Визит к Минотавру

– А чем занимается ваш муж – Сергей Семенович?

– Он шофером работает.

– Где он сейчас-то?

– В больнице.

– Ну-у, а что с ним такое?

Кровь бросилась ей в лицо, я увидел, как цементная серость щек стала отступать, сменяясь постепенно багровыми нездоровыми пятнами, будто кто-то зло щипал ее кожу.

– Алкоголик он. В клинику на улице Радио его положили, – медленно сказала она, и каждое слово падало у нее изо рта, как булыжник.

– Когда положили?

– Вчера. Приступ у него начался.

Я положил ручку на стол и постарался поймать ее взгляд, но хоть она и смотрела на меня почти в упор, казалось, меня не замечала – выцветшие серые глаза незряче скользили мимо.

– Приступ? – переспросил я не спеша. – В этой болезни приступ называется запоем. Когда он запил?

– В пятницу, позавчера. – Она больше не плакала, говорила медленно, устало, безразлично.

Вошла Лаврова, положила передо мной листочек. Ее круглым детским почерком было торопливо написано: «Характеризуется крайне отрицательно. Пьяница, бьет жену, а раньше и детей, дважды привлекался за мелкое хулиг., неразборчив в знакомств. Работает шофером в таксомоторном парке, раньше был слесарем-лекальщиком 5-го разряда на заводе „Знамя“».

– Евдокия Петровна, а к мужу вашему, Сергею Семеновичу, ключи в руки не попадали? – спросил я.

Она шарахнулась, как лошадь от удара, и незрячие глаза ожили: задергались веки, мелко затряслись редкие реснички.

– В больнице он, говорю же я, в больнице, – забормотала она быстро и беспомощно, и снова закапали – одна за другой – мутные градины слез.

Да, сомнений быть не могло: Сергей Семенович, муженек запойный, папочка нежный, про ключики знал, держал он их в ручонках своих трясучих, это уж как пить дать…

– Евдокия Петровна, я вам верю, что вы честный человек. Идите к себе домой и подумайте обо всех моих вопросах. И про Сергея Семеновича подумайте. Я понимаю: он вам муж, кровь родная, но все-таки всему предел есть. Вы подумайте: стоит он тех страданий, что вы из-за него принимаете сейчас? А я к вам попозже спущусь. У вас ведь телефона нет?

– Нет, – покачала она равнодушно головой.

– Ну и хорошо, никто звонками вас отвлекать не будет. Часа через два я зайду.

Бессильным лунатическим шагом, медленно переставляя свои отечные, изуродованные венами ноги, пошла она к двери, и я услышал, как, уже выходя из комнаты, она прошептала:

– Господи, позор какой…

…Халецкий снимал на дактопленку отпечатки пальцев со шкафа. Повернулся ко мне:

– Ну что?

– Трудно сказать. Ключи у него, во всяком случае, были. Работал раньше слесарем…

– Думаете, навел?

– Не знаю. Алиби у него при всем том стопроцентное. В этой милой больничке режим – будьте спокойны, оттуда не сбежишь на ночь. Но разрабатывать его придется всерьез. Да и на жену я надеюсь – она мне обязательно сегодня про него что-нибудь поведает.

– Э, не скажите. Такие женщины если замыкаются, то всё, хоть лопни, – рта не раскроют.

– Поживем – увидим, – сказал я и позвал Лаврову.

– Да? – раздался ее голос из кабинета.

– Идите сюда, протокол будем писать здесь.

Я снова уселся за стол, разложив листы протокола осмотра.

– Вы диктуйте, а я буду записывать, – сказал я.

– Пожалуйста, – кивнула она, будто так оно и было правильнее.

Халецкий, натянув тонкие резиновые перчатки, стоя на коленях, очень аккуратно – один к одному – начал подбирать с пола осколки стекла, складывая из них, как из мозаики, единую плоскость. На вощеном паркете, как свежие раны, были видны соскобы.

– Исходные данные заполнили? – спросила Лаврова.

– Заполнил.

– Пишите: «Квартира расположена на пятом этаже, других квартир на лестничной клетке нет. Дверь изнутри обита белым листовым железом. Замки повреждений не имеют, ригели и запорные планки в порядке, на обвязке двери против замка видна вмятина. По-видимому, вор проник в квартиру путем подбора ключей…»

– Та-ак, этого писать не будем.

– Почему? – подняла голову Лаврова.

– В протокол надо вносить только факты, – сказал я. – А насчет вора – это пока только мечтания… Ну-с, дальше.

– «…На полу в прихожей три обгоревшие спички… Здесь же лежит проигрыватель, рядом, слева, черные мужские полуботинки новые… на нижней полке горки в беспорядке большие медали с надписями на английском, французском, немецком и японском языках – в количестве одиннадцать штук, все на имя народного артиста СССР Льва Осиповича Полякова, окна в порядке, створки и рамы повреждений не имеют, форточки заперты на шпингалеты, опорные крючки которых довернуты и закреплены в обойме… слева на тумбе – радиоприемник, на котором стоит бюст Полякова… работы скульптора Манизера…»

– Вы забыли про поднос на колесиках, – сказал я, не отрываясь от записей.

– Это называется сервировочный столик.

– Тем более надо указать, – усмехнулся я.

– До него еще не дошла очередь…

– Одну минуту. Ной Маркович, когда у вас дойдет очередь до сервировочного столика, посмотрите внимательно, нет ли на нем следов пальцев.

– «…В спальне гардероб, встроенный в стену, раскрыт, одежда валяется на полу в беспорядке. Здесь же на полу туфли, сумки, чемодан импортный мягкий с разрезанной верхней крышкой… в кресле лежит подсвечник – трехсвечный шандал с обгоревшими более чем наполовину свечами… На полу восемь листов сгоревшей бумаги, пепел значительно поврежден. Здесь же валяются принадлежности скрипичных инструментов… В спальне разбросаны вещи, белье, на полу – двенадцать коробочек от ювелирных изделий…»

Лаврова положила на стол желтый металлический диск:

– Это «Диск д’Ор» – золотая пластинка, которая была записана в честь Полякова в Париже. Здесь собрана его лучшая программа…