Мировая девчонка

– Ну, если не трудно, Сашенька. На второй этаж. Лифт грешно вызывать, а подниматься, возраст уже сказывается.

– Никакой не грех, пошли! У кого сейчас?

– А у Дины Петровны. Махоткина, может, помнишь? С восьмого этажа. Людочка у нее, в десятый класс перешла, умница девочка. Отличница. Да вот… прямо хоть плачь, никакой помощи! Где она, ваша социальная справедливость-то, Саша?

– Господи, нашла, про что спрашивать! – засмеялся Турецкий. – И слова-то какие древние откопала? Старые газеты просматриваешь?

– То-то вот и оно! – неизвестно кому погрозила пальцем Мария Васильевна. – Кому, значит, все, а кому – пошел вон! Рылом, значит, не вышли! Это справедливо, скажи?

– Так о чем речь-то, теть Маш?

– Девчонка учится – одни пятерки! Умница, говорю, уж кому и знать-то? Стажировку им, что ль, придумали. Во Францию ехать – и на целый год, представляешь? А Люсенька по-ихнему, как по-нашему, шпарит! Книжки ихние читает ночи напролет! Все имеет, кроме одного: папочки у нее богатого, вишь ты, нету! Мать-одиночка ее вырастила, все от себя отрывала, пока дочку не подняла. И уж все у них в этом, которое в наше-то время районо называлось, решили уж! Сказано было – готовьтесь! Приготовились! Пока этот «мохнатый» не появился! С лапой своей! И – в момент переиначили! Катись, стало быть, на все четыре стороны! Отличница! Ишь, ты! А мы не отличники, зато лапы у нас мохнатые, нам Францию подавай – и бесплатно! Своих-то денег уж и девать некуда! Поди, задницы ими подтирают!.. Ну, правильно так, скажи?

– А что это самое… ну, начальство-то ее говорит?

– А что оно может говорить? В следующий раз, если такой случай еще представится, попробуем. Ну, а нет, так и слов, стало быть, нет. Вот и весь сказ. Дина вся в слезах… Единственный шанс был дочке выбиться. Уж так готовились, так радовались! Ей же, Люсеньке-то, специальное приглашение оттуда пришло! Так все ж здесь уже перевернули, гады! Зла на них не хватает, Сашенька… Ну, пойдем, у тебя, чай, и своих забот полон рот, а тут я еще… прости старуху…

– Пойдем, – хмуро кивнул Турецкий. – А в какой она школе? Округ-то хоть какой, знаешь? И район?

– Да на Савиновской набережной, неподалеку от Новодевичьего…

– Значит, Центральный. И район – наш, Хамовнический. А как сейчас бывший районо называется, не знаешь?

– Да Диночка-то говорила… дай, Бог, память… А, Сашенька, кажись, Центральное окружное управление образования, во как! А куда его черт занес, не знаю, милый, ты уж по своим-то каналам бы, а? Тебе ж как бы сподручнее… А про школу чего скажу? Тетка там противная – директрисой. Я видела ее, помогала Люсеньке в школу книжки относить, тут же недалеко… Хорошая школа, по-французски разговаривают. А вот эта баба противная мутит. Взятку ей тот, мохнатый, дал, вот она и старается, отрабатывает, сучка старая!.. Крыса противная…

– Ух, как ты ее! – засмеялся Турецкий. – Узнай лучше, как ее зовут. Ты ж мой домашний телефон знаешь, теть Маш, вот и позвони. Обещать я ничего не могу, сама понимаешь, я уже не работаю в Генеральной прокуратуре. Частный сыщик… – Турецкий вздохнул. – Но попробую что-нибудь разузнать. Только ты пока ничего никому не говори, а то люди узнают, надеяться станут, а у нас с тобой – пшик. И вроде как трепачами мы с тобой будем выглядеть оба, правильно говорю?

– Да правильно-то оно, Саш, конечно, правильно, только, я думаю, совсем это неправильно, чтоб так было. В наше время, Саш, не бывало такого!

– Не так, значит, иначе… чего вспоминать? Мало ли, чего у нас не так бывало?…

– Все равно, – настаивала Мария Васильевна, с трудом поднимаясь со скамейки.

И как же это она с такими тяжелыми сумками ходит? Да, старость – не радость, а что делать? Жить-то надо… Интересно, чем Дина Петровна-то занимается? Оказывается что-то преподавала в пединституте. Или университете. Нет, как-то не мог себе представить эту женщину Турецкий – в смысле, внешность ее. И девочку тоже не помнил, да и растут они, как грибы после дождичка. Все их в колясках возят, а потом вдруг глядишь – невеста идет! А что в промежутке было – неизвестно, не видел, не успел и заметить.

Вот и с Нинкой – та же история. Выросла, вытянулась… Стала совсем взрослой, даже тембр голоса резко изменился. То все – девчонка, а тут – уже взрослая девушка. Рассудительность, какой-то опыт, непонятно только, откуда он… Ну да, конечно, самостоятельная жизнь в британском колледже – это важные условия взросления. Под присмотром, разумеется. Старина Питер уверяет, что его шпионы там, в Кембридже, глаз не спускают. Но это все шутки, разумеется, а правда в том, что даже относительная самостоятельность делает молодого человека или девушку взрослыми, ответственными. А отсюда все остальное – и характер, и поведение, и взгляд на окружение, и, в конечном счете, перспектива. Тут уж не станешь уверять, что тебе чего-то недодали родители, обидели в чем-то. Школа жизни…

Турецкий думал о дочери, которая уже второй год училась в английском колледже, в который в недавние, смутные для Александра Борисовича времена уговорил его определить девочку Питер Реддвей, старый друг и соратник, директор Международной школы, расположенной в германском городке Гармиш-Партенкирхен. Это та школа, где готовят лучших на сегодняшний день специалистов по антитеррору из оперативных работников разных стран мира. Турецкий сам преподавал в этом, недавно еще суперсекретном заведении и даже участвовал в некоторых операциях ее «учеников». Как все-таки хорошо, что он послушался в свое время советов старых друзей – того же Питера, Славку Грязнова, да Ирку, наконец, и отправил Нинку в британский колледж. Уже человек вырос, есть, о ком говорить!

С Нинки мысль перекинулась на Люсеньку со второго этажа, которой вот чуть-чуть не повезло, а то бы и она… Зато сильно повезло чьему-то отпрыску, у которого «крутой» папаша с мохнатыми, как выражается тетя Маша, лапами… Нет, конечно, Нинка сама прекрасно знала, чего хотела, и с английским у нее тоже был полный порядок. А отцовская помощь – она просто как толчок в нужное время и в нужном направлении. И только. Этого немало, особенно, если оказано вовремя…

Интересно, а кто это писал, что добро должно быть с кулаками? И, прежде всего, получается, чтобы защищаться, а не дорогу себе пробивать. Злу-то, оказывается, дополнительная защита не нужна… Нет, а в самом деле, любопытно, кто этот добрый папочка, у которого денег куры не клюют, а он все на халяву норовит? Очень любопытно…

Эта мысль не оставляла Александра Борисовича до самого вечера, чем бы он ни занимался. Он и обед приготовил, и душ принял, и даже поспал немного в ожидании жены, которая уже знала, что муж, наконец, дома. Кто-то из «Глории» ей позвонил, наверное, либо она сама поинтересовалась.

Отучившись на спецкурсах, повышающих квалификацию психологов-криминалистов, Ирина Генриховна стажировалась в МУРе, у бывшего Славкиного зама, генерала Володи Яковлева, и довольно успешно, при нужде сотрудничала с «Глорией», словом, нашла себя в новой профессии. Но самой практики было мало, а сидеть без дела Ирина не любила, у нее сразу начинал портиться характер. А потом и совместная работа с мужем тоже была для нее далеко не сахаром, Турецкий с великим трудом все-таки вникал в «женскую логику», полагаясь, в основном, на свой собственный немалый опыт. Отсюда и «производственные» конфликты, возникавшие на службе и продолжавшиеся дома. Вот Ирина и решила, что, хотя бы во имя сохранения семьи, ей следует отодвинуть пока на второй план свои психологические опыты при расследовании запутанных преступлений и вернуться к основной профессии – продолжать преподавать музыку, уж это у нее отлично получалось. И руководство «Гнесинки» охотно пошло навстречу, предоставив своему заслуженному педагогу необходимые часы. Короче, и волки сыты, и овцы, то бишь члены семьи пребывают в целости и сохранности, мире и спокойствии.

Но Александр Борисович, иногда даже из чувства самосохранения, посвящал жену в свои заботы, как бы испрашивая ее совета в некоторых ситуациях. Разрешал ей высказать собственную точку зрения и делал вид, что соглашается. А что, семейная жизнь – это та же политика, только более тонкая, на грани интуиции. Наверное, Ирина тоже это прекрасно понимала, – кто ж, ближе нее, и мог-то знать Турецкого? И реагировала соответственно – ни на чем не настаивая и постоянно повторяя, что совет, он тем и хорош, что им можно легко пренебречь. Вот тут их точки зрения полностью совпадали…

За обедом, а точнее, долгим ужином, Турецкий, не сильно вдаваясь в подробности, рассказал жене о завершении операции по захвату убийцы, о своих ощущениях в тот момент, о помощи бывших латышских коллег, проявивших, надо отметить, настоящую профессиональную солидарность. И, наконец, о похоронах нелепо погибшей женщины, которую они знали оба, а на кладбище самой многочисленной группой провожавших оказались могильщики – хоть было кому гроб опустить в могилу. А так – старуха-мать и Турецкий. Никого больше не осталось – ни других родных, ни знакомых. Мать не знала подруг дочери, та не говорила. С оставшимся без «головы» бизнесом еще разбираться и разбираться. И что он собой представляет, тоже никто толком не знает. Ну, еще адвокат подошел, договориться со старушкой о дальнейших действиях… Вот так, жалкое зрелище… Никто никому не нужен…

И уже в самом конце ужина, когда он заметил, что от разговоров их обоих в сон потянуло, вспомнил о дневной беседе с Марией Васильевной. Рассказал Ирине. Та выслушала, неопределенно пожала плечами, словно эта история ее совершенно не касалась и не интересовала. Турецкого же такая, мягко говоря, прохладная, реакция жены почему-то вдруг задела за живое. И он попытался высказаться в том плане, что вот, мол, как меняется отношение успокоенных людей, благополучно миновавших те же препятствия, которые возникают перед другими людьми, просто потому, что тем не дано возможности их преодолеть. Но, опять-таки, не потому, что такова их судьба, предначертание у них такое, а по причине того, что некий мелкий мерзавец считает себя исполнителем воли этой самой судьбы. Так где же действительно она, эта высшая справедливость?

Вопрос, конечно, риторический, однако ответ на него напрашивался совершенно недвусмысленный и конкретный. И в прежние времена Ирка наверняка сказала бы: «Шурик, а ты возьми да и узнай, в чем дело, и стукни кулаком, как ты это можешь! Что тебя, убудет? Или как?» А теперь не сказала. Зевнула устало. Покачала головой и вывела резюме:

– Да, плохо дело… Какое счастье, что мы с тобой не опоздали с Нинкой… – Потом посмотрела на мужа и спросила: – А ты хочешь сдвинуть с места эту воровскую, бюрократическую махину? По силам ли? При твоем-то здоровье?… – Еще помолчала и закончила странной фразой: – Жалко, конечно… некрасивая, старая уже баба, все в дочку вложила, а что теперь поделаешь?… Париж, Шурик, слишком лакомый кусок, чтоб его отдали без боя… Ну, что ж, я в душ и – бай-бай. А ты? Или у тебя еще какие-то планы на сегодня? – она хитрыми глазами уставилась на мужа и засмеялась. – А за чудный обед еще раз огромное спасибо тебе, мой милый! Давно не было так вкусно. Ты меня просто закормил…

Все правильно и все вовремя: и как бы приглашение «пройти в койку», и благодарность, но почему же, однако, – «некрасивая и старая»? Это что – в качестве предостережения мужу? Мол, нечего тебе там делать, не обломится? Какая глупость!.. Но предостерегающий какой-то подтекст явно прозвучал. И это обстоятельство стоило обдумать…

Светлана Владимировна Васенина весь предыдущий день провела в клинической больнице, где лежал Игорек.

Ситуация складывалась отчаянная. Сыну требовалась срочная, да что там срочная – экстренная операция. Хирург Сергей Александрович так прямо и сказал, отбросив в сторону всяческую врачебную этику: «Завтра… В самом крайнем случае, послезавтра. В четверг будет поздно…» Лейкоз – страшная болезнь.

Светлана Владимировна сидела на стуле у кровати сына и держала его худенькую руку. На манжете у запястья были закреплены провода каких-то датчиков, а сами приборы, как чемоданы, собранные перед дальней дорогой, стояли напротив кровати, один на другом, и по затемненному экрану одного из них беспрерывно ползла дрожащая светлая дорожка. Она словно привораживала, и Светлана Владимировна с огромным трудом заставляла себя отводить от нее взгляд.

Бледное до синевы, вытянутое лицо Игорька зияло темными глазными впадинами. Такие лица почему-то называют иконописными. Но почему? Может быть оттого, что они слишком явственно выражают страдание? А без страдания нет и спасения? «Господи, – мать готова была креститься, молиться, лбом биться об пол, что угодно делать, лишь бы избавиться от тяжких мыслей, – да что же такое лезет мне в голову?!»

– Мам, ты только не волнуйся, – высвобождая рот из кислородной маски, слабым голосом сказал Игорек. – Доктор сказал, что операция очень простая…

– Я и не волнуюсь, – едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться, и, словно сжав все силы в кулачки, прижатые к коленям, ответила Светлана Владимировна. – С чего ты взял, сынок?

– Ага, – слабо усмехнулся он, – а у самой руки дрожат…

– Это меня просто знобит немного, там, у нас, на работе… сквозняки кругом… гуляют, – попыталась она оправдать свое нервное состояние. – Ничего, ты не волнуйся, я продержусь, не заболею, пока не пройдет твоя операция… Я тоже разговаривала с доктором…

В палату вошла медсестра Оля – полная девушка в светло-зеленых брючках, белом халате и кокетливой белой же пилоточке на убранных под нее черных волосах.

– Ну как, Игореха? – улыбнулась она, и восточные ее глаза сузились до щелочек. – Хвост морковкой? К бою готов?

Игорь снова нос из маски:

– Я-то готов, тетя Оля, а мама волнуется.

– А на то они и мамы, чтоб волноваться, – бодро заметила Оля, наклоняясь к Светлане Владимировне. – Сергей Александрович просил напомнить. Он у себя.

– Да-да, я сейчас зайду, – заторопилась женщина. – Ну, хорошо, мой маленький, – с трудом сдерживая дыхание, наклонилась она к сыну, – лежи, мой хороший, готовься… Ты у меня настоящий герой!

– Как наш папка… был?

– Да, как он…

Светлана Владимировна, может быть, слишком торопливо покинула палату, но Оля понимала ее состояние: мать и без того держалась из последних сил. И мальчик – такая умница, и какая жалость, если… Ну почему всегда получается, что хорошим людям не везет, а всякая дрянь… Ох, грех на душу, а что поделаешь!.. Из-за каких-то проклятых «баксов» жизнь человеческая валится под откос…

Но это уже не Олины мысли были, а Светланы Владимировны, ибо она знала, о чем пойдет в очередной раз речь у хирурга…

А Оля внимательно разглядывала показания приборов, бросая косые взгляды на мальчика и наблюдая, как менялось выражение его лица – с якобы безмятежного на страдальческое, болезненное. Было понятно, что он очень устал от краткого разговора с матерью.

– Плохо, Игорек? – спросила Оля, набирая шприцем лекарство для внутривенного вливания. Капельница нависала над кроватью, а на сгибе локтя мальчика был прижат пластырем катетер, куда Оля собиралась теперь вставить иглу капельницы. – Ты уж потерпи еще немного…