Ной. Всемирный потоп

– Я уничтожу их всех, а с ними и всю землю… Снова прежняя картина – тьма, вода, молнии. Но грома теперь не было слышно – только голос.

– Но ты сделай себе из дерева гофер ковчег и устрой в нем отсеки, а изнутри и снаружи обмажь его смолой…

– Ковчег? – переспросил человек и тут же осекся, боясь пропустить хоть слово.

– Пусть он будет в длину триста локтей, в ширину – пятьдесят, а в высоту – тридцать…

– Триста, пятьдесят, тридцать… – прошептал человек, запоминая.

– Сделай крышу – так, чтобы сверху она выступала на один локоть. Сбоку сделай дверь. Пусть будут в ковчеге первый ярус, второй и третий…

Тьма немного рассеялась, и человек увидел на волнах деревянный ковчег. Луч света, непонятно как пробившийся сквозь черноту неба, освещал его. Воистину, немного света достаточно для того, чтобы рассеять большую тьму. Деталей человек разглядеть не сумел, успел заметить лишь то, что вокруг ковчега вода почему-то оставалась спокойной. По-прежнему вздымались и сшибались друг с другом валы, кружились водовороты, сверкали молнии, но это было где-то там, в стороне от ковчега. Ковчег же лишь слегка покачивало на воде.

– Я затоплю землю и уничтожу на ней всех, в ком есть дыхание жизни. Я пошлю на землю дождь – он будет литься сорок дней и сорок ночей – и Я смету с лица земли всех, кого Я создал…

– Неужели всех?! – ужаснулся человек. – Неужели?!

Сердце на мгновение замерло, а потом застучало в груди вдвое, нет – втрое, вчетверо сильнее обычного. Все, кто живет на земле, погибнут?

– Все, кто живет на земле, погибнут… – подтвердил Голос.

– На все воля Твоя, Господи! – произнес человек, стискивая зубы, как можно крепче.

Он увидел морское дно, увидел то, что вчера еще было столицей, а сейчас стало морским дном. Вода уже начала подмывать глинобитные строения, и они словно таяли, размываясь. Только дворец правителя и Башня Смерти стояли невредимыми. Камень – не глина, воде так сразу с ним не справиться. Но крыши уже не было ни на дворце, ни на башне. Эта вода, вода потопа, насланного свыше, справится со всем, нет для нее преград.

– Но с тобою будет у Меня договор, что Я беру тебя под свое покровительство…

Радоваться своему спасению или скорбеть о гибели мира? Может ли капля воды радоваться, когда высохло море? Может ли песчинка быть счастлива, когда ураган унес весь остальной песок? Что есть человек сам по себе, без других людей? Дыхание Божье живо в каждом, но велика ли радость дышать одному? И можно ли жить, если… И зачем тогда жить?

– Ты войдешь в ковчег – с сыновьями, женой и женами сыновей и возьмешь с собой по паре из всех живых существ, самца и самку, чтобы и они вместе с тобой уцелели… – продолжал голос.

Слова падали как камни. Тяжелые, неподъемные глыбы – вот что такое эти слова. Голос был бесстрастным, но в то же время звучала, чувствовалась в нем великая боль. Разве не больно Отцу смотреть на гибель детей своих?

– Возьми с собой всякой пищи – сделай запасы себе и им…

От небывалого по силе волнения, человек потерял сознание и рухнул на землю.

– Я вижу, что из всех ныне живущих ты один праведен предо Мною, – донеслось до него уже по ту сторону бытия.

Сколько он пролежал так, человек не помнил. Наверное, долго пролежал, потому что, когда встревоженная жена разбудила его, было уже светло.

Глава 2

Убийство

– Убили! Убили!

Невестка Шева, жена младшего сына Иафета, женщина хорошая, скромная, работящая, но уж очень пугливая. То муравья за скорпиона примет, то бродячую собаку за льва. Страх, как известно, ходит рука об руку с мнительностью – если нет рядом муравья, которого можно принять за скорпиона, то Шева его придумает. Но при всех своих недостатках, она нравилась Ною больше, чем старшая невестка Сана, жена сына Сима. Сана очень сдержанная, никогда не поймешь, что у нее на уме. А простодушную Шеву можно читать легко, как свиток, написанный искусным писарем. И услужлива она, причем без какой-то корысти. Просто характер такой у человека, привычка такая – делать добро окружающим, угадывать их желания. Захочешь пить, рта раскрыть не успеешь, чтобы сказать об этом, а Шева уже спешит к тебе с чашей холодной воды в руках. Повезло Иафету с женой, хорошая ему попалась. Потому Ной и не был против того, чтобы младший сын Иафет женился вперед среднего Хама. Хорошая девушка – это счастье. Упустишь – достанется другому.

Старшему, Симу, тоже повезло с женой, только по-своему. У каждого свое счастье. Сана молчалива, сдержанна, но ума у нее на троих. Если сомнения одолевают, то нужно озвучить их так, чтобы слышала Сана. Назавтра Сим улучит удобный момент, степенно огладит свою бороду и скажет: «Знаешь, отец, мы с Саной тут подумали…». Нет ничего отрадней этого «мы» для отцовского уха.

Среднему же, Хаму, все никак не встретится хорошая девушка. Или, скажем честно, ни одной хорошей девушке не нужен такой муж, как Хам. Красотой и силой его Бог не обделил, как и других сыновей, умом тоже, но вот здравого смысла, того, что делает из мальчика мужа, Хаму недостает. Взрослый мужчина, а ведет себя, как ребенок. Точнее – как подросток, в котором только-только проснулась жажда настоящих взрослых удовольствий и настоящей взрослой жизни. Пирушки с такими же оболтусами, как и сам он, да блуд – вот, что такое взрослая жизнь в понимании Хама. Кого винить в том, как не самого себя? Кто виноват в том, что примером для среднего сына стал не отец, а кто-то чужой, посторонний? Отец и виноват, недоглядел. Глядел, глядел, да недоглядел… Чересчур живой был мальчик, непоседливый, любопытный, но разве это грех? А потом живость сменилась ленью, а любопытство – любострастием. Сколько раз пытался отец поговорить с сыном по душам, но Хам отшучивался, уходил, ускользал от разговора. А разговор по душам – дело тонкое, не пристукнешь кулаком по столу, да не велишь сидеть и слушать. Стучать кулаком по столу и повелевать было не в обычае Ноя. Убедить важнее, убежденность дороже слепого подчинения, ибо главное мерило поступков скрыто внутри человека, в его душе и все настоящие поступки совершаются по этому мерилу. Только у Хама, кажется, мерило не в душе, а совсем в другом месте…

– Кого убили, Шева? – в голосе Эмзары не было тревоги, тоже, наверное, решила, что Шева по обыкновению преувеличивает.

«Ой, жизнь моя кончилась!» кричат, когда случается большое, настоящее, горе – умирает кто-то из близких или от удара молнии сгорает дом вместе со всеми амбарами. Шева же может причитать такими словами над разбитым кувшином с молоком. Ну, а если она увидит, как кошка прикончила мышонка, то будет рыдать весь вечер. Такая уж она, Шева.

– Ирада, матушка! Ирада убили! В поле убили Ирада!

Услышав имя соседа, Ной вскочил на ноги. Все утро он просидел в саду, где между деревьев было у него устроено нечто вроде беседки, места отдыха. Здесь, на свежем воздухе, в окружении листвы и плодов, хорошо отдыхалось и не менее хорошо думалось. Лежанку себе Ной сплел сам, крепкую, из толстых гладких ветвей, сам же вбил в землю жерди и приладил несколько тонких хворостин-перекладин, а все остальное сделала природа – протянула с трех сторон ветви и сомкнула над головой зеленый купол. С таким расчетом сомкнула, чтобы и защита от зноя была, и звезды ночью просвечивали. Как же без звезд? Бог создал звезды, бесконечные в своей численности, но подчиненные единому закону движения, чтобы ежедневно, то есть еженощно, напоминать людям о том, чьей воле они обязаны своим существованием и чьему закону должны следовать. Должны. Да – должны. Но следуют ли?

– Что ты говоришь, Шева? – удивилась Эмзара. – Кто мог убить Ирада?

В голосе ее зазвучала тревога, смешанная с недоверием.

– Это ты о нашем соседе? – уточнила она. – Или об Ираде-мельнике?

– О нашем соседе, матушка! – звонко отвечала Шева. – Ирад-мельник никогда не ходит по полям, он и на мельницу-то свое брюхо еле затаскивает! Соседа Ирада убили! Хоар уже там!

Действительно, кто мог убить соседа Ирада, тихого незлобивого молчуна? Про таких говорят – «он и котенку дорогу уступит». За все время соседства, а это столько лет, что сразу и не сосчитать, Ной не мог вспомнить, чтобы Ирад хоть раз повысил на кого-то голос, не говоря уж о том, чтобы пустить в ход кулаки. Сосед слова-то грубого никому никогда не сказал, а на все споры неизменно отвечал: «Будь по-твоему». Оттого и жил бедно, что не мог никогда взять справедливую цену за свой урожай, соглашался на то, что давали торговцы. А как они дают, всем известно, так дают, чтобы выгоду свою увеличить, насколько возможно. Опять же, жил Ирад бобылем, женился совсем недавно, детей наплодить не успел, братьев не имел, а в одиночку много ли наработаешь? Вот и перебивался с хлеба на воду, нередко обедал горстью фиников, а ужинал черствой лепешкой.

Ной спешил между рядов деревьев к выходу из сада, граничащего с полями, еще не представляя, что он увидит, но уже думая о том, кому и зачем понадобилось убивать Ирада. Точнее, о том, зачем понадобилось убивать. Поймешь «зачем», узнаешь и «кому».

Ной спешил так, что забыл перепоясаться, нес веревку, заменявшую ему пояс (такая была привычка издавна) в левой руке и помахивал ею. Полы одежд его развевались от быстрого шага, цепляясь за все, за что только можно было зацепиться, но Ной того не замечал. Одежды его были из простого добротного полотна и, зацепившись, не рвались, подобно одеждам из тонкой ткани. Светлого Ной никогда не носил, светлые одежды быстро пачкаются и потому не предназначены они для тружеников.

Зависть? Даже самый завистливый из всех завистников, такой, например, как торговец Атшар, не стал бы завидовать Ираду. Бедности, пусть и честной, невозможно завидовать, потому что ее не пожелаешь себе. А завидовать можно только тому, чего желаешь. Что можно было пожелать из того, чем обладал Ирад?

Разве что его жену Хоар, молодую, стройную станом, тяжелую в бедрах и обжигающую взглядом? Может Хоар была неверна своему мужу? Нынче подобное не редкость. Но не принято любовнику убивать мужа своей любовницы. Любовнику, как козлу, пробравшемуся в сад, не пристало гневаться. Если лакомишься запретным, то как можно сердиться на того, от чьих щедрот ты пользуешься? Бывает, случается обратное – обманутый муж в своем праведном гневе творит суд над прелюбодеями. Но в этом случае редко когда доходит до убийства, чаще всего заканчивается побоями и посрамлением. Ирад мог с кем-то прелюбодействовать? Да уж скорее небо упадет на землю, а деревья заговорят человеческими голосами. Ирад и до женитьбы не был замечен ни в чем подобном, а уж после и подавно. Ной не раз видел, как смотрел на свою жену сосед. Глаза – отражение души. Язык может солгать, а глаза всегда говорят правду, только не каждому дано ее подмечать.

Корысть? Убивать хозяина, чтобы украсть быка, которого тот вывел в поле – это слишком! Тем более что бык – не курица, быка легко найти по приметам, да и красть быка сподручнее ночью, из стойла. А если не быка, то что украсть у землепашца в поле? Плуг или мотыгу? Нынче скверные времена, но за мотыгу, тем не менее, не убивают. Да и не стал бы Ирад (при его-то характере!) бороться с грабителями. Отдал бы и мотыгу, и плуг, и быка. Не потому что труслив, а потому что характер такой, спокойный и рассудительный. Пусть забирают, коли так, а я еще наживу. Хоть и жаль до слез своего добра, но оно, все же, не дороже жизни, не помирать же из-за него.

Месть? Этого быть не могло, потому что корни мести в обиде, а Ирад никого никогда не обижал. Его даже заподозрить в чем-то подобном было невозможно. Какая месть? За что? Разве что, напрочь лишившись рассудка, можно было бы замыслить месть Ираду. Так же невозможно было опасаться какого-либо зла для себя от Ирада.

Тогда зачем убивать?

Плач Хоар, жены Ирада разносился далеко по соседним полям. То был даже не плач, а надрывный вопль, обрывавшийся на самой высокой ноте и тотчас же зарождавшийся вновь. Люди, собравшиеся на соседском поле, уважительно расступились перед подбежавшим Ноем. Хоар, стоявшая на коленях над распростертым на недавно вспаханной земле телом мужа, никак не отреагировала на появление еще одного зрителя, пусть даже то и был сосед, человек совсем не чужой, а что-то вроде родни. Соседство, оно порой покрепче иного родства.

– Бедная, – тихо, как и подобает в таких случаях, шептались люди. – Как она теперь будет жить одна?

Родители Хоар давно умерли. Они сошли в могилу один за другим, сначала мать, а потом отец, когда Ахева, старшего брата Хоар, задрал лев-людоед. Одна сестра Хоар вышла замуж за шорника из соседнего города, а другая спуталась с каким-то бродячим торговцем, и где она сейчас, не знал никто.

– Найдет себе работящего парня и будет жить лучше, чем раньше! – сказал кто-то за спиной Ноя.

Нехорошо сказал, упрятал в невинную на первый взгляд фразу гнусный потаенный смысл. Ной обернулся, но не смог понять, кто это сказал. Односельчане старательно отводили взгляды в сторону, демонстрируя приличествующую скорбь.

Припадая на ушибленную накануне левую ногу, подбежала Эмзара, сопровождаемая Шевой. Шева осталась стоять поодаль, а Эмзара прошла мимо Ноя, склонилась над рыдающей Хоар, обняла ее за плечи и что-то зашептала на ухо. Хоар умолкла, несколько раз дернула простоволосой головой, что должно было, видимо, означать кивки согласия, затем медленно поднялась с колен и позволила Эмзаре увести себя. Шла она медленно, спотыкаясь на каждом шагу и то и дело оглядываясь. Ной отметил про себя, что подол платья Хоар был испачкан кровью, а еще удивился самому платью, слишком широкому для своей изящной хозяйки. Впрочем, многие женщины во время работы носят свободные одежды, и только закончив дела переодеваются в нечто более нарядное, подчеркивающее достоинства фигуры и скрывающее недостатки. Несмотря на соседство, Ною редко приходилось видеть Хоар вблизи. Как и подобало доброй жене, она была постоянно занята хозяйством и работами по дому. Если Ною случалось по-соседски зайти к Ираду, Хоар тут же появлялась с каким-нибудь угощением в руках, приветствовала с непременной своей улыбкой, отвечала благопожеланием на благопожелание и уходила. «Моя Хоар – как тень, – шутил Ирад, – всегда рядом, но при этом ухитряется быть незаметной».

Шева не пошла с Эмзарой и Хоар, а осталась стоять там, где и стояла. Встретившись взглядом с Ноем, она сокрушенно покачала головой и погладила себя правой рукой по животу. «Ах, вот в чем дело! – запоздало сообразил Ной, пеняя себе за недогадливость. – Соседка ждет ребенка, а я этого не заметил без подсказки! Бедное дитя, которому не суждено увидеть отца своего… Бедный Ирад, не успевший порадоваться первому крику и первой улыбке своего ребенка…»