Бандитская губерния

– Что дальше? – спросил Петухов.

– Дальше Наташка одеваться стала…

– Ну, оделась она, и что потом?

– А потом мы пошли… – ответил, как само собой разумеющееся, Ефимка.

– Куда?

– В дом, – ответил Ефимка и замер в ожидании нового вопроса.

– Вошли в дом, что дальше? – Петухов уже нервничал настолько, что, казалось, еще немного, и он изойдет пеной нервического припадка.

– Поднялись, прошли на кухню и подошли к двери фатеры хозяйки.

– И?

– И увидели из-под двери дым, – сообщил Ефимка с таким видом и таким тоном, будто только что разгадал все загадки египетских пирамид.

Из угла, где сидел Воловцов, послышалось не то хрюканье, не то последние хрипы висельника. Петухов поднял голову и посмотрел на московского гостя. Тот был вполне серьезен и внимателен. Словом, то, что судебный следователь по наиважнейшим делам Департамента уголовных дел Московской Судебной палаты Иван Федорович Воловцов едва сдерживает готовый вырваться наружу смех, околоточный надзиратель не заметил. Иначе мог произойти неприятный конфуз…

– Дальше…

– Чо?

– Что вы делали дальше? – повторил вопрос Петухов.

– Мы стали стучаться в дверь.

– И?

– Не достучались…

– Вам никто не открыл?

– Нет, не открыл, – ответил Ефимка. – Тогда Наташка мне сказала: бежи, мол, в участок. Я и побег…

– Слава тебе, Господи, – выдохнул Петухов. – Неужто свершилось? – Он какое-то время смотрел на Ефимку, как смотрят на лучшего друга, который спас вас от дикого зверя или вражьей пули. Еще так иногда смотрят, когда прощаются навсегда на перроне вокзала с любимым человеком. Благодарность провидению, что дознание с дворником закончилось, было у Петухова неисчерпаемым и безграничным. Не будь сидящего в уголке Воловцова, он, наверное, исполнил бы сейчас «Застольную арию» из «Травиаты» Джузеппе Верди:

Высоко поднимем все кубок веселия,
и жадно прильнем мы устами.
Как дорог душе светлый миг наслаждения.
За дворника выпьем его[1 - В оригинале – «За милую выпьем его».]…

– Слава богу, – повторил околоточный надзиратель, искоса глянув на московского гостя, притулившегося в уголке. Теперь Петухов чувствовал себя старшим и владеющим ситуацией, а московский следователь по наиважнейшим делам был так, вроде консультанта или даже помощника. А впрочем, Иван Федорович Воловцов и не претендовал на лидерство… – Все остальное мы спросим у Еременко…

– А позвольте, Ефим Афанасьевич, я задам вам еще пару вопросов? – неожиданно сказал Иван Федорович. – Как долго вы служите дворником?

– Четвертый месяц пошел, – улыбнулся Ефимка столь добродушно, что некоторое предубеждение к нему, невесть откуда появившееся во время дознания, улетучилось без остатка.

– А кто до вас был дворником? – задал еще один вопрос Воловцов.

– Степан был.

– А куда дворник Степан подевался?

– Запил и пропал, – с явной печалью в голосе ответил Ефимка.

– А подробнее можно? – попросил Воловцов.

– Ну, полгода назад у Степана жена померла, и он того, запил с горя. Хозяйка наша его жалела, со службы не прогоняла, думала, попьет с горя и перестанет…

– А он не переставал? – серьезно спросил Иван Федорович.

– Нет, не переставал, – согласно кивнул Ефимка.

– А потом?

– А потом пропал. Сказывали, его видели садящимся на пароход. А может, и обознались…

– Что ж, Ефим Афанасьевич, – поднялся со своего места Воловцов. – Было весьма приятно с вами познакомиться. Более мы вас не задерживаем. Вы, признаться, нам очень помогли… Верно, господин Петухов?

– О, да-а, – протянул околоточный надзиратель и закатил глаза к небу…

Когда Ефимка вышел, в дверной проем просунулась голова городового Еременко и, открыв рот, сказала:

– Господин доктор явились…

– Как, уже?! – с большой долей иронии спросил Воловцов и глянул на околоточного надзирателя. – Ну, так скажите ему, что пусть занимается всем, чем положено в подобных случаях, а когда закончит, идет сюда, на кухню. А ты нам зови пока эту жиличку, Наталью Квасникову.

– Слушаюсь…

Наталья Квасникова – девица лет двадцати четырех, что уже вполне позволяло причислить ее к разряду старых дев, снимала у Кокошиной комнатку во флигеле. Бледная, худая и, верно, непростого характера, как и все старые девы, она прошла к столу, за которым восседал околоточный надзиратель, и, не дожидаясь предложения, села.

– Имя-отчество-фамилия, – строго произнес Петухов.

– Чье, мое? – спросила Наталья и сморгнула. Внутри у околоточного от этого вопроса все заныло; захотелось забросить карандаш в угол, порвать протокольную бумагу в клочья, плюнуть на всю эту мороку, растереть плевок сапогом, отправиться в штофную лавку или в один из ста десяти питейных домов, что имелись в городе, и засесть там да самого скончания дня. А потом прийти домой и, не раздеваясь, завалиться на холостяцкую кушетку, послав к чертям собачьим и все эти дознания, и полицейскую службу, а вместе с ней и весь свой околоточный участок…

Воловцов хорошо понимал его состояние и даже, в какой-то степени, сочувствовал Петухову. Он и сам не раз сталкивался с подобными допрашиваемыми, которые то ли слишком робели во время допроса и оттого не понимали поначалу вопросов следователя, то ли от природы были непроходимо тупы. Поэтому он поднялся со своего стула, подошел к Петухову и предложил:

– Позвольте, я допрошу гражданку Квасникову, а вы просто запишете ее показания в протокол. Идет?

– Да ради бога, – похоже, даже обрадовался околоточный надзиратель. Теперь он уже не хотел быть никаким главным, ибо ведомым являться и проще, и спокойнее…

Воловцов сел на место Пастухова, посмотрел на Квасникову и произнес:

– У меня Наталья… как вас по батюшке?

– Григорьевна, – ответила девица и сморгнула.