Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944

Они сидели здесь, в одеждах, расшитых золотыми и серебряными галунами, украшенные орденами, знаками отличия и лентами разных цветов, ухоженные и напомаженные – люди, обладавшие самой большой властью на земле. У меня мелькнуло воспоминание о том, как сильно Тиберий боялся Сеяна, а Наполеон – Фуше. Потом я поклонился, точно так же, как и на императорской вилле в Ишле перед достопочтенным старым императором Францем-Иосифом, который конечно же не боялся шефа своей полиции. С учетом этого мой поклон был не таким низким, как следовало. Я подождал, и через секунду дон Артуро уже радостно приветствовал меня, разодетый по случаю банкета, словно павлин. Я снова поклонился, а когда выпрямился, то увидел, что на меня смотрят холодные зеленые глаза синьора Гиммлера. Он заявил, что помнит, как хорошо я переводил во время майского визита итальянцев в расположение лейбштандарта СС «Адольф Гитлер». Он сказал это таким тоном, каким учитель хвалит ученика в конце четверти, но я успокоился. Я сел между двумя главными блюстителями порядка двух величайших диктаторов Европы, и Боккини принялся рассказывать анекдот, которыми он так славился, – сначала по-итальянски, а потом по-французски. Все полицейские шефы из Франции, Англии, Польши, других стран Европы и мира заулыбались – все, кроме синьора Гиммлера, до которого не дошел смысл шутки. Я попытался разъяснить ему, в чем состояла пикантность рассказанной доном Артуро истории. Не знаю, понял ли Гиммлер, но он сделал вид, что понял.

Лед был сломан. Стоит ли говорить, что Гиммлер никогда не пробовал все те многочисленные рыбные блюда, которые стояли перед нами, и я вынужден был прочитать ему целую лекцию. Его сосед пустился в разглагольствования о напряженной сексуальной жизни некоторых морских обитателей, которые лежали на наших тарелках. Обед, состоявший исключительно из рыбных блюд – их было, по самым грубым подсчетам, не менее двух десятков, – смог бы по достоинству оценить даже сам Лукулл. Думаю, что Гиммлер предпочел бы обыкновенную немецкую отбивную с подливкой, но он отдал должное изысканным блюдам, предложенным его коллегой-эпикурейцем. Разноцветные вина в бокалах разной формы тоже оказали свое воздействие, хотя Гиммлер пил очень мало.

Я старался не увлекаться вином, а на еду времени совсем не осталось. Это было очень печально, но со временем опыт подсказал мне, что умный переводчик перекусывает до начала работы или наедается до отвала после нее. К выпивке все подходят индивидуально, но я обнаружил, что моя голова работает лучше всего, если я пью только два сорта вин и воздерживаюсь от сладких ликеров. После обеда, продолжавшегося несколько часов, гости вышли на террасу полюбоваться голубым морем, чьи дары они только что поглощали в непомерных количествах. Гиммлер, который, очевидно, не привык к таким обильным обедам, выглядел уставшим. Он принялся угощать меня и своих спутников рассказами о древней истории Остии и другими историями, почерпнутыми им в Бедекере, но вздохнул с видимым облегчением, когда пришло время садиться рядом с доном Артуро в машину и ехать в Рим. Перед отъездом принесли итальянское шампанское, называемое «Принчипе ди Пьемонт» – холодное, сухое и, к счастью, вполне приличное, – которое было выпито за здоровье гостей и руководителей тех стран, откуда они приехали, – королей, императоров, президентов и диктаторов. Я осушил свой бокал за мою приятную жизнь в пансионе Яселли-Оуэн и за мой прекрасный любимый Рим.

Глава 4

Шефы полиции

Молодой лорд Байрон писал, что однажды утром он проснулся знаменитым. Я же однажды утром проснулся и обнаружил, что состою в СС.

Я не собираюсь ни перед кем оправдываться, не входит в мои намерения и перекладывание ответственности на чужие плечи. Я оказался в рядах СС по причине того, что немцы и итальянцы считали меня хорошим переводчиком, и эта репутация закрепилась за мной после вышеописанного банкета начальников полиции. Если бы к моим услугам в Остии прибегли европейские министры образования или сельского хозяйства, моя жизнь, вероятно, сложилась бы иначе. Но так уж получилось, что люди, обедавшие в тот день и общавшиеся с моей помощью, возглавляли полиции Германии и Италии.

Я мог бы, конечно, в тот ноябрьский день отказаться от зачисления в ряды СС в качестве оберштурмфюрера в отеле Vier Zahreszeiten, и многие немцы заявили бы теперь, что в моем положении поступили бы точно так же. Я принял предложение, во-первых, потому, что знал, что в противном случае вряд ли смогу вернуться в Рим, и, во-вторых, потому, что я с 1927 года не жил в Германии и, имея опыт общения только с итальянскими полицейскими, плохо понимал, что на самом деле представляют собой Генрих Гиммлер и его СС. Более того, мое членство в СС никоим образом не ограничивало моих действий – я мог продолжать свои исследования жизни Фарнезе и работать переводчиком. Об этом мне было заявлено во время беседы с руководителем личного состава СС и его помощниками. Моя деятельность должна была протекать в Италии. Я должен был работать в качестве переводчика, а также поддерживать и расширять контакты среди итальянцев в самом тесном сотрудничестве с обоими немецкими посольствами в Риме. Особо оговаривалось, что я не буду иметь никакого отношения к делам полиции, хотя подразумевалось, что моя дружба с доном Артуро Боккини будет укрепляться.

Многие профессиональные и непрофессиональные наблюдатели ломали голову над вопросом – что заставило меня вступить в СС. Знаменитый на весь мир эксперт по флорентийскому искусству и признанный знаток Возрождения Бернхард Беренсон посвятил мне несколько абзацев в своей книге «Слухи и раздумья», опубликованной издательством «Саймон и Шустер» (Нью-Йорк, 1952). Среди прочего он писал: «Это – некий Доллман, привлекательный мужчина слегка за сорок, образованный и доброжелательный светский человек, утверждающий, что он шестнадцать лет прожил в Риме. В каком качестве – остается неясным. Он не состоял ни на дипломатической, ни на консульской службе. Не занимался ни торговлей, ни финансами. О красивых светских женщинах он говорит как о личных друзьях, называя их просто по имени и зная их ласкательные прозвища».

Старшина корпуса искусствоведов заканчивает мою характеристику следующими словами: «Как мог штатский человек такой культуры, ума и рассудительности стать лейтенантом Гиммлера?»

Современный британский историк Джеральд Рейтлингер в книге «СС. Алиби для нации» (Хайнеман, 1956) пишет: «Трудно сказать, что заставило капитана Евгения Доллмана, одного из гиммлеровских интеллектуалов, вступить в ряды СС. Он был историком искусства, воспитанным на римской культуре, и свободно говорил по-итальянски. Он был вхож в лучшие дома и состоял в хороших отношениях с графом Чиано».

Определить мотивы человеческих поступков всегда бывает очень трудно. Я могу сказать только одно – я не испытывал финансовых затруднений. Я жил хорошо и удобно, и моя жизнь после того, как я поддался так называемым мотивам, не стала лучше – она сделалась только более напряженной. Я вступил в СС не потому, что меня толкали на это честолюбивые мечты. У меня их, к сожалению, не было, иначе моя книга о кардинале Фарнезе была бы написана. Кроме того, политические амбиции для историка равносильны самоубийству. Изучая историю, он может сполна оценить, каким ужасным опасностям подвергали себя исторические персонажи с таким геройским мазохизмом. Нет, принять решение вступить в ряды СС меня заставили вовсе не политические амбиции. Может быть, это было страстное желание Биби видеть меня в форме? Я очень нравился ей в мундире, но вряд ли это было главной причиной. Оглядываясь назад, я думаю, что мотивы моего поступка были смесью безрассудства, простодушия и, превыше всего, нежелания видеть, как мое временное пристанище в Риме и Италии погружается в хаос. Если бы я тщательнее обдумал свое решение, я бы догадался, хотя бы по моему успеху на обеде в Остии, что взбираюсь на спину тигру, с которого потом невозможно будет спрыгнуть. Однако тогда эта мысль не приходила мне в голову, и все потому, что я с самого начала понравился Артуро Боккини. Несмотря на мое огромное уважение к этому большому синьору и полицейскому шефу в лайковых перчатках, я не питал никаких иллюзий по поводу мотивов его действий. Во время своего первого визита в Берлин он встречался со многими немецкими полицейскими всех рангов. Он узнал их еще лучше в 1938 году, когда в Рим в качестве немецкого полицейского атташе прибыл человек по имени Герберт Каплер. В сравнении со всеми этими людьми я был приятным и сговорчивым человеком. Я любил Италию обреченной любовью всех немецких романтиков и классицистов, поэтому у меня была ахиллесова пята – а какой шеф полиции не любит иметь дело с теми, кто имеет ахиллесову пяту?

Я хотел бы закончить описание моих мотивов цитатой из самого доступного вердикта, вынесенного моей новой сфере деятельности в Риме. Автор его не кто-нибудь, а сам бывший руководитель американской секретной службы Аллен Уэлш Даллес в его книге «Немецкое подполье» (Нью-Йорк: Макмиллан, 1947). Это часть описания событий 20 июля 1944 года, произошедших в ставке фюрера: «По странному стечению обстоятельств Гитлер назначил Муссолини, который давно уже докучал ему просьбами принять его, встречу на этот самый день. Через несколько часов после покушения Гитлер, с перевязанной правой рукой, встретился с Муссолини и Грациани в их поезде. Из Северной Италии их сопровождал офицер СС, штурмбанфюрер Евгений Доллман, которого лучше всего было бы назвать дипломатическим посланником СС в Италии (первоначально СС были нацистской элитной гвардией, а позже сделались практически государством в государстве) и офицером связи при Муссолини. Доллман дал яркое описание этой мрачной встречи».

Долгий и разнообразный опыт предостерегает меня от того, чтобы верить в непогрешимость суждений или приговоров секретной службы, но в данном случае мистер Даллес совершенно точно охарактеризовал функции, которые я выполнял. Он мог бы добавить, что постепенно я стал чем-то вроде штатного переводчика, устного и письменного, оси. Аналогичную работу выполнял хорошо известный доктор Пауль Шмидт, главный переводчик Риббентропа с французского и английского, служивший в министерстве иностранных дел, который, кстати, тоже состоял в СС.

Я не собираюсь приводить подробные описания многочисленных встреч Генриха Гиммлера и его помощников с его итальянским коллегой Боккини, а также с сотрудниками итальянской полиции и другими высокопоставленными итальянцами. Всех этих встреч не упомнишь; в моей памяти задержались только самые важные, к тому же мне кажется, что было бы гораздо интереснее и содержательнее сравнить двоих этих людей, занимавших ключевое положение в обеих странах, связанных союзническими обязательствами на жизнь и на смерть.

В любую эпоху диктаторы обладали меньшим могуществом, чем те, кто знал все их тайны и мог обеспечить им, с помощью своих темных дел, одну вещь, которую великие мира сего не могут получить без их помощи, – безопасность. Это – единственные люди, которых диктаторы очень редко смещают – с помощью грубой силы или более мягкими мерами – или вообще не смещают. Фельдмаршалы и генералы, министры, дипломаты, политики и высшие чиновники лишаются своих постов, а начальники полиции остаются. Самый могущественный диктатор нового времени, Наполеон, проклинал и презирал своего собственного шефа полиции Фуше, но тот оставался «верным» ему до самого его падения. Можно назвать много причин, почему Наполеон не избавился от него, хотя прекрасно понимал, что карьера Фуше представляла собой сплошную цепь измен и предательств.

«Фуше знал очень много, более того, он знал слишком много. Поскольку от него ничего невозможно было утаить, императору приходилось волей-неволей доверять ему. И это знание всего и вся составляло основу уникальной власти Фуше над всеми остальными людьми».

Так талантливый писатель Стефан Цвейг, написавший биографию Фуше, пытается объяснить тайну власти всех великих шефов полиции при любом диктаторе. При Гитлере и Муссолини ничего не изменилось. Люди, контролирующие обширную безжалостную полицейскую сеть диктатуры, просто обязаны все знать. Но, кроме всего прочего, они знают самих диктаторов, которые, не имея никаких законных или демократических прав на власть, вынуждены во всем полагаться на них. Солдаты пойдут за ними только до тех пор, пока они будут вести их от победы к победе, чиновники будут покорно выполнять их указы из чувства долга, а вовсе не потому, что искренне убеждены в их правоте, вернейшие последователи с течением времени переходят в другой лагерь – и только полицейские остаются верными им и в радости и в горе.

Подобно своим хозяевам, большинство шефов полиции приходят к власти в результате измены, предательства и преступления. Кроме того, им хорошо известно, какой силой обладает дьявольское явление, известное в России под названием записка, которое представляет собой полное досье о прошлых и настоящих поступках любого человека, от руководителя государства до самого незначительного члена партии. Фуше узнал самые интимные секреты о семейной жизни императора от его собственной жены, Жозефины; столь же хорошо ему были известны и внебрачные похождения Наполеона.

Нет сомнений, что Генрих Гиммлер был также хорошо осведомлен о тех годах, которые никому еще не известный тогда Адольф Гитлер провел в Вене и Мюнхене. Разве можно поверить, что он не имел доступа к полицейскому досье, в котором были собраны документы о личной жизни молодого Адольфа Гитлера, если генерал фон Лос-сов уже во время путча 1923 года хорошо знал их и до конца жизни считал эти бумаги чем-то вроде персональной охранной грамоты?

Гитлеру, в свою очередь, было известно, что у самого его проницательного и наиболее опасного сотрудника полиции, руководителя Бюро государственной безопасности Рейнхарда Гейдриха была бабушка еврейка по имени Сара. Дьявольская насмешка судьбы обеспечила фюреру пожизненную верность со стороны этого дьявола в человеческом облике. Каждый итальянец знал и до сих пор знает, что Боккини играл роль ангела-хранителя в отношениях своего господина с Кларой Петаччи, и только его изворотливость помогала Муссолини без помех отдаваться своей страсти. И только после того, как этот всеведущий шеф полиции умер, разгорелся конфликт между Кларой и законной супругой дуче, донной Ракеле.

Таким образом, министры и шефы полиции день и ночь следят за своими повелителями. Они знают о них все, остаются верными им до тех пор, пока считают диктаторский режим несокрушимым, и, дергая за тысячи нитей, делают все, чтобы удержать их у власти. Единственная вещь, которую они не разделяют со своими повелителями, – это их падение, поскольку никогда не прерывают связи со смертельными врагами своего синьора.

Генрих Гиммлер, почувствовав, что время побед закончилось, установил в Швейцарии контакт с врагами Германии с помощью посредника, берлинского адвоката по имени Лангбен. Впрочем, его роль в подготовке покушения на фюрера 20 июля 1944 года до сих пор остается неясной. Гитлер в последние дни своей власти был убежден, что он предал его и избежал казни только потому, что так сложились обстоятельства.

Рейнхард Гейдрих, без сомнения, попытался бы отвести от Третьего рейха гнев Господень, устранив Гитлера, а внезапная смерть помешала Боккини принять аналогичное решение в отношении Рима. Заняв место шефа, самый преданный ученик Боккини, Кармин Сениз, начал вести хитрую двойную игру, которая помогла ему удержаться в кресле начальника полиции даже после июльских событий 1943 года.

Измена – это те мутные воды, без которых не может существовать политическая полиция, а предательство – как учил ее основатель Фуше – делает руководителей этой полиции могущественнее самих диктаторов, которым они, как все думают, так преданно служат.

После разгрома Германии в 1945 году появилось много исследований, посвященных Генриху Гиммлеру, его статусу и деятельности в Третьем рейхе. Его итальянский коллега Боккини тоже упоминается в исторических работах, посвященных фашизму. Его хуже знают во всем мире, поскольку в Италии не было террора и того ужаса, который обычно связывают с именем Гиммлера.

Впрочем, я не собираюсь писать историю полиции в эпоху Гитлера и Муссолини. Моя задача заключается в том, чтобы рассказать об этих двух знаменитых столпах диктатуры и критически взглянуть на характер их взаимоотношений, представлявших собой наиболее яркую черту оси Рим – Берлин.

Если мы начнем сравнивать этих людей, то в глаза сразу же бросится глубочайшее различие их философии и образа жизни. Полнокровный, даже слишком полнокровный Боккини, выходец из Южной Италии, был неутомимым работником, как и его немецкий коллега, но, в отличие от него, он был бонвиваном в эпикурейском стиле, непревзойденным знатоком и почитателем прекрасного пола, гурманом, какими бывают только французы. Когда дело касалось жизни Бенито Муссолини, он мог быть беспощадным, но в Италии к таким вещам относятся гораздо проще.

Я не собираюсь защищать Боккини, но разве можно всерьез сравнивать его приказы о высылке с ужасами немецких концентрационных лагерей? Конечно, неприятно было отправляться в ссылку «на границу», иными словами, в какое-нибудь пустынное место, далекую провинцию или на заброшенный остров, но это было не смертельно и даже не вредно для здоровья. Итальянцы, включая и полицейских, всегда относились к бедным и несчастным людям с сочувствием и не любили богатых и удачливых. Поэтому, несмотря на заявление о том, что их нужно считать мучениками, большинство изгнанных в Калабрию и Апу-лию или в Стромболи и Понцу вели в ссылке вполне сносное существование.

«Il ira loin, il croit tout ce qu’il dit»,[10 - «Он далеко пойдет, поскольку верит в то, что говорит» (фр.).] – сказал Мирабо о Робеспьере, и эти слова можно с полным правом отнести и к Генриху Гиммлеру. Дон Артуро Боккини редко верил в то, что говорил, но он тоже заходил в своих действиях слишком далеко. Впрочем, заходить далеко, не веря в то, что говоришь, можно только в Италии. В Германии для этого необходима абсолютная вера в себя и в свои слова, а результаты, соответственно, получаются более устрашающими. Этот контраст хорошо прослеживается как в карьере обоих шефов полиции, так и в системе наказаний, которую они применяли в своих странах, – концентрационные лагеря в Германии и приказы о высылке в Италии.

Другое высказывание, которое тоже можно с полным правом отнести к рейхсфюреру СС и руководителю немецкой полиции, принадлежит Грильпарцеру, который называл «экзальтацию холодного ума» самым страшным из всех зол. Гиммлер был столь же искренне убежден в непогрешимости своих теорий, в нерушимости своих принципов, а также в том, что его стиль жизни должен стать примером для всех, как и добродетельный адвокат из Нанта.[11 - То есть Робеспьер (он же Неподкупный). (Примеч. ред.)] Если бы фюрер выиграл Вторую мировую войну, он, без сомнения, устроил бы «праздник сверхчеловека». «C’еtait un enthousiaste, mais il croyait selon la justiсe»[12 - «Он был энтузиастом, но верил в справедливость» (фр.).] – таков был вердикт, вынесенный Неподкупному Наполеоном. Генрих Гиммлер был бы сильно удивлен, если бы кто-нибудь осмелился заявить, что его концепция справедливости противоречит человеческой морали.

Я много раз обсуждал этот вопрос с руководителем итальянской полиции. С ним можно было говорить на самые деликатные и опасные темы – с Гиммлером же, по крайней мере для меня, это было совершенно немыслимым. Последний заставлял меня читать ему подробные лекции об итальянском образе жизни, который был ему совершенно чужд, готовясь к каждому визиту в Италию, к каждой встрече с итальянцами, как школьник готовится к уроку. Надо сказать, что он не опозорил своего «учителя». Он не мог изменить свою внешность, которая совсем не соответствовала латинским идеалам мужской красоты, но следовал всем моим намекам и советам, словно послушный ученик, по крайней мере в Италии. В мои обязанности не входило обсуждение с ним положения дел в Германии, а полицейские вопросы, к счастью, являлись для меня табу.

Атмосфера, воцарявшаяся после лукулловых пиров Боккини, была совершенно иной. Он так и сыпал анекдотами и историями обо всех и вся, включая и самого Гиммлера. Боккини нуждался в дружбе Гиммлера, поскольку его сердечные отношения с самым опасным человеком Третьего рейха производили большое впечатление на обитателей палаццо Венеция и на всех остальных фашистских функционеров. Именно поэтому он и дружил с человеком, которого считал смешным, чуждым ему по духу, скучным и крайне утомительным. Гиммлер об этом и не подозревал. Он искренне уважал и восхищался Боккини, поскольку тот обладал теми качествами, которых он не имел: элегантностью, блестящим умом, манерами большого барина и знанием женщин, сравнимым разве что с его успехом у них. Поэтому он был очень рад, когда Боккини в 1938 году – снова на 28 октября – пригласил его на свою виллу в Сан-Джорджио, недалеко от Беневенто.

Замок Боккини был совсем не похож на мрачную виллу рейхсфюрера недалеко от Тегернзее с ее шумящими на ветру соснами и хриплыми криками ворон. Не все в этом замке отличалось безукоризненным вкусом, и смесь стиля Луи-Филиппа и югендстиля, царившая в доме, была совершенно чужда декору немецкого Ордензбурга. Вилла Боккини напоминала мне виллы римлян времен заката империи, обожавших удовольствия, хотя я сомневаюсь, что они могли бы похвастаться фонтаном с группой обнаженных девушек посередине, у которых разноцветные струи воды били прямо из прекрасных грудей. Эта группа и похожие на нее произведения были предметом особой гордости дона Артуро. Небольшой вестибюль, к примеру, был уставлен восковыми фигурами улыбающихся девушек, чьи прелести довольный хозяин обнажал одним нажатием кнопки. Мне так и не удалось узнать, что думал по этому поводу Гиммлер; к счастью, я был избавлен от необходимости переводить слова, в которых он выразил бы свои впечатления.

Дон Артуро любил бродить по своим оливковым рощам и виноградникам, отвечая на искренние приветствия слуг, и раздавал им серебряные монеты с щедростью римского сенатора. Конечно, его сопровождали охранники, но их штатские костюмы, напомаженные волосы и цветастые галстуки разительно отличались от черной, как вороново крыло, формы эсэсовцев, охранявших жизнь господина Гиммлера.

Впрочем, Гиммлер не отказался ни от одного приглашения. Он даже позволил уговорить себя отправиться на якобы незапланированную встречу с архиепископом Беневенто в городском соборе и некоторое время вел весьма оживленный разговор с этим князем церкви. Он отдал должное знаменитым обедам хозяина, поглощая еду в таких количествах, что его слабый желудок еле выдерживал, и пил крепкие красные и золотистые вина Южной Италии, словно это был яблочный сок или минеральная вода. Мне он напомнил школьника, который хоть на один день пытается позабыть о своих уроках.

Когда Гиммлера привезли на поле боя, расположенное в окрестностях Беневенто, где любимый сын Фридриха II, Манфред, потерял трон и жизнь, он вдруг вспомнил о своем учительском прошлом. Я упросил дона Артуро пригласить на эту экскурсию специалиста, хорошо знающего Данте, который угостил гостя из Германии величественными стансами из Третьей песни Purgatorio («Чистилище»), которые начинались словами «Я, Манфреди…». Гиммлеру особенно понравился тот отрывок, где король Манфред жестоко упрекает кардинала архиепископа Козенцы за то, что тот, по требованию папы, похоронил его тело в неосвященной земле:

Умей страницу эту прочитать
Козенцский пастырь, Климентом избранный
На то, чтобы меня, как зверя, гнать, —
Мои останки были бы сохранны
У моста Беневенто, как в те дни,
Когда над ними холм воздвигся бранный.
Теперь в изгнанье брошены они,
Под дождь и ветер, там, где Верде льется,
Куда он снес их, погасив огни.[13 - Данте. Божественная комедия. Перевод М. Лозинского.]

Генрих Гиммлер не любил Гогенштауфенов, но папу и его архиепископа он любил еще меньше. Он попросил меня перевести процитированный отрывок, и, хотя мой импровизированный перевод не мог передать всей красоты оригинала, он ему очень понравился.

В Козенце, городе в Калабрии, Гиммлера ждало менее приятное событие. План мероприятий, составленный итальянскими коллегами, был нарушен, впрочем – как мы вскоре убедимся, – любая поездка при данных обстоятельствах пошла бы вкривь и вкось. Козенца стоит на невысоких берегах маленькой речушки, которую писатель граф Платен, создававший, как считают, весьма безнравственные творения, обессмертил в своей поэме «Бусентская могила». Генрих Гиммлер и его свита остановились здесь на ночь по пути в Сицилию, которую они решили посетить как неофициальные лица. Местный префект, к своему изумлению, узнал за ужином, что завтра рано утром они решили возродить древнюю германскую традицию, а именно посетить могилу, в которую король Аларих и верные ему вандалы, согласно легенде, унесли свои сокровища. Префект, в отличие от Гиммлера, знал, что эту могилу в то время исследовали французские археологи, которых сопровождала женщина, умевшая находить под землей воду.

На следующее утро владыка немецкой полиции отправился, как и было решено, на берег унылой и грязной речушки, в которой не было ничего героического. С большими усилиями удалось направить ее в другое русло и обнажить дно. И тут все увидели, что мадемуазель и ее коллеги археологи уже на месте. Увы, разве можно сравнивать потомков Алариха с молодой француженкой, у которой в руке была «волшебная лоза» для отыскания воды?

Для впечатлительных итальянцев даже высокого поста господина Гиммлера оказалось мало. Группа людей, окружавших его, начала быстро таять – герои местной итальянской администрации, совершенно равнодушные к Алариху и его вандалам, завидев соблазнительную грудь мадемуазель, принялись потихоньку уходить, и вскоре представительница Франции оказалась окруженной со всех сторон поклонниками ее красоты. Сыны юга провожали восхищенными взглядами волнообразные движения лозы и груди. Простая ветка стала волшебной палочкой Цирцеи, по мановению которой вся свита высших местных начальников под разными предлогами покинула Гиммлера и отдала себя в распоряжение археологии и женственности.

В конце концов только мрачные неподвижные фигуры погрустневшего префекта и шефа итальянской полиции остались стоять рядом с гостем, а оскорбленным союзникам Италии ничего не оставалось, как предложить в самом ближайшем будущем прислать группу немецких ученых для исследования могилы Алариха. Король вандалов так и остался лежать на дне Бусенто рядом со своим сокровищем, а рейхсфюрер наказал поэта Платена, отказавшись положить венок на его могилу в Сиракузах.

В Таормине Боккини отыгрался за свой промах в Козенце. Гиммлер вспомнил о коренном населении острова, сикуланах, и в нем проснулись замашки директора школы. Он потешил местных жителей, решив продемонстрировать им, что они тоже, по крайней мере частично, потомки германцев. Восхищенный посохами с крюками и свирелями сицилийских пастухов, он стал с энтузиазмом собирать эти свидетельства древнего прошлого Сицилии. Его римские коллеги позаботились, чтобы его аппетиты были полностью удовлетворены. И если бы великий бог Пан давным-давно не умер, он, безо всякого сомнения, пал бы от рук Генриха Гиммлера на Сицилии. Вскоре в округе не осталось ни одной свирели, под звуки которой прекрасные нимфы, как в эпоху сикуланов, могли бы танцевать на берегу ручьев, а пастухи пасти свои стада, – все было скуплено Гиммлером. Откуда их привезли, было известно только его превосходительству синьору Боккини, но он позже со смехом признался мне, что все эти свирели и палки были изготовлены специально для продажи Гиммлеру.

Я уже говорил о том, что Гиммлер не любил Гогенштауфенов. В этом был виноват Генрих Лев, поскольку сердце рейхсфюрера безраздельно принадлежало ему. Для Гиммлера правитель гвельфов и его восточная политика служили образцом для подражания, а Гогенштауфены, по его мнению, только понапрасну проливали в Италии немецкую кровь. Фридрих II был для него великим, но достойным осуждения примером неуравновешенности, которой страдали немецкие короли, и их рокового увлечения югом. Он искренне верил, что, если бы не Гогенштауфены, гвельфы, вероятно, дошли бы до самого Урала, и поклялся, что ни один из его эсэсовцев не прольет ни капли своей немецкой крови на юге. Он не был пророком, но тем не менее поначалу отказался возложить венки на величественные могилы королей из рода Гогенштауфенов – Генриха VI и Фридриха II, которые находятся в соборе в Палермо.

Но ему все-таки пришлось возложить эти венки, в результате интриги, затеянной мной и Боккини. Нам обоим нравились Гогенштауфены, хотя его превосходительство хорошо знал о том, какие нравы царили при блестящем дворе Фридриха II на Сицилии и в Калабрии. Зато о Фридрихе Барбароссе и Генрихе VI он не знал ничего. Иногда я думаю, что лучше бы ему было быть шефом полиции у Фридриха II, чем у Бенито Муссолини. Короче говоря, он велел мне сообщить Гиммлеру, когда мы приедем в Палермо, что префект этого города зайдет за Гиммлером с двумя огромными лавровыми венками, которые тот должен будет положить на гробницы Гогенштауфенов, и что дуче будет глубоко тронут этим поступком. Я не сомневаюсь, что дуче об этом не сообщали, но Гиммлеру оказалось достаточно намека. К удивлению и тайной радости гордых сицилийцев, которые считали, что, возлагая эти венки, Гиммлер оказывает им честь, официальная церемония прошла без сучка без задоринки.