Экспертиза любви

– Ни фига не стамеска. – У Саши эти раны будто застыли в памяти. – Я края каждой раны проверял. Соединяются почти в линейку. Все-таки это был нож. Или ножи. А вот на плече две раны маленькие – как от ножничек с разведенными браншами, типа маникюрных. Но могут быть и просто две раны рядом, как совпадение. С разнонаправленными раневыми каналами.

Со стороны дивана опять послышался храп. Саша посмотрел на Извекова, взял свою сумку и, стараясь не шуметь, направился к двери.

– Эй! – вдруг сдул с лица газету Виктор. Саша обернулся. – А парень-то был жив, когда его тыкали? Ты сказал – раны в линеечку… Может, посмертные? Тогда вообще все очень просто. Умер от ИБС, и все эти раны похерить.

– Господи, да спи ты! – Саша поморщился. – Умные все пошли… Что же я, по-твоему, прижизненную рану от посмертной не отличу? На крайний случай гистологи есть.

– Надоел ты со своими ранами. – Извеков снова закрыл лицо газетой. – Телик выключи, когда будешь уходить.

Саша выключил и прислушался. Храпа не было, но из-под газеты раздавалось недовольное сопение. Тогда Саша на цыпочках подкрался к Извекову и громко щелкнул по газете. После этого, не дожидаясь от Виктора тумака, он быстро выскочил из комнаты и поехал домой. И настроение у него почему-то стало уже не таким плохим.

* * *

С обоих краев полукруглой площади, на которой стояла Лена, вниз к реке, раздваиваясь, сбегала огромная белая лестница. К середине спуска оба пролета сходились на широкой смотровой террасе. Сверху было, конечно, не видать, но Лена знала – там, внутри террасы, пещера с колоннами, чтоб прятаться от дождя – что тебе Москва, Александровский сад, что тебе Гауди, парк Гуэль. До революции здесь фотографировались дамы с зонтиками от солнца и кавалеры с террасы рассматривали противоположный берег в бинокли. Теперь на террасе разместился холодильник с мороженым и пара стульев под зонтиком с логотипом кока-колы. С террасы к воде лестница спускалась уже единым маршем. И прямо от ее нижнего конца начинался пешеходный мост через реку. Длинный, светло-серый на четырех высоких столбах-башнях и толстых металлических тросах. Люди сверху, с балюстрады, казались на мосту игрушечными. На другой стороне реки – остров. Парк культуры и отдыха, пешеходная зона. Колесо обозрения – круглый глаз с велосипедными спицами и блестящий самолет «Ту-134», поставленный напротив моста на постамент. В глубь острова идут асфальтированные дорожки. Зимой они превращаются в лыжни. А еще дальше – медленные воды старицы, а потом опять город. Его южная часть. И над всем этим – над быстро бегущей водой, над светлым мостом, над лестницей с террасой, над начинающими желтеть круглыми кронами островных дубов – огромный монумент, памятник социалистическому реализму. Вот уже лет пятьдесят многие поколения студентов называют его «Писающий летчик». Персонаж – герой, орденоносец, действительно летчик, поставивший не один мировой рекорд в авиации и героически погибший перед самой войной в своем самолете. Но идея поставить на площади памятник человеку высотой с пятиэтажный дом, да еще в такой интересной позе – огромная рука наискосок входит в карман теплых полярных штанов, и одна нога в меховом сапоге по-балетному выставлена вперед, – эта идея под стать и результату, и прозвищу. С любой стороны площади и даже снизу, с обоих берегов этот образец монументального искусства вызывает впечатление неизменно комическое – полярник-герой пристроился справить малую нужду со своего постамента аккуратно прямо в реку. Каждый год в праздничную ночь посвящения в студенты около Летчика совершается языческий ритуал. Ровно в полночь вновь обращенные мужского пола окружают памятник и… щедро орошают разбитые по периметру постамента клумбы. Сейчас на эту традицию городские и институтские власти внимание уже не обращают, тем более что растения от этого сильно не портятся. Но перед днем посвящения из уст в уста передаются страшные рассказы о том, что в тот год, когда у власти был Андропов, тридцать или пятьдесят вновь принятых студентов были отчислены за этот акт вандализма, якобы несовместимый с высоким званием студента-медика. И это придает банальному групповому обряду атмосферу чего-то очень таинственного, желанного и запретного.

Лена взяла с перил свою сумку и пошла через площадь на противоположную сторону. На парковке у памятника (в выходные дни здесь останавливаются свадебные кортежи – шампанское, тюль, работа фотографам) сгрудились передними бамперами три черных внедорожника. Лена взглянула равнодушно на мужчин, стоящих возле этих машин, и вдруг в глаза ей бросился спортивный костюм одного из них. Красные трикотажные штаны и белая легкая куртка, накинутая на плечи. На белом поле заковыристый узор – символ то ли жар-птицы, то ли красного петуха. В точно таких же костюмах наши олимпийцы щеголяли на последней зимней Олимпиаде. Лене этот узор вбился в голову потому, что она видела, как после Олимпиады продавали такие костюмы на Красной площади возле катка. Ей показалось в этом что-то унижающее олимпийцев – они так стараются, тратят жизнь, чтобы пройти в этих костюмах по олимпийскому стадиону, а тут любой, кто имеет деньги, может купить и на себя напялить. И даже прокатиться в этом костюме по Красной площади, как корова. В общем, Лена неодобрительно покосилась на бело-красную спину. Над яркой надписью «Россия» загаром пламенела мощная шея. А на шее сидела небольшая коротко остриженная светловолосая голова. Голова была наклонена вперед и немного тряслась, как будто мужчина грыз семечки и сплевывал шелуху прямо на мостовую. Лена больше повернула голову. Нет, мужчина грыз не семечки, а свой собственный палец. То ли ноготь у него обломался, то ли заусеницу зубами отковыривал. Лена еще увидела голубую татуировку – по букве на каждом пальце. Фу, татуировки она вообще терпеть не могла.

Тут же забыв об обладателе олимпийского костюма, она перешла через площадь и подошла к маленькому кафе, как бы случайно прилепившемуся к боку другого монументального здания, уже на другой стороне бульвара.

Здесь как раз располагался главный корпус извечного конкурента студентов-медиков на ниве образования – педагогический университет. Волею бывшего когда-то руководителя области эти два вуза вечно были друг у друга бельмом на глазу. Впрочем, для абитуриентов в этом соседстве намечалось и определенное удобство. Не надо было далеко ехать, чтобы перетащить документы из одной приемной комиссии в другую. И в процессе обучения немало будущих педагогов повыходили замуж за будущих эскулапов. К вящему неудовольствию студенток в белых халатах.

Так вот, сбоку этой обители педагогической науки прилепилось совсем с ней не гармонирующее маленькое стеклянное кафе под названием «Минутка». И не гармонировало оно ни с обоими монументальными зданиями университетов, ни с полукруглой площадью, ни с «писающим летчиком». Но Лена помнила это кафе уже примерно лет двадцать. То есть почти с того возраста, когда начала себя помнить. Стойка самообслуживания, салаты из вареной свеклы, огурцы со сметаной, сосиски с хлебом, растворимый кофе и мороженое в металлических круглых вазочках – в этом заключался весь нехитрый, давно знакомый Лене ассортимент. Кафе это посещали в основном не студенты. Студенты питались в институтских столовках. По сути, оно было предназначено для экскурсантов, которых привозили на туристических автобусах полюбоваться набережной как одной из самых главных достопримечательностей города. Люди выходили из автобусов, фотографировались возле Летчика, спускались по лестнице вниз на самый берег и там осматривали еще одну редкость – настоящую действующую детскую железную дорогу. Потом они поднимались обратно и вот тут-то как раз и становилось необходимым маленькое кафе. В дни, когда экскурсантов подвозили особенно активно, в нем всегда образовывались очереди. Лене давно было на экскурсии наплевать, но сидеть в кафе она любила. Потому что с самого раннего детства и почти до студенческих лет она ходила сюда с отцом. Летом он всегда покупал ей мороженое – мама говорила, что, сидя в кафе, есть мороженое из вазочек безопаснее для горла, чем, торопясь, лизать на улице. Если не работал детский сад, отец брал Лену с собой на работу на целый день. Тогда они обедали в институтской столовой в специальном зале для преподавателей, где были официантки в белых передничках, как в ресторане, но мороженое обязательно ели в «Минутке». Ну и смешно же называлась работа отца – кафедра истории Древнего мира.

Лена маленькой спрашивала его:

– Пап, а ты на кафедре кто?

– Профессор.

– А это важная работа?

– Важная.

– А мама тоже профессор?

– Нет, мама врач. Но она очень хороший врач.

– А ты хороший профессор?

– Надеюсь, что да.

– А что важнее?

Отец смеялся:

– Не знаю. Можно быть и врачом, и профессором.

Первые три года учебы в институте она иногда перебегала через площадь и врывалась к отцу на кафедру.

– У меня перерыв!

– А у меня, к сожалению, нет. Через пять минут лекция. – Расписание в институтах не совпадало.

– Ну ладно. Тогда я убегаю.

– Ты уже поела?

– Да! Вместе с ребятами. В столовке.

И они ходили в «Минутку» все реже.

– Ты когда домой вернешься, Леночка?

– Пап, у меня куча дел.

– Ох, и деловая ты у меня.

– А как же!..

Лена взяла с витрины вазочку с политым шоколадом мороженым, расплатилась у кассы и села к пыльному во всю стену окну. Никого, кроме кассирши, в небольшом зальчике больше не было. Административный корпус ее собственного института был перед Леной через дорогу. Черные машины у памятника разъезжались.

Куда же они едут? – вдруг пришло ей в голову. Ведь бульвар – пешеходная зона. Две машины свернули в проулок между набережной и университетом, а третья, самая большая, включила мигалку и довольно быстро стала продвигаться по тротуару вперед. Испуганные люди шарахались от нее в сторону. За рулем сидел человек в той самой олимпийской куртке.

Лена меланхолично подцепляла мороженое на край ложки, не торопясь отправляла в рот. Приятно все-таки жить в центре города. Вот и сейчас она никуда не торопится – до дома пешком не больше пятнадцати минут. Не то что в Москве. От ее съемной однушки в любом направлении – полтора часа. А здесь – большая квартира, работа в институте. Да и сам город ей нравится. Не такой огромный, как столица, но все в нем есть – и магазины, и театры, и климат хороший. Приятно сознавать, что тебе во многом все-таки повезло. Папы вот только нет. Ни у кого из ее подруг не было такого замечательного отца.

Нет, я правильно сделала, что вернулась сюда. Лена доскребла мороженое из металлической вазочки. Но, может, действительно лучше было бы выбрать микробиологию? Она вспомнила бесконечные штаммы разных видов микробов, пробирки и чашки Петри, спиртовки, петли для посева культуры – все эти никогда не интересовавшие ее принадлежности для лабораторных занятий. Заниматься этим всю жизнь? Она передернулась. Хрен редьки не слаще. Судебка так судебка. Надо попробовать. Интересно все-таки, что скажет мама? Лена опять взглянула на часы и встала. Еще по дороге надо хлеба купить. И на углу возле их дома торгуют арбузами. В Москве таких арбузов нет. Все привозные, лежалые. А здесь – только что сорванные, полосатые, с огромных бахчей. Если и везут, то не дальше чем за сто километров. Решено. Сегодня она купит арбуз. Она вышла из стекляшки и пошла по бульвару, в который уже раз за эти несколько дней после приезда наслаждаясь последним теплом сухого позднего лета.

* * *

Саша Попов подъехал к своему дому. Во дворе задрал голову – на пятом этаже хрущевки в кухне горел свет, хотя еще было светло. Батя, наверное, ужин готовит. Он в темноте не любит возиться. И видит плохо. Саша поднялся по лестнице, своим ключом открыл дверь.

– Батя, привет.

– Пиво будешь? – Хриплый с сухим надрывом кашля голос отца из кухни.

– А ты – уже?

– Еще пока нет. Жду тебя. У нас сегодня жареная картошка. Соленые огурцы и, если не боишься в такую жару, – сало.

– Нет, сало не хочу. Давай по пиву. – Саша взял со стола бутылку, посмотрел. «Жигулевское». Ну ладно. Пускай сегодня будет «Жигулевское». С получки надо будет отцу что-нибудь получше купить.

Отец налил в два стакана. Саша смотрел, как отец, худой, жилистый, почти дочерна загорелый, трясущимися пальцами брал стакан, сдувал на край легкую пену и пил – жадными глотками, прикрыв глаза. Под раковиной уже стояли четыре пустые бутылки.

Наверное, вчера водку пил, подумал Саша. Оттого и домой с дачи не приезжал.

– Бать, ты на даче вчера ночевал? Телефон у тебя был выключен. Я беспокоился.

– Да-к, я картошку вчера копал. – Взгляд у отца сделался виноватый. – Всю выкопал. Один к одному, восемь мешков. Картошка хорошая в этом году уродилась. И проволочника не было. На зиму нам с тобой хватит.