По ту сторону фронта

– Вот теперь я весь перед вами, – тихо закончил рассказ Багров. Несколько мгновений царило молчание.

– Ну и как тебя приняли партизаны? – спросил Микулич.

– Я рассказал все, как на исповеди, комиссару Добрынину, а он заявил, что спрос с меня вдвое больше, чем с любого партизана. Я принял это как должное.

Багров не знал, что Зарубин долго возражал против зачисления его в отряд и спорил по этому поводу с Добрыниным. Только вмешательство Пушкарева помогло решить вопрос в пользу Багрова. Когда месяц спустя Рузметов предложил назначить Багрова командиром отделения в его взводе, Зарубин тоже был против, несмотря на то что Багров уже имел в это время на своем счету шестнадцать убитых немцев, три подорванных моста и две сожженные автомашины. Лишь после того как Багров по заданию Кострова пробрался в леспромхоз и заставил активно работать на партизан не только старосту, но и двух его помощников-полицаев, Зарубин подписал наконец приказ о назначении его командиром отделения.

– Где сейчас дочь? – спросил Беляк.

– В отряде, санитаркой… В разведку все просится…

– А как же староста выкрутился у немцев? – поинтересовался Микулич.

– Хорошо выкрутился, – усмехнулся Багров, и лицо его немного оживилось. – Старик он оказался сметливый, понял, что если следы останутся, петли ему не миновать. Взял да и прибил второго фашиста. А потом погрузил обоих на телегу, сел, да и за мной по дороге. Догнал. Вот мы с дочкой и прикатили к партизанам на подводе и с двумя гитлеровцами. Правда, долго блукали по лесу, но потом наскочили на партизан.

– Староста сейчас не виляет, работает? – спросил Найденов.

– Работает, – вместо Багрова ответил Беляк. – Он даже продуктами помогает отряду. Молодец старик! Ну что ж, бывает… всяко бывает, – как бы считая вопрос исчерпанным, заключил он. – Зовут тебя как?

– Герасим.

– Так вот, Герасим, главное, что ты осознал, что поступил плохо. Голова у тебя на плечах есть, силенка тоже, злобы к фашистам, поди, накопилось. – Беляк пытливо взглянул своими темными глазами в глаза Багрова. – Насолили они тебе здорово, а потому будешь крепко драться… А теперь иди-ка за тестем, а то мы и так долго засиделись.

Багров встал.

– Через четверть часа приведу.

Когда дверь за Багровым закрылась, первым заговорил Найденов:

– Вот это мужик! Побольше бы таких. У Добрынина глаз наметан, недаром он за него уцепился. Хороший парень!..

Беляк задержал свой взгляд на Найденове, и тот смолк.

– Чудной ты человек, Андрей Степанович, – заметил Беляк. – Все тебе хороши, и сразу ты делаешь окончательные выводы. В таких делах нельзя торопиться. Время покажет. Поработаем – увидим.

Найденов мотнул головой, улыбнулся.

– Слабость у меня такая к людям, Дмитрий Карпович, люблю я их…

– Я тоже люблю, но надо знать, кого любить и за что…

– Это ты, пожалуй, прав, – согласился Найденов.

Андрей Степанович Найденов, в прошлом наборщик типографии, а перед войной слесарь авторемонтных мастерских, занимался сейчас ремонтом примусов и керосинок, чтобы прокормить себя и жену. Всем сердцем преданный делу, дисциплинированный подпольщик, он удивлял Беляка своим неразборчивым отношением к людям. Во всех он видел честных советских патриотов, считал, что каждого из горожан можно привлечь к работе подполья.

Беляк, наоборот, привык тщательно присматриваться к людям. Он не раз напоминал Найденову, что работа подпольщика требует особого, крайне осторожного подхода к каждому человеку.

Поднявшись со стула и поправив маскировку на окне, он подошел к Найденову и спросил:

– Ты видел кинокартину «Ленин в восемнадцатом году»?

– Видел, и не раз, – ответил Найденов. – Стоящая картина! Я ее себе вот как сейчас представляю. – И он показал ладонь.

– Я о ней вспомнил потому, – продолжал Беляк, – что ты сказал «хороший парень». А помнишь, когда Максим Горький пришел к товарищу Ленину ходатайствовать, кажется, насчет какого-то профессора и на вопрос Ленина, что он за человек, ответил: «Хороший человек». Ну-ка, вспомни, что ему сказал Владимир Ильич насчет слова «хороший»?

– Помню, помню, Дмитрий Карпович, – закивал головой Найденов.

– То-то и оно! Я тоже всегда помню. «Хороший – понятие растяжимое и неопределенное». – Беляк помолчал немного. – Герасим мне тоже нравится, – продолжал он. – Мужик неглупый, и хорошо, что себя перед нами вывернул наизнанку. А характеристику мы ему дадим попозднее и по заслугам. Вот, кажется, он опять жалует, – закончил Беляк, услышав шум шагов и голоса в передней.

Открылась дверь, вошел Багров, а следом за ним его тесть. Это был высокий, худой, опиравшийся на костыль старик, с лицом бледным, изможденным, исчерченным глубокими морщинами. Глаза его, сохранившие живость, светло-голубые и добрые, выдавали в нем хорошего, прямого человека. На нем было поношенное пальто на вате с потертым каракулевым воротником, низенькая шапчонка из какого-то рыжего меха.

– С того времени, как под немцем живу, первый раз на свет божий вылез, – объявил старик, переступив порог и тяжело шагая к стулу. – Фу! Устал. А может, это к добру. А? – Он улыбнулся. – Ну, здравствуйте, добрые люди!

Голос у него был сильный, не по-стариковски звонкий, и если бы кто-нибудь услышал его из другой комнаты, непременно сказал бы, что этот голос принадлежит молодому человеку.

От располагающей улыбки старика и его простого приветствия сразу пропало напряжение, которое всегда сопровождает первые минуты знакомства.

Беляк помог гостю снять пальто и усадил его поближе к печке.

– Ну что ж, начнем с биографии, – рассмеялся старик коротким звонким смешком. – Герасим говорит, что обязательно придется выложить всю родословную. А?

Все от души рассмеялись шутке гостя, а он, на секунду задумавшись, опустил седую голову и уже серьезно продолжал:

– Кудрин я, Михаил Павлович Кудрин. Мне семьдесят лет. Пятьдесят три года провел в типографии… Знаю все секреты печатного дела. И вон его, – он кивнул в сторону Найденова, – Андрея знаю. Напрасно ты, Степаныч, бросил печатное дело. Напрасно. Я вот, например, скучаю. Да и вообще печатники – передовой народ, что и говорить… О себе еще могу сказать… есть у меня два сына, и оба коммунисты. Хорошие хлопцы, в ладу мы жили. Один, старшой, на Дальнем Востоке – пограничник, другой – в Саратове, на заводе работал. Семейные оба. Внучат мы имеем со старухой, а вот дочку Герасим не уберег. – И он покачал головой.

Багров сидел хмурый, опустив голову, и смотрел сосредоточенно в одну точку. Невольно вспомнилась ему маленькая, всегда тихая Марфа, с которой он прожил семнадцать лет, никогда не ссорившись. Вспомнилась такой, какой он видел ее в те сентябрьские сумерки, последний раз, на полу, с прикрытыми глазами, со струйками крови, разбегающимися от головы по полу. Багров закрыл глаза, скрипнул зубами, потом, вздохнув, сильно тряхнул головой.

Беляк решил говорить с Куприным прямо, без обиняков. Все равно старик сразу поймет, к чему клонится дело. Недоверие могло только обидеть его.

– Вся надежда на вас, Михаил Павлович, – сказал Беляк. – Помогите, посоветуйте, как нам организовать типографию. Позарез нужна…

– Так… так… – Кудрин задумчиво улыбнулся и подергал рукой седой ус. – Вот зачем вам старик понадобился? Значит, прямо из архива да в дело. Одобряю! Правильно! Это по-моему. Я уж почуял – что-то затевается, когда меня Герасим в гости стал звать… Ну что ж, давайте потолкуем. При желании все можно организовать, не только типографию. Не такие дела вершили в свое время…

– Молодые были, Павлыч, молодые, – вставил Найденов, – а сейчас старики.

– Не согласен, – объявил Кудрин и решительно замотал головой. – Не согласен, Андрей Степанович. Не в годах дело. Кто имеет дух и силенку, тот всегда молод. До самой смерти. Вы, я вижу, тоже все не пионеры, а вот затеваете что-то и меня вытащили. Так что возраст тут ни при чем…

Разговор принял деловой характер. Желая знать, какую типографию хочет иметь окружком, Кудрин задавал множество вопросов, но на большинство из них ни Беляк, ни Найденов, ни другие не могли ответить. Они знали только, что окружком решил выпускать подпольную газету и листовки. Хорошо, что хоть Беляк, со слов Пушкарева, знал, какого формата газету предполагается печатать.

Куприн попросил дать ему два-три дня для того, чтобы «пораскинуть мозгами». Он обещал набросать перечень всего необходимого для будущей подпольной типографии.

Договорились, что через три дня Беляк сам зайдет на квартиру к Кудрину. Тот заверил, что дом его совершенно безопасен и никого, кроме жены, не будет.

Уже в полночь Беляк проводил гостей. Остался только Микулич. Ему надо было доложить о результатах проверки владельца комиссионного магазина Брынзы.

– Предательская душа, – сказал Микулич. – Он ходит по вечерам на квартиру к немцу, обер-лейтенанту Бергеру, а тот служит в гестапо. Три раза был и сидел у него чуть не по часу. Теперь ясно, что это за птица.

В противоположность Найденову Микулич был очень осторожный и хитрый человек, с врожденными качествами конспиратора. Он обладал, по мнению Беляка, каким-то пятым чувством, позволяющим ему разгадывать «нутро» каждого человека. С виду малоприметный, тихий и даже будто рассеянный, он интересовался всем происходящим вокруг. Раз поговорив с человеком, он составлял о нем свое определенное мнение, которое потом ему было очень трудно изменить. Он все слышал, все примечал, запоминал, обдумывал. Кто-либо другой на месте Микулича, возможно, и не придал бы никакого значения тому факту, что в его присутствии назвали фамилию Беляка. Что тут особенного? Мало ли кто может знать человека, живущего в городе полтора десятка лет? Нельзя же придавать каждой мелочи важное значение. А Микулич сразу насторожился. Сердце подсказало ему, что к Брынзе надо присмотреться.