, Александр Игнатьич! дела, дела, я вам скажу, не оберешься сегодня! Дорога каждая минута…

В общих утренних приготовлениях одна княжна не принимала никакого участия. Она сказала мне, что ей совсем не нравятся московские балы с тех пор, как она провела одну зиму в Петербурге, а другую в Вене…

В девять часов дом и сад князя горели огнями, и, верно, далеко в окружности виднелось зарево, пылавшее в этот вечер над селом Богородским…

Долго толкался я в танцевальной зале; мне хотелось ангажировать княжну, но я не решался, боясь обратить на себя общее внимание; я думал, что живописец, танцующий на аристократическом бале, – это что-то смешное и нелепое, бросающееся в глаза. Рябинин ходил вслед за мною и все твердил мне, «что ему душно, что он ненавидит этикет, что все эти движущиеся куклы, мужские и женские, ему противны»; однако на княжну он поглядывал с особенным чувством. «Хороша, соблазнительна, пышна, на нее и я загляделся, – говорил он, – и как эстетично одета! Она царица бала». Рябинин, восхищающийся княжною и передающий мне свое восхищение, с указательным перстом перед длинным носом, в широких белых лайковых перчатках, был очень забавен среди этой чопорной бальной толпы; но еще забавнее его показалась мне старушка с усиками: она, разукрашенная и подрумяненная, сидела с огромным веером, на котором изображены были Венера и Адонис, и с важностью обвевала им свое личико; в ее тусклых глазах, будто покрытых слюдою, выражалось неудовольствие, – бал явно не удостоился чести ей нравиться, и я только того и ждал, что она без церемонии, при всех, начнет свое ворчание.

– Анастасьев танцует с одной княжной и ни с кем более, – сказал мне Рябинин. – У него вкус недурен.

Я вздрогнул и сейчас же опомнился.

– А где же Анастасьев? – спросил я, – его я и не заметил.

– Вон направо-то: он сидит возле нее и наклонился к плечу ее. А какие у нее плечи! это белизна млечная, роскошь!

Я оставил Рябинина, продрался сквозь толпу и стал сзади нее.

Княжна беспрестанно улыбалась, нюхая свой букет: видно, Анастасьев нашептывал ей что-нибудь смешное; голова его в самом деле была наклонена к самому плечу ее, и она не думала отодвинуться от него. У меня пробежал мороз по коже, мне было досадно на нее, я готов был нагрубить ему. Вдруг вижу я, что он преспокойно протягивает руку к ее букету, вырывает из него один цветок и с своим отвратительным хладнокровием продевает его в петлицу своего фрака. Я думал, что княжна рассердится на него за эту дерзость, что же? – нисколько: она после этого была так же спокойна, так же приветливо смотрела на него.

Я уже не мог долее оставаться в зале; куда шел и зачем – не знал, только очутился в саду. Шкалики ярко горели в прямых аллеях, освещая расставленные там симметрически мраморные рожи; горничные бегали и пищали по этим аллеям, да в разных местах стояли крестьянки, смотря вверх на освещенные окна. Мне хотелось быть одному, и я пошел к озеру. Озеро окружено было гирляндою разноцветных фонарей, отражавшихся в спокойных водах его, а за озером господствовала страшная тьма: там уж не заблагорассудили поставить ни одного шкалика. Я отправился было туда, но чуть не стукнулся лбом о дерево и возвратился, усевшись на скамейке в трех шагах от пристани, возле которой стоял ялик. Звуки бальной музыки слышались здесь едва внятно, и мне стало лучше.

«Чем объяснить дерзкое поведение Анастасьева с княжною? – думал я. – Какое он имеет право так самовольствовать, вырывать из рук ее цветы? Неужели все светские люди такие грубияны и так невежливо обращаются с девушками?.. Неужели все девушки большого света позволяют им это?»

– Насилу нашел тебя! – раздался возле меня голос Рябинина. – Где это ты пропадаешь? Я скажу тебе новость: от нечего делать поймал я какого-то барина, сел с ним играть в экарте и выиграл пятьсот рублей: вот и деньги… Да что с тобой? неужто все время ты просидел в саду, и в такой холод? а там уж и мазурку кончают…

– Поздравляю тебя с выигрышем; да с какими же деньгами играл ты? Ведь у тебя не было денег.

– Не было ни гроша, да зато было предчувствие выиграть, а с таким предчувствием можно всегда играть смело без денег. Полно, – продолжал он, ударяя меня по плечу, – поразвеселись. Не хорошо быть пасмурным. Дай мне твою руку, и пойдем ускоренным шагом; авось пляски скоро кончатся, и нам дадут ужинать.

– Я ужинать не буду: у меня болит голова.

– С тобой каши не сваришь. Прощай; иди куда знаешь, а я прозяб и отправляюсь в буфет предохранить себя от сырости.

Я пришел к себе в комнату, бросился на кресла и в каком-то бесчувственном состоянии просидел там, кажется, около часа, потом вскочил с кресел, как испуганный, и, сам не зная зачем, потащился опять в бальную залу, где танцевали. Ужин кончился. Половина гостей разъехалась, многие уезжали, иные сбирались ехать; а в зале была чрезвычайная суматоха. Я искал ее и не находил. Вдруг услышал голос ее, произнесший мое имя… Она стояла в трех шагах от меня, в глубокой амбразуре окна, прислонясь к стене, утомленная, жарко дышащая, с пылающими щеками, с совершенно повисшими локонами, с поблекшим букетом в руке.

– Где вы были? – спросила она меня.