Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса

В самом начале нынешней весны дядя Алким решил сыграть по-крупному. С полчищами мидян он вторгся сперва во Фракию, а там, используя перекупленный им флот изменников-финикийцев, на Кикладские острова. Пока Одиссей тщетно пытался вовлечь Спарту, Микены и Афины в военный союз, лавируя между тупостью, гордыней и упрямством, дядя Алким успел захватить Хиос, Лесбос и Тенедос, а также разрушить до основания Милет.

Милет бы удалось удержать, если бы Алкимовы подсылы не подорвали боевой дух населения ложным оракулом:

– Время придет, о Милет, ты, зачинщик всех дел безобразных,
Станешь добычей для многих – доставишь роскошные яства,
Длинноволосым мужам твои жены мыть будут ноги…

Тогда Одиссей, вняв подсказке патриотов-свинопасов и примкнувших к ним коровников, решил вооружить рабов. Его тяжелая пехота вкупе с многочисленным рабским ополчением встретила дядю Алкима на Марафонской равнине, не дав времени опомниться и ввести в бой конницу – род войск, придуманный лично вредным Алкимом вместо общеупотребительных колесниц.

Враг был опрокинут в море.

Пастухи неделю гуляли, празднуя победу.

Тогда дядя Алким предпринял вторую попытку вторжения. Проведя совещание, Одиссей сперва хотел встретить незваных гостей в Темпейской долине – под нее, заранее договорившись с хлеборобами, выделили участок близ пахотных земель, где трава погуще, – но позже передумал, рассчитывая отойти к Истмийской линии укреплений. И зря: воспользовавшись колебаниями басиленка, дядя Алким внаглую прорвался в Аттику через Фермопильское ущелье, и Одиссей еле успел отвести войска, будучи вынужден пожертвовать заслоном из трех сотен доблестных спартанцев.

Оставался флот.

Пребывая в унынии, Одиссей решил было сосредоточиться на глухой защите берегов Пелопоннеса, но угрюмый коровник Филойтий, до того молчавший и не принимавший участия в битвах, вдруг воспылал праведным гневом. Заткнув всем глотки, он предложил сосредоточить корабли близ острова Саламина – тамошние проливы у?же и теснее, чем ножны у девки-недавалки, сволочи-финикийцы застрянут в Элевсинской бухте, а дяде Алкиму, хоть лопни, не развернуться между островками Кеосом и Пситталией.

Заодно двое Филойтиевых дружков наладили на Афинских верфях строительство дипрор – двутаранных кораблей с окованными медью рогами на обоих штевнях. Рулевые весла на носу и на корме дипрор позволяли судам наступать-отступать с одинаковой легкостью.

Коровник оказался кругом прав: дядю Алкима на море ждал полнейший разгром. Пришлось мидянам, не солоно хлебавши, пехотурой отступать к Геллеспонту. Сейчас Одиссей подумывал основать морской союз, где ему бы принадлежала главенствующая роль – во избежание разногласий; а также не помешало бы ответное вторжение во Фракию.

Впрочем, пастухи единодушно были против вторжения, ибо оно сулило лишь политические выгоды, а добычей там и не пахло.

– Одиссей! да Одиссей же!

– Что?

– Парни вечером в Безымянную бухту собираются! на разгрузку! Пойдешь?

– А то…

…Аргус у ноги беспокойно заворочался. Не со злобой или раздражением – именно беспокойно. Это означало одно: на подходе нянюшка. Последовав за своим питомцем на пастбища, несмотря на уговоры хозяев, Эвриклея резко изменилась. Стала строже, суровей; добровольно взялась исполнять обязанности стряпухи, но того же коровника Филойтия, едва он ночью подкатился к нянюшке под бочок, унесли в помрачении рассудка.

Потом расспрашивали – что да как?! – молчит.

Он вообще у нас молчун, этот Филойтий…

А Эвриклею годы не брали. Ведь за тридцать бабе! а ходит! смотрит! не рабыня – богиня! Вот и сейчас: стоит рядом с рыжим басиленком, а на руке, вместо браслета, – змейка.

Живая.

Кольца вьет-кружит; жалом трепещет.

– Ты Эвмея за ногу зачем хватал? – спросила няня Эвриклея, рабыня из Черной Земли, купленная за цену двадцати быков. – Там, на бревне?

– Сама ж показывала…

– Я тебе, маленький хозяин, как показывала? я тебе, маленький ты хозяин, вот так показывала…

Легко присела.

Взялась за щиколотку рыжего.

Кончиками пальцев.

…охнул Одиссей. На колено припал, схватился голень растирать – судорогой мышцы к кости прикрутило. А змейка на нянином предплечье кольца вьет-кружит…

Антистрофа-I

В каком ухе трещит?

– …не повезло!

– Да ладно тебе!

– Нет, ты пойми, Эвмей! Я Итаку люблю, и отца люблю, и маму, и…

Похоже, Одиссей хотел сказать, что Эвмея он тоже любит. Или что ему хорошо с пастухами. Или еще что-то в этом духе. Но не закончил фразу. Негоже басилейскому сыну объясняться в любви рабу-свинопасу!

– Только там, на Большой Земле! там! там!.. Все по-другому. И не обязательно, если ты – наследник. Все приличные люди на Большой Земле своих сыновей… а, да что говорить!

Слова «приличные люди» явно были сказаны с чужого голоса. Рыжеволосый крепыш искоса глянул на шагающего рядом Эвмея, затем перевел взгляд на угрюмого коровника Филойтия, двух его закадычных дружков, няню Эвриклею, увязавшуюся с мужчинами отнюдь не ради разгрузки… на троицу барашков, чья скорая и печальная участь не вызывала сомнений…

Коротко оглянулся на отставшего Старика.

Вон он, толстый – тащится, на скалы зыркает, на мокрую гальку, словно у него что-то отняли, а возвращать не торопятся!..

Из всех спутников разве что Старик с няней могли произвести впечатление «приличных людей». Но Эвриклея – женщина, и к тому же рабыня; а Старика все равно никто, кроме Одиссея, не видит. Возможно, еще кучерявый приятель Телемах… но Далеко Разящего самого, похоже, видели не все и не всегда.

Да и он, Одиссей, сын Лаэрта, из приличных ли?..

Подросток мысленно окинул себя взглядом со стороны.

Увы.

Коренаст, плечист. Ростом мал. Такого за красоту живьем на небо не возьмут, не быть ему Ганимедом, олимпийским виночерпием; да и в Аполлоны дорожка куда как далека. В лесные сатиры много ближе: вино хлебать, нимф по кустам заваливать. Огненные вихры давно нуждаются в гребне, но успели изрядно подзабыть, как оный гребень выглядит; глаза вечно щурятся, будто замышляют невесть какую хитрость. А рожа вся (ну, не вся! только справа!) терновником исцарапана. Хламида из оленьей шкуры, вдобавок некрашеной; ремни на сандалиях вдрызг облупились, левая подошва с дыркой, пора менять, а выкинуть сандалии жалко – привык…

Ну, серьга еще в ухе – так у пастухов тоже серьги. Правда, у него – железная!..

С серьгой история была давняя и прелюбопытнейшая.

В первую свою бытность на неритских выгонах юный басиленок мигом перезнакомился с оравой пастухов и подпасков – обратив внимание, что не все, но многие из них носят серьги. Причем одинаковые, в форме вытянутой медной капельки; и непременно в левом ухе.

– Хочу! – во всеуслышанье заявил Одиссей. – И я такую хочу!

Няня Эвриклея взялась шептать на ухо наследнику, что негоже басилейскому сыну носить рабские украшения, и рыжий мальчишка уже готов был согласиться; однако выяснилось, что пастухи успели тем временем посовещаться между собой.