Последнее плавание капитана Эриксона

– Потом? – капитан задумался. – Потом буду искать груз на обратный путь. Я не камикадзе, чтобы рисковать своей жизнью во имя чужой благодати. Вот так и запиши на своей манжетке, господин редактор!

Ларсену надоели частые упоминания о его манжетке. Он снял ее с руки и распрямил на столе. На ней было что-то нарисовано: какие-то круги, извилистые линии, стрелки. Это было похоже на небольшой кусок карты. Если присмотреться, можно узнать очертания Финского залива ближе к Петрограду, кружочком отмечен и сам Петроград. А вокруг него и вдоль берегов залива мелкие схематичные знаки дредноутов, подводных лодок, и много разных крючковатых стрелок, и все они направлены на Петроград.

– Это позволили мне нарисовать еще там, в Стокгольме. Смотри! Вот отсюда прет Юденич, его поддерживает эстляндская буржуазия и англичане… Отсюда – Маннергейм и немецкие наемники…Вот здесь и здесь их флот…

Эриксон ткнул пальцем в манжетку:

– А это что здесь?

– Кохтла-Ярве… А это Карголово, – объяснил Ларсен.

– А мы сейчас примерно вот здесь. Кохтла-Ярве мы еще ночью проскочили… Похоже, до Петрограда уже меньше суток пути. Если, конечно, не придется «малым ходом».

– За эти дни всякое могло случиться. Придем в Петроград, а там уже белые, – охладил Эриксона Ларсен.

– А мне какая разница? Лишь бы не потопили до Петрограда, – бодро сказал Эриксон. – А там – продам свой груз, всякие там бороны, плуги. Они хоть белым, хоть красным пригодятся. Ты – свои лекарства. Тоже нужное людям. А что! Все они из кости и мяса, все когда-никогда хворают…

При этом он смотрел на Ларсена и чувствовал, что его размышления для него оскорбительны.

– Слушай, они устроили революцию. Ну и ладно, пусть она будет у них, если она им нравится. Я тебе даже так скажу: если подумать, так мне вся эта заваруха у них даже нравится. Будет для всех стран вроде репетиции. Посмотрим, может, и нам захочется. А пока пусть они остаются у себя дома со своей революцией и не лезут в наш дом.

– А разве, когда рушится плотина, вода уходит в песок? – спросил Ларсен. – Революция сама выбирает, куда ей прийти. А хоть бы и в наш дом.

Эриксон надолго смолк, не находя ответа, нахмурился. В наступившей тишине дробно постукивали поршни двигателя, бросая пароходик в мелкую дрожь.

– Так говоришь: совесть? – вдруг язвительно напомнил Эриксон о начале их разговора. – Тогда, вместо нашей пустой болтовни, лучше спускайся в кочегарку. Больше пользы. А совесть… она тоже химера. Ее руками не потрогаешь. И забери свою манжетку, – он смахнул ее со стола. Она упала на пол картой-схемой кверху.

А внизу, в удушливой копоти топки, кочегар отдал Ларсену лопату и концом грязного шарфа, который постоянно висел на его шее, вытер потное лицо. Присев на ящик, передыхая, стал наблюдать, как неловко и неумело, но зато быстро и старательно Ларсен черпал, носил и забрасывал в топку уголь.

– Э-э, так не нужно! – остановил Ларсена кочегар и, отобрав у него лопату, начал от большой кучи подгребать уголь почти к самой топке и лишь затем стал размеренно, с передышками метать уголь в ее жерло. Возвращая Ларсену лопату, может быть, впервые за все время плавания он ему улыбнулся:

– Тебя кто, капитан учил так отмахивать? Не нужно! Видел, как это делаю я?.. Рабочий должен научиться беречь силы. А то может так получиться, что, кроме крепких слов и слабых сил, у нас ничего не останется… ну, когда они нам понадобятся. – И, ободряюще хлопнув Ларсена по спине, он покинул кочегарку.

14

После того как миновали Нарвскую губу и Усть-Лугу, Финский залив стал сужаться, и уже даже без бинокля можно было видеть оба берега одновременно. Это почувствовала и «Эскильстуна». Волна здесь становилась уже не такой крутой и более дробно стучала в борта. От этого она не раскачивалась, а лишь мелко дрожала.

Кочегар вошел в каюту-столовую, протиснулся мимо капитана к столу.

– Зачерпни воды и хоть с рук смой свою вонь, – брезгливо сказал Эриксон. – Прими человеческий вид.

Не обращая внимания на слова капитана, кочегар повернулся к Элен. Та поставила перед ним чашку кофе и осталась стоять возле него, в нерешительности ожидая, во что выльется гнев капитана.

Кочегар невозмутимо отхлебнул из чашки, остальное содержимое вылил себе на руки и старательно их помыл. Вытерев об штаны, с некоторым вызовом положил их перед Эриксоном на стол ладонями вверх.

– Ну и чем тут так воняет, что у тебя нутро выворачивается?

– Дерьмом, вот чем, – сплюнул на пол капитан.

Кочегар сощурился.

– Есть такая грязь, которую ничем не отмоешь, сколько не три. Разве тебе не приходилось от голода в чужих мусорниках рыться? Почти уверен: приходилось.

Эриксон понял: кочегар от обиды взбунтовался. А он из тех парней, которые нелегко ее прощают и, похоже, все это вряд ли кончится добром. Он молча встал, перевернув чашку с недопитым кофе, давая тем самым Элен знать, что ему больше ничего не нужно, и решительно вышел.

– Мы одной крови, парень! – вслед ему крикнул кочегар. – Только ты на ступеньку выше. Но не забывай, что она очень шаткая!

Эриксон сменил рулевого и в одиночестве стоял на мостике. Придерживая одной рукой штурвал, курил сигару. Стычка с кочегаром не особенно его расстроила: до возвращения в Стокгольм он никуда не денется, и его придется терпеть. А там… там он навсегда исчезнет с его глаз. Придут другие, не такие гонористые, более покладистые. Жизнь не только все, но и всех расставляет на свои места.

«Эскильстуна» бежала на полном ходу. И, несмотря на то, что до Петрограда уже оставалось совсем немного, рукой подать, орудийная канонада не усиливалась, а, наоборот, выстрелы становились все реже и раздавались они теперь уже далеко позади. Это и успокаивало, но и тревожило Эриксона.

«Что если и в самом деле: все наши усилия пойдут насмарку? Придем в Петроград, а он уже у этих… у белогвардейцев. И что тогда? Полная неизвестность. Ради чего шли? С кем разговаривать?» – размышлял он.

На мостик поднялась Элен. Она принесла горячий чайник, засунутый в шерстяной чулок.

– Прохладно. А ты так и не допил свой кофе, – мягко сказала она, пытаясь хоть как-то загладить некоторое напряжение от их недавней стычки с кочегаром. – Согрейся!

Он это понял, но не подал вида:

– Когда я на мостике, на моем судне меня называют капитаном!

Элен чуть заметно улыбнулась, налила в чашку кофе, молча подала ему. Отхлебывая кофе, телом придерживая штурвал, он глядел мимо нее на море и тихо, но ворчливо сказал:

– Ты больше не спи с ним. Если ты платила ему за хлеб и тепло, то – хватит, рассчиталась.

Всякий раз, между несколькими глотками, она заботливо принимала из его рук чашку и держала до тех пор, пока он снова не потянется за ней. Его голос потеплел, вероятно, все же не от кофе.

– Ты-то сама из Стокгольма?

Она отрицательно покачала головой.

– С чего же это вдруг тебя занесло на скамейку в стокгольмский парк?

Вечерело. Солнце быстро окунулось в море, и в рубке уже лишь смутно виднелось ее лицо.

– Я стояла в очереди за хлебом. А когда она уже подошла, прямо передо мной вывесили: «Хлеба нет».

– Это всегда так: для кого-то всегда есть, а кому-то всегда недостается, – согласился Эриксон.

– Ну да! У кого есть деньги, у того никогда никаких проблем. Для таких они оставляют. Я тогда уже сразу же поняла, что они врут, схватила камень и швырнула его им в окно. После этого убежала из дому, чтоб не нашли. Вот и оказалась в Стокгольме в парке.

– Я тебя понимаю: молода, горяча. Но это все равно неправильно. Я как-то в газетке нашего пассажира-редактора прочитал, что камень, это… как там у него?.. оружие пролетариата. А, по-моему, камень – оружие разбойника. И то это не совсем верно. Камень, он камень и есть – мертвый, жесткий, тяжелый. Все зависит от того, кто возьмет его в руки: разбойник или печник, каменщик. Разбойник человека убьет, а каменщик дом сложит. Уясняешь?

– Ну а если они так, прямо перед носом: «Хлеба нет»? А вся очередь знает, что он есть, – не согласилась Элен.

– А ты перетерпи. Ну, нет сегодня – завтра будет. Не гневайся. Гнев – плохой советчик рассудку.

– Но они же нагло врали. Скажи им это словами – не поймут. Потому что нет совести.