Княжна Тараканова

Девочка откликалась быстро:

– Я ни за кого замуж не пойду!..

– Нет, нельзя так! – говорила Зиновия серьезно и как будто немного испуганно…

Девочка убегала играть на холме. Потом она поняла, что в деревне и ее нянька и она сама – чужие…

* * *

После того как она в первый раз увидела его на холме, у подножья, жизнь ее сделалась совершенно иной, совсем новой. Теперь у нее как будто появилась такая, очень хорошая тайна, заставлявшая ее смешливо улыбаться. Это была настоящая тайна, она не сказала бы никому, ни старухе, ни другим девчонкам… Но на самом деле у нее не было подружек. И потом, когда она стала взрослой, никто не мог бы сказать, что имеет с нею совершенно доверительные отношения. Она, такая говорливая, веселая, оставалась в самой сути своей натуры очень замкнутой и скрытной. Впрочем, ее замкнутость и скрытность, то есть причины ее замкнутости, скрытности, возможно было понять… Пожалуй, только он мог бы сказать, что пользуется ее доверием почти в полной мере. Он один знал, кто она, знал о ее детстве тогда, когда вокруг нее уже были люди, которые ничего о ней не знали; ничего, кроме того, что она сама для них придумывала!..

Но когда они были совсем детьми, она после первой встречи только и думала о том, чтобы снова повидать, увидеть его… И было странно: ведь совсем легко возможно было увидеть его! Она уже знала, кто он и где живет, потому что другие дети говорили об этом, даже и не надо было особливо спрашивать… Но она не могла заставить себя побежать к дому его отца, поглядеть исподтишка. Она говорила себе, в уме, про себя, что никогда не будет искать его, не будет пытаться увидеть его. Ни за что на свете!..

И он тоже хотел бы увидеть ее, но стыдился, боялся, что другие дети догадаются, поймут, что ему хочется увидеть ее, поймут, что он на самом деле ищет ее! Впрочем, как и у нее, у него на самом деле не было близких друзей. И еще он боялся, что отец догадается! Хотя ведь отец и подумать не мог, что в жизни сына возможна подобная привязанность странная…

Она знала, что они обязательно увидятся снова. И было даже хорошо ждать. Может быть, ждать – это было даже лучше, чем увидеть его? Или нет?..

* * *

Она любила ходить в лес – собирать грибы или ягоды. Она ходила вместе с другими девочками или совсем одна. Было хорошо бродить в лесу, потом приносить домой лисички, рыжики, лесную землянику. Она не боялась встретить в лесу каких-нибудь плохих людей, которые могли бы обидеть ее, совершить насилие. И Зиновия, и прочие деревенские женщины не боялись отпускать в лес своих детей. То ли в этом сказывался некий фатализм, порою странно присущий людям, в особенности женщинам; то ли и вправду ничего дурного давно не происходило, не случалось в окрестностях деревни… Она понимала, что должна хоть что-то делать в доме, помогать старухе, и принося в дом грибы и ягоды, она ведь все-таки хоть как-то помогала старой Зиновии…

Вот она собирала грибы и снова встретила его. Она не срезала грибы аккуратно, чтобы не повредить грибницу, а просто-напросто вырывала из земли, срывала. Она легко наклонялась и распрямлялась. А он прятался в кустах у дома, где она жила, и украдкой шел за ней в лес. Он обрадовался, когда увидел, что она пошла с лукошком…

Там, в лесу, на одной поляне, дети очень легко заговорили друг с дружкой и с той поры отношения их сделались почти совершенно ясными. Они перестали бояться других людей и не смущались, когда другие люди видели их вместе. Странно, но ни Зиновия, ни отец Михала не обращали внимания на эту привязанность детей, на эту их взаимную приязнь, такую сильную. Но и понятно, почему не обращали внимания. Конечно, потому что дети были еще малы. Да и нельзя было сказать, что совсем уж не обращали внимания. Порою Хеленка покрикивала:

– Не водись с этой жидовкой!..

И снова принималась за свои обычные нескончаемые дела по хозяйству, будто и позабыв о своих звонких, с провизгом, предупреждениях брату.

И старая Зиновия говаривала девочке:

– Не играй с ним, играй со своими!..

Но дети будто и не слыхали ничего, и взрослые не были особенно строги с ними. Другие мальчики и девочки также будто привыкли видеть их вместе, не смеялись и даже казались совсем равнодушными…

Он и она все более и более привязывались друг к дружке и сами радовались этой привязанности. У него не было матери, у нее – ни матери, ни отца. И то, что они были сиротами, сближало их еще более.

Очень скоро они почувствовали друг друга совершенно близкими. Детское обыкновенное озорство, когда они дразнили друг дружку, нарочно по-детски обманывали, смеялись; это детское озорство никак не нарушало их близости. Но все же называть эту близость совсем дружеской, никак нельзя было. Они знали, что принадлежат к разным половинам человечества, то есть очень рано узнали, еще до своей первой встречи, что они – будущие мужчина и женщина. Это знание, по сути своей все же совершенно детское, конечно же, содержало в себе некоторые доли своего рода пряности и возможности нарушения принятых всеми правил… Хотя на самом деле фактически все дети в определенном возрасте принимаются нарушать правила, которые приказано не нарушать, то есть взрослыми приказано… В сущности, это детское нарушение взрослых правил – это ведь тоже правило, в сущности… Была и такая игра: она поднимала, задирала платьице и рубашку, быстро, резкими движениями тонких детских рук, глядя на него смешливо и задиристо; и моргнув глазами быстро, пушистые реснички мгновенно взлетели и тотчас прикрыли темные-темные глаза яркие… Он видел ее цветок, то, что должно было сделаться в будущем заветной целью мужского вожделения. Он и выучил ее этой игре. Она тотчас опускала рубашку и платьице и пускалась бежать. Он бежал следом. Быстрый бег сильно горячил их. Он догонял ее, она прижималась спиной к стволу большого дуба, ощущая узкой своей детской спинкой крепость этого ствола. Или она падала на траву или на опавшие листья. Он прижимался к ней или рядышком с ней падал. Дети прерывисто смеялись. Она отталкивала его ладошками, растопыривая пальчики. Он целовал ее щеки тугие и шею, пришлепывая пухлыми детскими губами. Он уже знал, что делают лошади, быки и коровы, да и слуги и служанки где-нибудь в овине… Он и сам хотел бы попробовать, хотя понимал, что у него покамест еще ничего не получится… Она вдруг принималась плакать, он оставлял ее и стоя поодаль, утешал ее прерывистой речью, быстро говорил, что он не хочет, не хочет обижать ее. Она успокаивалась. Дети снова сидели рядышком и забавлялись игрою словесною «в бяки», как они это называли. Они нарочно говорили друг другу разное гадкое, что слыхали от взрослых…

– А ваши, – начинал он, и серые его глаза – гладкие глазурованные бусины – взглядывали с насмешкой, вовсе и не доброй, – а ваши не поверили в чудеса господа нашего Иисуса Христа, спрятали под мост девицу с длинными косами, а господь мимо шел; они спрашивают: «Кого мы спрятали под мостом?» Он так быстро сказал: «Сороку!» и скорей ушел. Они посмотрели под мост, а там сорока с длинным хвостом!..

– Он злой, значит! – говорила она убежденно. Глаза ее смотрели сердито и не на него, а прямо перед собой. – Он злой! – повторяла она. – Добрый не стал бы превращать человека в сороку.

– Ты глупая! Нельзя говорить, что он злой! Не болтай такое! – Он суживал свои серые глаза.

Лицо ее делалось совсем серьезным:

– Он злой! Ты и сам это знаешь! Только вам всем запрещено говорить, что он злой!

– Не злой, не злой, не злой!.. – Он вдруг сознавал, что не может привести никаких доводов… – А ваш жидовский бог, добрый что ли?!.

Ее темноволосая голова склонялась к его уху:

– Все боги – злые, они против людей!.. – Она быстро отклоняла голову и уже громко и почти скороговоркой произносила: – А ваши на ваше Рождество поймали одного парня, еврея, зарезали, зажарили и съели!..

– А у ваших стариков носы крючковатые, как у сатаны! – выкрикивал он. – И вы все от свиньи происходите и потому свинину не едите!..

– А вы слепыми все родитесь! Матери вас под мисками держат семь дней, пока не прозреете!..[14 - … пока не прозреете… – Диалог мальчика и девочки основан на средневековых суевериях, сведения о которых можно получить, в частности, из книги Джошуа Трахтенберга «Дьявол и евреи. Средневековые представления о евреях и их связь с современным антисемитизмом», изданной в США, в 1943 г.] – Но ей уже не хотелось обижать его, чувство жалости к нему возникало в ее детской душе…

Но он уже увлекался, входил в состояние запальчивости, кричал:

– А у ваших бог в хуе, а у наших – в кресте на шее!..

Тогда она имела смутное представление об обряде обрезания, но когда она была уже взрослой, она после прочтения многих книг, по большей части сочинений французских философов, стала полагать, что обрезание крайней плоти у иудеев и мусульман и ношение креста на шее у христиан, все эти обряды и обычаи, знаменующие некий союз, уговор с богом, являются всего лишь пустыми суевериями!.. Но в детстве, в полесском лесу, она вдруг притихала, и вставала, легко опершись тонкими руками о землю, и, не глядя на него, шла… И тогда он подбегал к ней, просил прощения и кричал:

– Никаких богов нет!..

Она шла, отстраняла на ходу его руки. Потом она мирилась с ним, потому что в конце-то концов они ведь всего лишь играли, а вовсе не намеревались оскорблять друг друга всерьез…

* * *

Он очень хотел показать ей свой родной дом. Но он знал, что отец и Хеленка никогда не позволили бы ему привести такую гостью. Случай представился во время Хеленкиной свадьбы. Она рано вышла замуж, партия была хорошая – старший сын шляхтича-соседа. Повезли приданое, играли нанятые музыканты-татары, множество народа шумно плясало, весело ехали, везли молодых к венцу, надели на молодую чепец – убор замужней, гуляли на отводах… Мальчик знал, что все поедут к жениху. Служанки уйдут в деревню, только старый конюх, совсем пьяный, спит в пристройке. Отец тоже был пьян и хватился сына только уже в дороге, когда ехали к соседу-свату. Мальчик знал, что ему достанется от отца, что, наверное, и сестра обидится, хотя ей не до того было! Но ему очень хотелось показать своей подруге дом, где он жил с самого рождения…

Смеясь глазами, прикладывая указательный палец к губам, ходили по комнатам, нарочно ходили на цыпочках… Он показал ей вещицы, оставшиеся как память о рано умершей матери: серебряные ложки с вензелем, серебряную же фигурку Богоматери, два золотых гданьских гладких стакана и гданьскую же старинную серебряную кружку с изображениями сивилл[15 - … с изображениями сивилл… – Сивиллы – легендарные античные прорицательницы, их изображения были популярны в различных культурах.]. В серебряной позолоченной круглой коробочке сохранялось золотое колечко с большим сверкающим зеленым камешком – изумрудом… Девочка рассматривала эти вещицы с любопытством, которое, в сущности, было чем-то большим, нежели любопытство. Она вдруг с чрезвычайной ясностью поняла, что ее друг стоит по своему общественному положению выше нее на той лестнице, которую человеческие множества постоянно выстраивают, наслаждаясь складывающимся неравенством садистски и мазохистически…

Она подняла глаза на стену в большой горнице, украшенную портретами польских королей… Ян Казимир и Михал Корыбут Вишневецкий – головной убор с пером, узорчатая накидка на округлых плечах… Август II и Август III – пудреные алонжевые парики, длинные крупные кудри… Но, разумеется, она долго не отходила от большого, длинного прямоугольного портрета, холста в позолоченной раме. Портрет этот был писан неизвестным живописцем в Кракове. Это было изображение нарядной девушки на фоне тусклом, несколько зеленоватом; фон подобный мог бы сойти и за парадный занавес… Портрет являлся портретом матери Михала Доманского, Текли Зелинской, о чем он с тихой гордостью и довольством сказал своей подруге, видя, как ей нравится этот портрет…

Девушка, изображенная на портрете, и вправду была похожа на старшую сестру Михала, Хелену, – бледное лицо, голубоватые глаза, тонкие коричневатые бровки, из-под цилиндрического, богато расшитого жемчужинами и золотыми нитями убора видны гладкие, русые и шелковистые, причесанные на прямой пробор волосы; пышный кружевной воротник скрывает шею… Поверх белых шелковых складчатых рукавов надеты были тонкой работы золотые цепочки; подол длинного платья-сарафана, темно-красного, разузоренного, ниспадающего крупными складками, стлался внизу округло, ног совсем не было видно; длинные золотые тонкие цепи украшали плоскую грудь этой девушки, едва вышедшей из подросткового возраста; пальцы бледных рук она наложила – одну на другую, приложив ниже груди – к невидимому под пышным нарядом, плоскому девичьему животу…

Подруга Михала не сводила глаз с этого портрета, ее восхищал пышный наряд и золото украшений, изображение которых потускнело от времени и от этой тусклоты изображенное золото представлялось более благородным, чем яркое начищенное золото браслетов, цепей и колец в ненарисованной жизни…

Совсем близко к деревянной позолоченной раме сделана была надпись, удостоверяющая, что изображенная на портрете девушка является некой Теклей Зелинской…

Этот портрет составлял одну тайну в жизни мальчика Михала. Секрет заключался в том, что портрет неведомой Текли Зелинской вовсе не был портретом матери Михала! Отец Михала купил этот портрет в Кракове на какой-то распродаже, потому что изображенная девушка действительно напоминала ему его жену, тогда уже умершую. Разумеется, пан Доманский никогда и не думал врать, будто этот портрет – портрет его покойной жены! Но Михал с самого своего раннего детства привык воображать, будто нарядная юная Текля – и есть его мать!.. Этими мыслями он, конечно же, по сути, предавал свою настоящую мать, после смерти которой не осталось никаких портретов. Мать его звали не Теклей, а Марыней. И порою, думая об этом своем предательстве, он испытывал смешанные чувства стыда и мазохистического удовольствия… Разумеется, ни отец, ни сестра не знали о подобной работе его детского воображения. Отец безусловно наказал бы сына за такую фантазию химерическую. Маленькая подруга Михала оказалась единственным человеком, который теперь мог полагать, будто Текля Зелинская, изображенная на портрете, написанном неведомым живописцем, и есть мать Михала…

* * *

Летом бывало так, что детские игры мальчика и девочки обретали идиллический характер. Он приходил к зарослям терновника, сплетающимся в чащу. Уже видел пестроту платьица, она ждала его. Разламывали захваченный им из дома кусок маковника, делили, как настоящие брат и сестра; поблескивали губы липкие жующих детских ртов, крупинки мака прилипали к одежкам… По сырому откосу над родником стлался мох. Незабудки голубели, желтыми огоньками блестели на солнце лютики… Он сидел рядом с ней, дети идиллически плели венки из сорванных цветков, девочка пела. Она пела те же пинчукские песенки, что и сестра Михала, Хеленка —

– Ой, доля моя, доля! Де ты, доля поделаса?
Да чи ты у огни згорела, чи ты у лузи утопылася?..

Дети сидели, вытянув прямо ноги на траве, поворачивались друг к дружке лицами, она надевала венок из лютиков ему на шею, он надевал ей на шею венок из незабудок…

* * *

Она с детства любила лошадей, тянулась к ним, любовалась; радостно подпрыгивала на месте, глядя, как лоснистый коричневый жеребенок сосет, вытянув шейку, ткнувшись под живот матери, темно-коричневой кобылы, косясь продолговатым темным глазом. А кобыла, сильная, с опущенным длинным черным хвостом, стоит спокойно, только чуть переступает копытами изредка…

* * *