Год Алёны

Помнятся пальцы со слабым мизинцем… Манжета и… полная зависимость.

А может, ничего этого и не было? Не было какой-то предопределяющей мистической силы манжеты? Хихикающую в театре девчонку просто остановили как могли. И запомнившаяся деталь выросла до размеров символа уже потом? После того его письма, когда Куня в одну минуту превратилась в пожилую женщину? Нина хотела остановить несправедливость, которая настигла Куню и повалила ее наземь. Она сама пошла к жениху. Ее переполняли два чувства – сострадание к тетке и праведный гнев. От сострадания хотелось плакать, а от гнева митинговать. Противоположность состояний вызвала легкий сдвиг в восприятии. Нине, например, казалось, что на улице все дома почему-то красноватого оттенка. Она решила, что это солнце так странно их подсвечивает. Подумала – какое странное сегодня малиновое солнце, а солнца не было вовсе. Потом ей стало казаться, что все люди почему-то бегут так быстро, что части их лица не всегда поспевают за ними. Промчался человек, и только через минуту прошел его нос или ухо. Улица была наполнена торопящимися вслед хозяину воспаленными глазами, насморочными носами, ватными ушами. Этот бред родил филологическое изыскание: у Гоголя, наверное, были неприятности, карета сломалась, и ему пришлось идти пешком. Он разгневался, вот тут как раз и встретился ему нос майора Ковалева.

Кода ОН открыл дверь, Нина почувствовала, что все ее сложные чувства каким-то причудливым образом поменяли свой химический состав и стали одним простым страхом. Таким обычным, сосущим, мокрым и липким. Жених был в спортивных штанах и выжелтевшей от стирок нижней рубашке с завязочками.

– Про дедушку – это неправда, – тихо прошептала Нина. И больше ничего не смогла сказать.

Он хохотнул. Странно так, как от щекотки, потом враз умолк и покачал укоризненно головой. И все. Весь Визит.

Когда закрылась дверь, Нина еще долго слушала, как он возился с засовами, гремел, щелкал, клацал. Дурацкий у нее был вид, с лисьей муфтой под чужой дверью. К тому же соседка приоткрыла свою дверь и через цепочку спросила: «Ты чего тут стоишь, девочка?» Нина побежала вниз, хотя на площадке стоял лифт. На улице споткнулась, порвала чулок, растянула связки, ощущение страха прошло, зато пришли слезы.

…Вспомнилось детство, лето… Прадедушка в такой же точно, как у «жениха», рубашке дремал на чурбачке в тенечке. После смерти второй жены он доживал свой век со старшей дочерью. Когда лаял Джек, он открывал глаза и спрашивал всегда одно и то же:

– Чи не Куня приехала?

– О господи! – кричала бабушка. – Что ей тут делать? Как маленький… Она же замуж вышла.

– А хоронить? – спрашивал прадедушка. – Кто ж меня хоронить будет?

– Похороним, – совсем выходила из себя бабушка. – На улице не оставим. Ну что за человек…

Старик любил разговаривать с Ниной и со Стасиком-Славиком.

– Кем будете? – спрашивал он.

– Летчиками, – отвечали мальчики.

– А ты?

– И я! – отвечала Нина.

– Усе в небо, в небо… Одного меня в землю… Ну, ничего. Как-нибудь… Сорви мне, детка, кружовнику.

Нина приносила ему горсть зеленого, мохнатого крыжовника, самого кислого на земле. Дед брал ягоду в рот, прокусывал ее единственным зубом и замирал в наслаждении. Нине сводило скулы.

– Кисло же, – говорила она ему, – хочешь, принесу малины?