Подводный флот Третьего рейха. Немецкие подлодки в войне, которая была почти выиграна. 1939-1945

Шульц решил уйти на глубину, но тихо и осторожно, чтобы акустики наверху услышали лишь то, что они должны услышать. Разворачиваясь на доли градуса, он попытался отползти от того курса, на котором держался эсминец. Через двадцать минут после первой серии рядом с подлодкой взорвались еще три бомбы, снеся рули глубины и антенну.

Надежный корпус выдержал сотрясение, и из отсеков в центральный пост пошли донесения: «Все в порядке». Экипаж перевел дыхание. Это было ужасное испытание – лежать на глубине слепыми и неподвижными в ожидании очередного взрыва, тем более что шли первые дни войны, когда еще никто не знал пределов надежности рубки.

В относительно мелких водах Северного моря подлодка почти касалась дна. Хотя рядом лежали глубины, в которые лодке было опасно опускаться, Шульц решил проползти еще дальше и лечь на самое дно, где разрушения от глубинных бомб будут не так губительны; во всяком случае, лодка окажется вне пределов досягаемости «асдика». Можно будет выключить моторы и поберечь электричество. Придется заглушить почти все вспомогательные механизмы, чтобы свести к минимуму звуки: и основной гироскоп с его непрестанным низким гудением, и вентиляторы, и насосы. Может быть, таким образом они заставят преследователя проскочить мимо.

Но через несколько секунд они снова услышали эти страшные звуки: вот винты эсминца продвинули его вперед, остановились, и снова раздался оглушительный грохот глубинных бомб. Сколько это может длиться? Сколько еще им под силу выдержать? Умывальники и туалеты вышли из строя, электролампочки полопались, в боевой рубке отказал указатель разворота.

Неужели они должны и дальше так ждать, загнанные в ловушку и беспомощные, пока корпус не разворотит очередным взрывом и они, захлебываясь, не встретят свой жалкий конец? Что сделает командир? Все зависит только от него. Почему он ничего не делает, почему не отдает приказов? Неужели он бессилен? Или он считает, что все в порядке, пока лодка лежит здесь, пришпиленная к океанскому дну?

Им не оставалось ничего другого, кроме как ждать, надеясь на зимнюю темноту, которая в этих широтах наступала около шести часов. И тогда подлодка сможет осторожно подняться на поверхность – если к тому времени она вообще сможет подниматься…

«В 18.00, – гласит запись в бортовом журнале «U-48», – оторвались от дна, подвсплыли на двадцать футов. Взрывов не последовало…»

Хотя эсминец все еще вел поиск, подводной лодке удалось незамеченной оторваться от него. Сорок пять минут она с убийственной медлительностью ползла под водой. Отойдя от врага на две мили, командир убедился, что наверху все тихо, – похоже, им удалось уйти от преследования.

Осторожно поднявшись на поверхность, Шульц по трапу вскарабкался на ходовой мостик, чтобы наконец осмотреться, и увидел, что он всплыл как раз в середине группы кораблей вражеского конвоя. А он-то думал, что их всего два! Сумерки сгустились, но ночь была ясной и видимость отличной. Волнение было умеренным, а ветер стих. Низкий пологий корпус подлодки легко покачивался на поверхности, а вокруг были четко видны темные силуэты вражеских кораблей.

Шульц насчитал, что всего их было двадцать четыре. Двадцать четыре корабля сторожили свою жертву, которая, как они были уверены, все еще лежит на дне моря. Часть из них неторопливо курсировала в этом районе. Останавливаясь, они прощупывали дно «асдиком».

Чтобы производить как можно меньше звуков, Шульц отключил электроприводы и дизель-мотор и перешел на ручное управление. Лодка еле заметно сдвинулась с места, и он нацелил ее носом в проход между двумя кораблями – самый большой, который он только смог найти…

«Мы буквально выползли оттуда», – потом рассказывал командир. «Поднялись на поверхность, – лаконично записал он в бортовом журнале. И не в силах скрыть нотку торжества, добавил: – И ушли!»

Я спросил его о расстоянии между судами. «Когда мы проходили между ними, – прикинул он, – дистанция была ярдов восемьсот – девятьсот, при максимальной видимости. Могу сказать тебе, что после всех этих глубинных бомб мы еле держались. Вот это было хуже всего. Спустя какое-то время нам удалось запустить дизель, но сначала…»

Первым делом надо было заделать протечки. По всей лодке повреждения оказались куда серьезнее, чем сначала сообщалось. Все клапаны внешнего корпуса были вырваны из своих гнезд, вентиль воздухозаборника не действовал, вся система приводов, гирокомпас и магнитные компасы вышли из строя. Работы в лодке для ремонтных команд более чем хватало, но во время долгих тренировок мирного времени они научились справляться с аварийными ситуациями, и наконец самое главное оборудование заработало.

Боцман приказал не жалеть сока, а на ужин команда получила отменные бифштексы, которые всегда пользовались популярностью у моряков-подводников. Тем не менее, на лодке царило не лучшее настроение, все были под впечатлением того, что еще недавно смотрели в лицо смерти. Тем более, что экипаж еще не успел обрести ту уверенность в себе и лихую бесшабашность, которые свойственны опытным подводникам, – именно ими и объяснялись их удивительные успехи.

За ночь, когда подлодка «U-48» постаралась оставить между собой и врагами максимальное количество миль, на море началось волнение, ветер усилился, и видимость резко ухудшилась. Наступил тусклый рассвет, над морем повисла сетка дождя, который порывами бил в мокрые лица людей на мостике.

Скоро в поле зрения появился вражеский конвой, но чиф и его циклопы, как зовут машинную команду, все еще продолжали исправлять повреждения, и лодка не была готова к действиям, хотя Шульцу удалось поднять боевой дух команды. Он отлично понимал, как они себя чувствуют, потому что и сам испытывал то же самое. Их первый длительный опыт глубинной бомбежки, когда остается лишь беспомощно ждать вроде бы неизбежного конца, вымотал нервы и лишил инициативы. Панацеей от такого состояния могло быть только одно – успешная атака.

Чуть спустя, когда дождь внезапно усилился, мимо, буквально в ста ярдах, проскочили два эсминца; подлодку они не заметили. Вскоре на горизонте показались танкер и еще один корабль – скорее всего, они оторвались от предыдущего конвоя.

Хотя лодка в таком состоянии ни в коем случае не была в боевой готовности, Шульц взвесил свои возможности и атаковал. Первая торпеда – мимо! Вторая тоже прошла мимо цели: угол атаки был не самым лучшим. «Приходилось слишком полагаться на прикидки и на Бога», – уточнил потом командир.

Шульц предпринял третью попытку. На этот раз торпеда врезалась точно в середину тяжело груженного корабля, разорвав его пополам. Судно занялось пламенем и взорвалось: английский флот потерял танкер «Сан-Альберто» в 7379 тонн водоизмещением.

Так что психоз боязни глубинных бомб был излечен; команда отомстила за полученный ими жестокий опыт подводной войны.

Галерный раб

Мы выходим на боевое патрулирование. Пять минут назад отданы швартовы, и мы стоим в шеренге на борту, в последний раз прощаясь с нашими близкими, остающимися на пирсе: жены, подруги, портовые рабочие, которые готовили лодку к походу, девушки из гостиницы подводников в Лориенте – они тоже решили не упускать возможности в последний раз пожелать нам удачи.

День клонится к вечеру, и, пока мы неторопливо скользим на запад к устью гавани, фигуры на пирсе тают и расплываются в сгущающихся сумерках безрадостного февральского дня; трубы и литавры военного оркестра сливаются с плеском волн, стихают и остаются за кормой.

Пока я стоял на палубе, провожая взглядом тающую полоску земли, ко мне подошел свободный от вахты механик. Он был первым человеком, которого я встретил несколько часов назад, когда прибыл на судно. Пока я расспрашивал, как пройти к командиру, механик перехватил мой чемодан, когда я балансировал на шатком трапе.

– А вот кок, – сказал он, подходя, – и вам надо немедля с ним подружиться.

Я увидел широкое улыбающееся лицо, копну волос, глаза как черные вишни. Юноша был довольно полноват.

– Мы прекрасно договоримся, – сказал он. – Только дай знать, если захочешь спустить в гальюн какой-нибудь мусор. – И он расхохотался низким рокочущим басом.

Стали собираться и другие. Кто-то увидел висящую у меня на шее «лейку».

– Ну, классно, парень! Она твоя?

– Меня зовут Франц, – сообщил другой и добавил, словно в том была необходимость: – Я из Вены, а вот он Пепи, из Штирии.

Пепи вышел вперед и пожал мне руку.

– Как видишь, мы тут отовсюду, – сказал механик. – Потерянные немцы, как мы их называем, фольксдойчи. Вот он из Польши, а Биллем – из Нижней Силезии…

Меня окружали незнакомые лица – крепкие, раскованные и непринужденные парни. Многие из них недавно побрились, во всяком случае, не далее чем вчера, но скоро их облик изменится. Пройдет не так много времени, и они будут выглядеть настоящими бандитами.

Их дружелюбие выражалось в желании помочь мне. Ведь я был всего лишь гостем на борту, значительно старше их, резервистом.

Почти стемнело. Перед закатом солнца сгрудившиеся на горизонте облака на мгновение разошлись, и последний луч упал на пологую береговую линию у входа во внутреннюю гавань, оставив в памяти очертания древней церкви на высоком утесе. Когда мы миновали остров Ле-Груа, лежащий в нескольких милях от берега, эскорт, оставив нас, вернулся в гавань, и мы очутились одни в открытом море.

Стоя на мостике рядом с впередсмотрящим, я слышал ровный рокот дизеля, который доносился из открытой горловины люка; мягко мерцала подсветка приборов, и я ощущал странный запах, которому было трудно подобрать определение – запах подводной лодки, который старые члены команды воспринимали как дыхание родного дома, привычного настолько, что его даже не замечаешь.

На крохотном камбузе кок готовил ужин. Сегодня он будет подан на пару часов позже из-за позднего отхода. Когда еда будет готова, дежурный стюард пройдет по центральному проходу, готовя стол для моряков; младшие офицеры будут есть у себя, над центральным постом; в одной руке у стюарда будет бидон с кофе или свежезаваренным чаем, а в другой – напоминающий ведро контейнер с едой. Когда лодку качает на морской волне, стюардам приходится нелегко – локтями они упираются в переборки, ищут за спиной опоры, а команда то и дело подхватывает и поддерживает их, чтобы ужин в целости и сохранности дошел до моряков. Те же, кто не может вынести такую жизнь… что ж, им приходится очень плохо. Тех, кто не в состоянии жить на подводной лодке, довольно быстро списывают на берег.

Пока стюард ждет на камбузе, на столах ставят бортики, чтобы при качке тарелки не слетали на палубу. В старшинской кают-компании тоже в ожидании ужина стоит возбужденный гул голосов.

Из дверей камбуза показывается распаренное, лоснящееся лицо кока, и, прежде чем начать раздачу тарелок, он предупреждает:

– Вареные яйца, по три каждому! – затем, отсчитывая каждое, укладывает их в контейнер.

После яиц идут корнишоны, и стюард из матросской кают-компании, «эмиссар народа», снова пускается в путь, минуя старшинскую кают-компанию, пролезая сквозь овальное отверстие люка. Далее идут контрольный пост, еще один высокий комингс, каюта командира, где он сидит за чтением. И наконец он попадает в матросскую кают-компанию, расположенную ближе к носу.

С младшими офицерами обхождение повежливее. Яйца им выкладывают каждому на свое блюдо, на отдельных тарелках – корнишоны, масло на металлическом блюде; перед ними – толстые ломти бекона и сосиски. В чай по желанию можно подливать лимонный сок, буханки хлеба покачиваются в сетках над головами, откуда каждый может брать их.

Внезапно в середине трапезы из их кают-компании доносится возглас:

– Музыку! Эй! Центральный пост! Где этот лентяй-телеграфист?

Любитель музыки с силой бьет кулаком по столу, ножи и вилки подпрыгивают.

– Эй! Центральный пост! Вилли! Запусти музыку, ладно? Скажи этому бездельнику! Радио, какие-нибудь пластинки, только заведи чего-нибудь!

Послание доходит до акустика, который сидит в своем отсеке напротив каюты командира; в его распоряжении – радио и проигрыватель. И через несколько секунд непонятно откуда по лодке разносится мелодия: «Не унывай!» С ней сплетается голос певца:

Не унывай! И не смотри на жизнь так хмуро!
Плохие времена пройдут!
Ведь все равно наступит утро.