По ту сторону фронта

– Нас ожидал? – спросил Добрынин.

– Да… да… – как-то неопределенно ответил Зарубин. – Давайте поедим.

Проголодавшись за дорогу, комиссар и начальник разведки уселись за стол и с удовольствием принялись за еду.

В соседней землянке партизаны тихо запели:

Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына?

2

В последнее воскресенье ноября Беляк встал раньше, чем обычно. Затопив печь, он поставил на плиту чайник, умылся, оделся и стал ожидать друзей. На кровати Беляка безмятежно похрапывал командир взвода партизанского отряда младший лейтенант Усман Рузметов. Он пришел ночью.

Посещать город и окрестные села партизаны могли частенько, потому что в паспортном отделе управы у них был свой человек, завербованный Беляком. Он обеспечивал партизан бланками документов и готовыми пропусками, оформленными в соответствии с требованиями немецкой администрации.

Беляк смотрел в окно, выходившее на улицу.

Деревянный дом, в котором он жил, стоял в конце улицы. Одной стороной дом глядел на дорогу, другой – на выгон, подступавший к самому лесу. Принадлежал этот дом вдове прораба шпагатной фабрики, пожилой одинокой женщине, известной в городе портнихе. Беляк квартировал в ее доме уже больше десяти лет, хорошо знал хозяйку и полностью ей доверял. Она оставила себе одну, самую большую комнату, а две маленьких сдавала своему жильцу.

На улице никто не появлялся. Погода выдалась скверная, – шел дождь вперемежку со снегом. Кругом блестели лужи. Было сыро и слякотно. Порывы ветра рвали в клочья свинцовые облака.

Беляк тихо подошел к кровати и внимательно посмотрел на сладко спавшего гостя.

Рузметова Беляк знал со слов Добрынина и Пушкарева. Знал, что родом он из Узбекистана, а на фронт попал со скамьи Московского университета. На фронте его тяжело ранило в грудь навылет. В числе других бойцов и офицеров он лечился в городском госпитале. Там он познакомился и сдружился с лейтенантом Селифоновым, лежавшим с сильными ожогами. Это были два очень не похожих друг на друга человека. Один – невысокий, худощавый, стройный, с жесткой черной шевелюрой и иссиня-черными глазами; другой – рослый, крепкий, с копной вьющихся светлорусых волос, голубоглазый. Один был спокоен, другой – горяч, один – малоразговорчив, другой – общителен и добродушен. Селифонов в армии был командиром танка, Рузметов – сапером.

Когда над городом нависла угроза оккупации, госпиталь начали эвакуировать. Селифонов, Рузметов и еще несколько раненых бойцов пожелали остаться с партизанами. С разрешения военкомата и начальника гарнизона группу раненых за неделю до сдачи города привезли в лес. Для формировавшегося партизанского отряда, остро нуждавшегося в военных специалистах, Рузметов оказался настоящей находкой. От ранения он окончательно оправился уже в партизанском лагере и сразу же после этого включился в боевую работу. Он быстро завоевал авторитет среди партизан и вскоре был избран в состав бюро подпольного окружкома партии.

Кроме всего этого, Беляк ничего не знал о Рузметове, хотя тот уже третий раз приходил в его дом. Он собирался поговорить с юношей по душам, но все не удавалось: то что-то мешало, то не хватало времени. Вот сейчас был бы удобный момент, но будить парня жалко. Беляк осторожно отошел от спящего к окну.

…Первым пришел старик Микулич и начал усердно счищать с себя грязь: он, видимо, упал по дороге. У Микулича, как всегда, были новости.

– Карпыч, ты Брынзу знаешь? – многозначительно спросил он Беляка.

– Кого, кого?..

– Брынзу.

– Нет, не привелось.

– До прихода немцев он работал оценщиком в комиссионном магазине, а сейчас вроде как директор в этом же магазине. Уж больно подозрительная морда. За ним надо приглядеть. Он что-то говорил о тебе, а ты, получается, его и не знаешь. Я вчера забегал в комиссионку, старухино барахлишко продавал. Этот самый Брынза с какими-то двумя типами болтал и раза три твою фамилию помянул. Я подумал, не старый ли твои знакомый? Выходит, нет…

Беляк напряженно вспоминал. Память у него была хорошая, но никакого Брынзу припомнить он не мог.

– А ты зайди как-нибудь в комиссионку да погляди на него, – посоветовал Микулич. Он, кряхтя, снял с себя грязные сапоги и вынес их в переднюю, оставшись в грубых шерстяных носках. Возвратившись в комнату, старик добавил: – Я-то его давненько знаю, примелькалась его морда. Он испокон веков по ломбардам крутился.

Договорились на том, что Микулич через учителя Крупина разузнает подробно о Брынзе, а Беляк при первом удобном случае зайдет в комиссионный магазин и проверит, знакомо ли ему лицо этого человека или нет.

Вода в чайнике закипела. Беляк снял его с плиты, заварил чай, расставил на столе посуду, нарезал хлеб.

– Тимофеич запропал где-то, – сказал он. – Ну что ж, давай буди Усмана.

Рузметов спал крепко, безмятежно, как спят только люди молодые и здоровые. Когда Микулич растолкал его, Усман долго не мог прийти в себя, не понимая, где он и что с ним, и спросонья чему-то улыбаясь. Удивленно посмотрев заспанными глазами на Беляка и Микулича, он сладко потянулся, зевнул и полез в карман за кисетом.

– Ну и крепок ты, видать, на сон! – покачал головой Микулич. – Еле растолкал. Бормочешь что-то, а глаза ровно склеенные. – Усман почесал затылок.

– Очень хороший сон был, – сказал он и причмокнул языком. – Редкий сон! Большая комната, в коврах вся, и кушанья разные: арбузы, дыни, виноград, груши. Я все пробую и никак не наемся.

Беляк и Микулич рассмеялись.

– Сколько времени? – поинтересовался Усман, вертя цигарку.

– Времени немного, половина девятого, – ответил Беляк, – а вставать пора. Иди умойся. – Он бросил на руки Усману полотенце.

Рузметов положил на стол скрученную цигарку, отвернул ворот гимнастерки, засучил рукава и только собирался выйти в переднюю, как оттуда ввалился, прихрамывая, грязный и мокрый Иван Тимофеевич Бакланов.

Усман посторонился, укоризненно покачал головой и пошел умываться.

– Ну и погодка, будь она трижды проклята! – проворчал вместо приветствия Бакланов. – Я разоблачусь полностью, Дмитрий Карпович, если разрешишь. У тебя, кажется, тепло и согреться можно.

– Раздевайся и накинь мой полушубок, – предложил Беляк.

Бакланов, сутулый, сильно хромающий на левую ногу, с хмурым, худым и обычно небритым лицом, с первого взгляда производил впечатление злого, желчного, всегда чем-то недовольного человека. На самом деле он отличался добротой, любил поболтать, пошутить. Сняв с себя промокший до нитки легонький плащ и пиджак и повесив их на заслонку, прямо над плитой, он принялся стягивать, по примеру Микулича, мокрые брезентовые сапоги. Микулич снял со стены меховой полушубок, накинул его на плечи Бакланова и с укором сказал:

– И где тебя только носило, непутевого?

– Где!.. Где!.. – передразнил его Бакланов. – Ведь завтра же вечером эта собачья свадьба, а Расторгуев насел на душу: достань водки – и конец. Не найдешь водки – давай самогону, немцы, мол, и самогон дуют. А его где взять? Бродил весь день по городу, во все дырки заглядывал, нигде даже и самогонного духу не слышно. Придется у партизан занимать. – Он рассмеялся и посмотрел на Рузметова, тщательно утирающегося полотенцем. – Как, выручите, ребята?

– Нет, – коротко ответил Усман. – Сами бедноваты.

– Жаль, жаль… – опечалился Бакланов, – неплохо бы в довершение всего партизанской водкой им губы помочить.

– Ну, ладно, пора за стол, – скомандовал Беляк. – А то снова разогревать придется.

…Беляк затеял большое дело. Такое большое, что подпольщикам пришлось обратиться за помощью к партизанскому отряду. Вскоре после своего вступления в должность заместитель бургомистра Чернявский вызвал в управу бывшего торговца и спекулянта старика Расторгуева и предложил ему организовать восстановление самой большой в городе гостиницы. Здание гостиницы во время бомбежки города было подожжено, сильно обгорело и требовало ремонта. Чернявский пообещал помочь деньгами, материалами, рабочей силой. Расторгуев сообразил, что тут можно нажиться, и согласился. Решено было капитально отремонтировать гостиницу, открыть ресторан на двести человек, набрать оркестр. Чернявский собрался поставить дело на широкую ногу. Предполагалось, что русским будет разрешено пользоваться рестораном до десяти вечера, а немцам – до утра. Заместитель бургомистра предупредил, что во всех сорока двух номерах гостиницы останавливаться будут только проверенные лица с направлениями от комендатуры и управы. Расторгуеву помимо доходов от гостиницы Чернявский обещал твердый месячный оклад.

Взявшись за дело, Расторгуев вспомнил, что недавно он повстречал на улице хромого Бакланова, который в течение нескольких лет, вплоть до самой войны, был директором ресторана гостиницы. Старого дельца осенила мысль взять Бакланова на работу.

Осторожный Расторгуев сам не хотел решать этого вопроса, а предварительно посоветовался с Чернявским. Заместитель бургомистра, прежде чем дать согласие, учинил проверку и нашел, что человек он вполне подходящий.

Чернявскому доложили, что в двадцатых годах Бакланов крестил в церкви своего сына и за это был исключен из коммунистической партии.

На самом деле ничего подобного не было. Бакланов всю жизнь был беспартийным и никогда не имел детей. Сотрудники управы просто спутали Ивана Тимофеевича с его однофамильцем, действительно исключенным из партии.

Бакланова разыскали и вызвали к Расторгуеву. Произошел короткий деловой разговор.

– В Бога по-прежнему веруешь? – спросил Бакланова набожный Расторгуев.