Жиган по кличке Лед

УЧИТЕЛЯ ИСТОРИИ

1

Желтогорск, 1922 год

Он вошел в класс так осторожно, словно боялся подорваться на фугасной противопехотной мине. Высокий, высохший, в пиджаке не по плечу, который, однако же, когда-то был ему впору. Через плечо была перекинута сумка, из которой исходил устойчивый запах переваренного мяса. Это мгновенно ухватили десятки чутких ноздрей тех, кто находился в классе. Под ногами вошедшего тихо поскрипывали дощатые полы. Двадцать пар глаз, юных, злых, задорных, жестоких, впились в это длинное лицо, ощупали всю нескладную фигуру, задержались на переносице, на которой неверно сидели сильно старящие нового субъекта очки. Кто-то крикнул:

– О! Мумия! Только у тех очков не было!

– Дядя! Чихни песочком, мля!

– Ты не рассыплешься? А то ты такой… историчный!

Староста группы, косоглазый Юрка Рыжов по прозвижу Пыж, чье слово было едва ли не в главном авторитете во всем интернате, навалился своей тушей на парту и веско произнес:

– Гы! А че, и правда! Мне тут Гнус на днях журнальчик приносил с прогулки, так там такие же из Ебипта…

– Следует говорить: из Египта, – вдруг сказал очкастый «мумия» таким спокойным тоном, словно все вышесказанное его не касалось. – Здравствуйте, ребята. Будем знакомиться. Меня зовут Борис Леонидович, я ваш новый учитель истории. Директор интерната хотел меня сам представить, но у него не выдалось свободного времени: уехал в губкомпрос.

– Гы, – сказал Рыжов. Это междометие вообще лидировало в его речи по количеству употреблений. – Борис Леонидыч… Мумия ты! Ип, скажи!

Ленька Ипатов, к которому прицепилось данное кем-то из медперсонала дурацкое и неведомое подавляющему большинству воспитанников интерната прозвище Ипохондрик (сокращенно – Ип), маленький, вертлявый, со смешным кнопочным носом, вскочил и выговорил, слегка шепелявя:

– А чему это вы нас будете учить… Мумия Леонидыч? Рассказывать про Петров Первых и Иванов Грозных? Царь и великий князь всея Руси? А мы эту буржуйскую историю учить не желаем!

Прозвище решительно не шло такому бойкому и задорному малому.

– Мой папаша на заводе на такого кровопийцу горбатился, – поддержал его Сеня-бородавочник, угрюмый, неразвитой подросток, ссутулившийся на первой парте, – на Грозного!..

– В таком случае, выходит, твой родитель человек весьма почтенного возраста, – спокойно отпарировал Борис Леонидович и ловко уклонился от брошенного в него плотного бумажного шарика, – если он трудился в царствие Ивана Грозного. Словом, начнем урок. Поближе познакомимся по ходу занятий. На чем вы остановились с предыдущим учителем?

– На том, что Пыж сломал ему три ребра, а Сеня высадил передние зубы этими… каминными щипцами, – донесся голос с последней парты. – Вот на этом остановились. С вами – продолжать?

Учитель истории прищурился и глянул на того, кто это сказал, поверх очков.

– Гы… А что? – пробасил Пыж и встал из-за парты, обнаруживая рост и вес, совершенно непомерный для 14-летнего подростка. – Илюха все правильно сказал. Тот, который до тебя был, накатывал на нас начальству и вообще… Гнилой такой. А ты…

Юрка Пыж, почесывая задницу, которая вообще была наиболее выдающимся во всей его конституции местом, приблизился к новому учителю истории. Его маловыразительные свинячьи глазки, меж которых вскочил мощный прыщ, поедали лицо Бориса Леонидовича. Тот приспустил очки на кончик носа.

– …а тебя мы еще прощупаем, – наконец вынес вердикт староста класса и, не желая разводить слова с делом, протянул руку и схватил историка за ухо. Шантрапа в классе с готовностью захохотала, а Борис Леонидович, выставив нижнюю губу, отчего его лицо приобрело недоуменно-капризное выражение, вдруг схватил Юркино ухо, развесистое и мясистое, и стал выкручивать. Пыж запыхтел и принялся тянуть ухо историка, но тот, казалось бы, и не чувствовал здоровенных пальцев старосты, которыми тот, бывало, бахвалясь, на спор гнул девятидюймовые гвозди. Оба побагровели. Что-то захрустело. Класс замер. Тщедушный Ип даже забрался с ногами на парту, чтобы лучше видеть. Дело шло, что называется, до первой слабины, и дал ее Пыж. Он простонал и, отняв руку от уха Бориса Леонидовича, схватился за собственное ухо поверх кисти учителя истории:

– А-а-а!!!

Подскочил Сеня-бородавочник, тот самый, что высадил зубы каминными щипцами предыдущему историку. На этот раз он решил обойтись без подручных средств и, забежав сзади, ударил учителя кистями обеих рук, сцепленными в замок. Борис Леонидович покачнулся, и тотчас же Пыж, рывком высвободившись, пнул того под коленную чашечку. У историка искривились губы, по лицу поехала болезненная гримаса.

– Бей его! За наших! За Юру-у!

– Тю-у!

– Темную ему!

Метнулась по классу, вспорхнув из-за парт, как стая рассерженных воробьев, орда подростков. Кто-то сорвал с окна тяжелый пыльный занавес и набросил на голову Бориса Леонидовича, который повалился еще под одним предательским ударом. Правда, до того как на него опустилась пыльная, пропитанная затхлостью тьма, он еще успел вытянуть худую жилистую руку и так приложить тяжеловесного Рыжова, что староста класса почувствовал себя нехорошо, попятился и осел у парты.

…Впрочем, темная не удалась. Высокий темноволосый подросток, кажется, тот самый Илюха, что так мило рассказал Борису Леонидовичу о выбитых зубах предыдущего учителя истории, вмешался в бурно развивающиеся события. Он с ходу осадил Сеню-бородавочника, оттащил разошедшегося волосатого Бурназяна по прозвищу Абрек, кого-то пнул, а Ипа наградил такой затрещиной, что тот чижиком слетел с парты и столкнулся с выщербленным бюстом Пушкина.

– Ты че, сука? – заверещал Ипохондрик. – Пы-и-иж!!

Однако его покровитель ворочался на полу, не в силах встать и помочь рупору класса. Борис Леонидович уже поднимался с пола, и как раз в этот момент в класс вошли двое: один – здоровенный, еще совсем молодой, но уже с усами, неестественно висящими под красноватым носом; второй – постарше, плотный, подтянутый, в кожаном плаще и новых хромовых сапогах. Больше всего он походил либо на проверяющего из числа членов высокой губкомовской комиссии, либо на сотрудника ВЧК, то бишь ГПУ. Ну, или на оба варианта сразу.

– В чем дело, товарищи? – недоуменно произнес он, разглядывая всех присутствующих. Кто-то лежал на полу, рдело ухо Бориса Леонидовича, пережатое мощными пальцами Пыжа, а один из воспитанников интерната сжимал в руках невесть откуда взявшуюся статуэтку – воина с пикой.

Человек в кожаном плаще повернулся к усатому типу и обратился уже к нему:

– Что тут происходит, товарищ Паливцев?

– Урок истории, – моргая, поспешно ответил тот. – Это новый учитель, и…

– …и у новых учителей, товарищ Паливцев, вполне может быть свой новый метод преподавания, – вдруг подхватил Борис Леонидович, растирая рукой ухо. – В конце концов, старые обучающие методики не всегда действуют на подрастающее пролетарское поколение, товарищ… э-э-э… – Он выразительно посмотрел на кожаного проверяющего, но тот и не подумал представиться.

– Что же вы им преподавали? – усмехнулся он. Тут с пола начал подниматься Пыж и чуть все не испортил своей непроходимой тупостью:

– Да ты, падла, сейчас у меня по полной отхватишь! Хряйте на него все разом, босота! И ты…

– И ты, Брут! – перебил его Борис Леонидович. – Товарищи, все очень просто: я уже говорил, что я сам – сторонник новых методик преподавания истории. Темой нашего урока стала жизнь и деятельность Гая Юлия Цезаря, на примере смерти которого мы рассматриваем пагубность тирании. Вот этот молодой человек, – с любезным видом указал он на ярко-красного от бешенства старосту Рыжова, – пытался в меру своих способностей и знаний объяснить нам суть претензий, которые предъявили Цезарю его убийцы. В общем-то, в целом он трактует все верно.

Усатый товарищ Паливцев, выражение лица которого до этих слов нового учителя истории оставалось довольно кислым, тут рассмеялся и проговорил:

– Це… зарь? Гай? Да эти олухи не могут отличить Пушкина от Керенского, а вы тут – Цезарь! Даже как-то… не…

– Довольно странно, уважаемый товарищ Паливцев, что вы так критикуете воспитанников интерната, в штате которого числитесь и интересам которого должны, следовательно, служить, – сухо проговорил проверяющий. – «Олухи». Гм… – Его взгляд упал на тупейшую физиономию Юры Пыжа, на бессмысленное лицо Сени-бородавочника, украшенное длинное ссадиной, и на пыхтящего Бурназяна-Абрека. – Та-а-ак… – протянул он и вдруг спросил резко, с оттяжкой в нос: – И кто же такой – Брут?